БЕСПЛАТНО СКАЧАТЬ КНИГУ В ФОРМАТЕ PDF 

СЛУШАТЬ КНИГУ “КУХОННАЯ ФИЛОСОФИЯ”

КУПИТЬ КНИГУ В МЯГКОЙ ОБЛОЖКЕ

КУПИТЬ КНИГУ В ТВЕРДОЙ ОБЛОЖКЕ

КУХОННАЯ ФИЛОСОФИЯ

 

РАННИЕ РАССКАЗЫ

 

ТОЧКА С ЗАПЯТОЙ (ВНУТРИУТРОБНОЕ ЭССЕ)

 

РАЗОБЛАЧЕНИЕ ВСЯЧЕСКИХ

«- ИЗМОВ»

 

 

 

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

В античной эстетике существовал термин калокагатия^[1]. Платон связывал калокагатию со счастьем, разумностью, свободной убежденностью, которая не нуждается во внешних законах и заключается в естественном умении правильно пользоваться жизненными благами. Калокагатия может стать для современного человека не менее точным мерилом, чем для античного, если только современный человек посмотрит на себя через призму вечности. Борис Кригер, автор «Кухонной философии», не побоялся ответственности и вступил в беседу с мудрецами всех времен и народов.  Записанная на бумаге, закрепленная, уложенная во фразу мысль остается во времени — каждый пишущий бросает свой текст в копилку вечности. Благодаря письменности сохраняется память, опыт поколений. Благодаря русским сказкам — поэтическое мироощущение народа. И сейчас современный человек ищет тексты, связывающие его с прошлым, помогающие осознать настоящее и готовящие к будущему. Современный трактат Кригера «о правильном жизнепроведении» интересен в контексте вечности. Начиная с первого же рассказа, написанного в 1994 году, — «Фантазия о замке Синих духов», автор вовлекает читателя в очередную партию «игры в бисер», заявляя: «Я просто плагиатствую и вдоволь наслаждаюсь творчеством, по сути означающим переливание из пустого в порожнее». По одним дорожкам с Софоклом, Катуллом, Чеховым вздумалось гулять автору, его пленяет «изумрудное свечение цветка», уж не той ли породы этот цветок, что и «Голубой цветок» Новалиса?

«Умеренность — вот в чем ключ к разгадке правильного жизнепроведения». «Правильное жизнепроведение» — это, конечно же, кредо обаятельнейшего Маськина, чья жизнь в обществе Плюшевого Медвеля, охапочных котов, Правого и Левого тапок и есть, в общем, образец. Кригер очень ценит «умение правильно пользоваться жизненными благами». В его произведениях, конечно же, есть место и «безобразному» — как эстетической категории. Кто же такой этот «философ» Маськин? «Маськин — это вы, если добавить немножко солнца… острозубой сатиры, безудержного хохота с размахиванием руками и топаньем ногой по полу. Ха! Ха! Ха!» Смех — одна из главных составляющих творчества писателя. Борис Кригер предпочитает использовать все оттенки комического. И юмор, и иронию, и сатиру, и сарказм. Конечно же, автор развивает и передает современному читателю традиции сказок великого Салтыкова-Щедрина. Отрицание смехом, осмеяние — один из самых древних, исконных способов выражения неприятия определенных сторон действительности.

Небезынтересно сказать и несколько слов о языке книги. Какие же исторически своеобразные черты языка Кригера можно выявить? Стоит рассматривать его во временном, географическом и культурном измерениях, на его язык — на синтаксис, строение фразы — влияет огромное количество предшественников. В ноосферу заброшено немалое количество риторических вопросов, возгласов, цитат, междометий, афоризмов, неологизмов. Они осыпаются в чуткие руки писателей новейшего времени, разбегаются фразами, конструкциями по текстам. Может быть, Кригер, как некогда какой-нибудь барочный автор, желает, помимо смысла, и формой фразы открыть глаза читателю на суету и призрачность, на жалкость и обман многих понятий? Поэтому и округлые фразы, и лапидарные экспрессивные конструкции, заостренные антитезы, стилизация под античный диалог — все работает на рождение в читателе «свободной убежденности». Но вернемся к сатире. «В выборном органе дебаты — это хорошо, это значит, демократия в ходу, а демократии обязательно нужно больше ходить и не засиживаться, потому что у нее и так сидячая работа, отчего у нее конституция потеет».

«Иногда Левый тапок так заносит налево, что он уже вроде как бы и справа, и тогда Правый так углубляется вправо, что практически уже совершенно левый… Обзаведясь двумя такими политически подкованными тапками, Маськин и вовсе перестал интересоваться политикой… Политическая карьера вредит домашнему хозяйству не только того, который ее себе избрал, но и всем остальным жителям тоже».

Это политический аспект, но и прочие аспекты человеческого «жизнеустройства» критикует, осмеивает автор, например, в рассказе «Вечность кончается сегодня» под его прицел попадают «одноразовые души», «одноразовые мысли». «Встанешь, бывало, достанешь новенькую душу из пачки… и напялишь. Хорошо, чисто, удобно. Одноразовые мысли всем пришлись по вкусу. И думать их стало легко и быстро. Народу нравилось, а стране и подавно». Кригер прислушивается — о чем же говорят люди между собой… О времени, происхождении человека и Вселенной, пришельцах, совести, войнах, преступлениях, жизни, смерти, политике, хлебе насущном, голоде, экологии.

Кригер обсуждает и мифы, и «страшилки», и мракобесие, и гипотезы, и открытия человечества. А разве не то же происходит на всех «кухнях» мира? О чем говорит планета, каковы ее чаяния, потаенные мечты, на что направлены ее амбиции, страхи, какие у нее предчувствия? Как со всем этим обилием неврозов справляется любой человек, любой «Маськин» — и пытается понять писатель в своей «Кухонной философии». «Как мудрым дорог не тяжестью — ценностью жемчуг, так добрая книга пользой весомой ценна» — это слова Яна Амоса Коменского, великого чешского ученого-энциклопедиста, педагога, богослова, мыслителя и писателя XVII века.

В своей книге Борис Кригер аккумулировал многие важные аспекты культуры и из своего «далека» — Канады — смог донести их до читателя своей родины — России. Писатель родился в России, долго жил в Израиле, некоторое время в Норвегии, ныне проживает замкнуто в дремучем лесу в Канаде. Он, конечно же, много ездил по свету, но нынешняя его оторванность от суеты мира предрасполагает к созерцательности и вдумчивости. Интерес к естественным дисциплинам у Кригера серьезный, подход научный. Но прослеживается и некая линия в его «Философии», которую хотелось бы условно назвать «педагогической», поэтому-то и Коменский, как еще один из «великих», правда, не приглашенный автором на «Пир», приходит на ум. В сказке «Ложечка, лампадка и вечерние дожди» запоминаются щемящие, грустные афоризмы Кригера: «Когда забредает чужая война, когда все пустеет в иных интересах, когда нет сил бежать и поздно оставаться — не дай нам Бог бессмертия, чтоб это без конца переживать»; «Кто не жаждет воздаяний, тот и не ведает кары. Нам кара — как глухим ругательства, в нас ими бросают, а мы бредем дальше как ни в чем не бывало». В «Размышлениях на букву А» — «публицистический задор», который является одним из многочисленных оттенков «Кухонной философии». «Не надо давать диким народам концентрироваться на своей дикости, и самое страшное — это оставлять их вариться в собственном соку». Но в то же время Борис Кригер, продолжая рассуждать, оговаривается: «Я не считаю, что быть диким племенем плохо. Плоскость цивилизации дикарей лежит в отдельной, параллельной социальной вселенной и никоим образом с европейской или другой цивилизацией не соприкасается».

От публицистики движется писатель назад, к вольтеровскому «Кандиду». «Нужно возделывать свой сад». И что же в современном обществе? Борис Кригер делает горький вывод: «Индивид не знает своего места и предназначения, не ведает, какой сад ему возделывать». Этому выводу предшествуют размышления, необыкновенно совпадающие с мыслями русского педагога XIX века К. Ушинского о том, что не у всех изначально одинаковые данные, и индивиду А. не удастся достичь статуса Б. Правильное воспитание, считал Ушинский, — нравственное воспитание, тогда и А. будет «возделывать свой сад», не оглядываясь на Б., не сравнивая себя с ним. Кригер отмечает: «Общественная пропаганда, воспитание, массовая культура заставляют индивидуума А стремиться к статусу Б… Незнание своего места вызывает постоянную неудовлетворенность собой, своей работой, своим домом, своими финансовыми возможностями». В эссе «В чем был прав или неправ Карл Маркс» Борис Кригер полемизирует с Марксом, с позицией «свысока» — нельзя устраивать по своему вкусу «справедливое общество» — людей-«морковки» рассаживать «по грядкам». На эту тему Кригер говорит с пафосом. Пафос как эстетический термин следует иметь в виду, читая этого писателя. Здесь налицо «единое эмоциональное, интеллектуальное и волевое устремление». «Я считаю… тип рассуждений [свысока] следует повсеместно запретить! <…> Если ты человек, то сиди и не возникай. Не дано тебе другими человеками помыкать. <…> Порядочный человек не должен доводить себя до такого рассуждения». И, заостряя полемику, Кригер добавляет: «Христос и Господь Бог наверняка не закладывали в свои “возлюби” обязательное применение инквизиции». Читатель, если сочтет возможным ощутить себя собеседником ли, учеником ли, оппонентом ли, будет включен в беседу.

В эссе «Диалоги греческих философов — эстетика поиска истины» Кригер пишет: «В беседе должен быть порядок, вкус, нерасторопность и, главное, обобщенная значительность… Беседа может цениться наравне с любыми радостями жизни, но эта радость давно похищена у человека». Кажется, Кригер эту радость пытается вернуть… Так вот, возвращаясь к эссе о Марксе, интересно дослушать до конца «собеседника» Кригера: «Маркс не учитывает совершенно роль капиталиста». Можем задать вопрос: а разве капиталист планирует «равномерное распределение капитала между населением»? Кригер отвечает «да» и продолжает полемику с Марксом: «Читая девятую главу первого тома “Капитала”, поражаешься, как он не хочет видеть, что предприниматель есть тоже человек со своими мотивами и действиями…» Чередование вопросов и ответов. Беседа позволяет прийти к следующему выводу: «По Марксу, капитал существует как бы спущенный с неба, предприниматель с его интересами, риском и мотивами игнорируется так, как будто он уже расстрелян».

Мы все читали роман Пушкина «Евгений Онегин» и помним, что Онегин в свою очередь читал Адама Смита. Борис Кригер, добросовестно подготовившись к беседе с Марксом, также обратился к Смиту и убедился: любой человек, живущий обменом, — коммерсант! «Обмен есть величайшее провозглашение свободы человека. Коммунизм отрицает обмен. Если бы ощущение коммерсанта было заложено в каждого из нас — не ведали бы люди дурных идей сверхчеловеческого уровня — коммунизма», — такой вывод делает Кригер в этом эссе. Он апеллирует ко многим собеседникам, когда высказывает суждения по разным «вечным» вопросам, среди них Фрейд, св. Августин, Лейбниц, Ницше, Энгельс, Франс, Эйнштейн…

Декларируя «прощение как средство достижения свободы», автор не пугается, обнажив в себе, как и в прочих, «борца», оппонентами которого становятся другие «борцы» — ближние. Но прощение, отказ от борьбы — это путь к созерцанию. В «Размышлениях на букву А» Кригер пишет: «Я буду говорить об аббатстве своей души. Аббатство во мне — это освещенный утренним светом тайник, тайник, где можно жить в пространстве собственных мыслей, чистой любви и спокойствия».

И опять следует определить созерцание (эстетическое) как понятие философии: это термин, обозначающий начальную, чувственную ступень познания эстетического объекта. К созерцанию примыкает интуиция, и ей посвящено небольшое эссе. «Интуиция, скорее всего, есть форма укороченного пути мышления, где закономерности используются не на сознательном, а на подсознательном уровне». И созерцательность, и интуиция — необходимые составляющие литературы. «Литература — это то, что между автором и самим автором в присутствии Бога… И литература, самосозерцательная и не пошлая, — вот путь, который необходим душе». Беседе необходимы паузы, как и емкие дефиниции. И вот новый круг вопросов, вступают в беседу новые собеседники. Время, материальность идеи, разрушение и созидание, иллюзии, Бог, любовь.

Итак, по Кригеру, любовь есть цель развития Вселенной; блестящий собеседник, поэт и мыслитель Фридрих Шиллер подтверждает: «Вселенная — это мысль Бога». Кригер идет дальше: «Единственное, вне чего не существуют идеи, это вне Бога». И далее писатель подводит нас к тому, что мы можем выбирать, какую окраску придать той или иной идее (позитивизм, негативизм и нейтральность). И мы, скорее всего, решим — позитивную, здравый смысл подсказывает. Любимый персонаж Бориса Кригера Маськин всегда выбирает позитивную, поэтому-то он «креативен и сонаправлен с созидательным процессом во Вселенной». А Маськин — это же мы, дорогой читатель и собеседник!

Итак, «разрушение — созидание», попав как антиномический аспект в поле зрения автора, рассматривается им среди прочих под таким углом зрения: «Жизнь… нашла уникальное средство против неизбежной энтропии системы (распыления энергии в пространстве). Живые формы материи не сопротивляются энтропии. Жизнь, не противясь разрушению, не удерживает в своих объектах одни и те же атомы» и потому — «практически неистребимая форма существования». Конечно же, «краеугольным камнем» «Философии» является категория времени.

Борис Кригер времени уделяет так много внимания, потому что и на «кухонном», и на «вселенском» уровне это одно из самых болезненных, травмирующих, подчас сводящих все на нет, приводящих в отчаяние явлений, понятий, принципов… «Что, если нам только кажется, что оно идет, а на самом деле это такой же обман наших чувств, как в случае с восходом Солнца, звездным небом и перроном?» — это можно интерпретировать как «детскую» философию, «детскую» полемику, но затем следуют вопросы: время сна и время бодрствования — это одно и то же время? Рождается один из вариантов ответа: «Время — грубейшее допущение, необходимое для упорядочивания некоторых малозначительных событий нашей жизни». Но такой ответ не сможет до конца удовлетворить философа Кригера, и он идет дальше и предлагает мыслить категориями Вселенной, и тогда рождается смелое предположение. Допустим, «создав человека, Вселенная, по сути создала новую вселенную… Человеческое творение — компьютеры являются еще одной формой организации материи в нашей Вселенной. В ней нет проблемы направления скорости течения времени».

И все же, понимая болезненность для каждого отдельного человека и для планеты в целом этого вопроса, Борис Кригер использует такую фигуру риторики, как обращение к нам всем: «Давайте примем время как частный случай нашего восприятия, частный случай существования материи».

«Кухонная философия» Кригера — новейшая философия: накопление понятий, реалий, категорий, переосмысление избитых истин, остранение, попытки сформулировать ускользающее… «Мне всегда были неприятны эпизодисты, живущие без особой направленности, цели или идеи», — без такого полемического выпада не обойтись тому, кто ставит перед собой задачу, отменив понятие эволюции, ибо «в рамках определения Вселенной-Бога понятие эволюции бессмысленно, как для нас бессмысленно понятие эволюции чайника по направлению от носика к донцу», предлагает осознать, что «свобода от себя самого есть величайший путь к более истинному мироощущению». Осознать, и что же дальше?

Времени нет, эволюции нет, есть Бог, любовь, созерцание, иллюзия «спокойного и мирного с собой и миром существования»… На то это и «Кухонная философия», чтобы заставить нас всех, пожав плечами — ну, опять уткнулись в неразрешимое, — обратиться к политике. Какая «кухня» обходится без споров о политике? А где политика — там сарказм, ирония, раздолье для фантастических предположений.

«Можно предположить, что глобальная цивилизация, управляемая единым образом, скорее всего, является утопией. Европейский союз, сформировавшийся для того, чтобы экономически противостоять натиску США, есть объединение противоестественное и навязанное национальному самоопределению отдельных европейских стран».

Такова геополитика Кригера, а вот так видит новейший философ границы европейской цивилизации, поделив ее на северную и южную. Северная — север Франции, север Италии, через Австрию, наискосок, северные страны Восточной Европы, Прибалтика и Петербург. На скольких кухнях, обложившись картами, можно рассуждать теперь о правомерности такого деления и будущем цивилизации! Ну согласитесь, беседовать в таком ключе о политике достаточно интересно.

И конечно, в поле зрения автора, как, впрочем, любого втянувшегося в беседу о политике, — США, Россия, исламизм. «Россия движется к построению мощной государственности. Это КГБ-кратия — новая форма государства, управляемая спецслужбой. История пополняется еще одним чудо-государством на манер Спарты, с которым не так легко будет совладать». О России рассуждали философы прошлого — Данилевский, Соловьев, Ильин… Можно опровергнуть Кригера, предложить иной прогноз — на «кухне», естественно, дается слово всем.

А может быть, следует «годить», как предписывал в свое время в «Современной идиллии» Салтыков-Щедрин? «Годить» всем, но не писателю-философу, ему сподручнее «постоянное анализирование себя и окружающего»… «Это не недостаток, а преимущество. Подобный способ делает жизнь живой, гибкой и неопределенной, как раз такой, какова она и есть как часть гибкого и неопределенного мироздания». И милейший домашний «кухонный» философ Маськин всегда выскажет «позитивную» идею. «Если в мире все тихо, то и не надо шуметь, а то будет трудно уснуть и у котов испортится настроение. Миру мир, а если попросит еще чего-нибудь, то сразу не давать, а пусть сначала мир вымоет уши, соберет игрушки… Просто в мирные переговоры надо всегда вплетать мирные угрозы, тогда дело и сдвинется».

Итак, книга Бориса Кригера прочитана. Что это? Хотите определить жанр? Затруднительно. Давайте опять обратимся к эстетическим категориям — а ведь это гармония! Представление о целостности и совершенной организации эстетического объекта, возникающее на основе качественного и количественного различия и даже борьбы составляющих его элементов. Античные мыслители разработали диалектическое понимание гармонии как сменяющих друг друга порядка и беспорядка, единства и борьбы противоположностей… Гармония, sic! И поверим самому автору, сочтя его текст взносом в копилку мирового эстетического пространства, который заключил свою «Кухонную философию» так: «И нет, вы знаете, литературы объективно хорошей или объективно плохой, как нет объективно хороших или плохих людей. Плодитесь и размножайтесь, товарищи писатели. И Дарвин нам в помощь!»

Борис Кригер, писатель-философ, заканчивая свое произведение обращением к «товарищам писателям», подтверждает необходимость СЛОВА, письменности, смягчая мягкой иронией пафос. Итак, пусть же будет много текстов «хороших и разных», и пусть писатели читают их на всех «кухнях» планеты.

Наталья Стеркина, Москва, 2005

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Трактат

о правильном

жизнепроведени

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Mon évolution n’était jamais une course vers quelque chose, mais une évasion vers ailleurs.

Maurice Barrès

 

Мое развитие никогда не было стремлением лишь к рассмотрению какой-то конкретной вещи, а всегда распространялось за ее пределы.

Морис Баррес^*

 

 

Что такое кухонная философия?

(От автора)

Кухонной философией презрительно именуют ум­ни­ча­ние по кухням, дилетантские взгляды, вы­ска­зы­ва­е­мые простыми представителями рода че­ло­ве­чес­ко­го, ищущими ответов на вечные вопросы фи­ло­со­фии, религии, политики, искусства. Увы, никто не дает мне удовлетворительного ответа, как пить горький каж­до­днев­ный напиток жизни, о чем думать, к чему стре­мить­ся, на что надеяться. Всякому мыслящему че­ло­ве­ку рано или поздно приходится решать для себя эти вопросы. В этом сборнике эссе я пытаюсь искать от­ве­ты для себя. Это просто мои мысли – ничего бо­лее. Они не являются ни счастливыми откровениями, ни научными теориями, ни нравственными на­став­ле­ни­я­ми. Боже упаси, я ни на что не претендую, не по­то­му, что не считаю себя неправым, а потому, что не же­лаю тратить силы и время на пустые споры. Примите мои мысли как некоторую данность, если пожелаете; если не пожелаете, забудьте о моем существовании, как не знали о нем до того, как открыли эту книгу. Ибо, говоря словами Декарта: «Кто берется давать на­став­ле­ния, должен считать себя искуснее тех, кому он их дает; малейшая его оплошность заслуживает по­ри­ца­ния <…> я надеюсь, что [это сочинение] кому-ни­будь принесет пользу, никому не принося вреда, и что все будут признательны за мою искренность».^*

 

 

Прощение как

средство достижения свободы

 

Хотим мы того или нет, наша жизнь полна по­сто­ян­ны­ми конфликтами, скрытыми и явными, вы­зван­ны­ми объективными столкновениями интересов или вымышленными причинами. Жизнь сама по себе на­чи­на­ет­ся с конфликта – наше рождение знаменуется кри­ком новорожденного, личиком, сморщенным в гри­ма­се неудовольствия, плача и протеста против той си­лы, которая выталкивает его наружу. В конфликтах про­те­ка­ет наша юность, зрелость и старость. Борьба есть веч­ный и неизменный спутник существования. Имен­но поэтому взрослый человек представляет со­бой опыт­ного борца, тогда как главными его оп­по­нен­та­ми ста­новятся другие ему подобные борцы, на­зы­ва­е­мые ближними.

Цикл борьбы включает бесконечное количество об­ме­нов ударами, пока противников не разводит судь­ба или пока они не находят себе, в результате опять же по­во­ро­тов судьбы, новых партнеров по бою. Иногда лю­дям удается уничтожать друг друга более ради­каль­но, например, убивать или сживать со свету. Но таким край­нос­тям мы пока не уделяем свое внимание. Нас боль­ше интересует само состояние бесконечной борь­бы, в которой пребывает человек от своего пер­вого ды­ха­ния до последнего. Человек борется не толь­ко с се­бе подобными, но и с неодушевленными пред­ме­та­ми. Я, например, долгое время наделял предметы ду­шой, проникнутой, в основном, злонамеренными свой­ст­ва­ми. Стукнувшись о какой-нибудь предмет, мы сту­ка­ем его порой в наказание. Нередко мы раз­го­ва­ри­ва­ем с вещами, спорим с ними, угрожаем им. Ко­нечно, не­че­го и говорить, что мы постоянно конфлик­туем со все­ми представителями живого – растениями и жи­вот­ны­ми, насекомыми – кусачими и не очень. Насекомые во­об­ще являются для нас заповедной тер­риторией за­кон­но­го каждодневного убийства. О, как мы кон­флик­ту­ем с Господом Богом! Или «судьбой», или любым дру­гим названием для всего того, что в на­шем со­зна­нии объединяет силы, не зависящие от нас и так или ина­че правящие миром и нами. Мы боремся с за­ко­на­ми природы. Особенно мы ненавидим грави­тацию: по­че­му люди не летают, как птицы? Не любим тер­мо­ди­на­ми­ку: отчего ж так холодно зимой? Сер­димся и не­на­ви­дим погоду, электроприборы и смерть. Факт не­ми­ну­е­мой смерти вообще просто выводит нас из себя. Дол­гий процесс эволюции от сине-зеленых во­до­рос­лей до тех, кем мы стали, твердо вписал на ве­ка в на­шу жесткую память, что проигрыш есть не­стерпимая оби­да и в конечном итоге граничит со смер­тью, ко­то­рая нами всегда и воспринимается как про­игрыш наи­боль­ший и окончательный. Процесс борьбы чрез­вы­чай­но жаден до наших энергетических ресур­сов, ко­то­рые растрачиваются в этом бесконечном кру­говороте обид, расстройств, нападений и оборон, уши­бов и по­ти­ра­ний ушибленных мест. Эта борьба, кото­рая ранее сво­ди­лась к борьбе за выживание, теперь хоть и трак­ту­ет­ся подобным образом, но таковой бо­лее не яв­ля­ет­ся. Проигравших или не ввязавшихся в современные кон­флик­ты больше не убивают, и чаще всего они мо­гут остаться жить и даже оставить по­томство.

Итак, хотя бы частичный отказ от борьбы и учас­тия в конфликтах в настоящее время необязательно обо­зна­ча­ет неминуемую смерть, а посему у человека по­яв­ля­ет­ся уникальная возможность уделить хотя бы часть своей энергии созерцанию и отражению в себе все­лен­ной, как раз тому, для чего и работала вся предыду­щая эволюция от звезд, создающих тяжелые эле­мен­ты, из которых мы состоим, до нас самих, ко­то­рые, возможно, продолжим эту эволюцию далее, пусть не в биологическом, так в кибернетическом смысле.

 

Свобода есть возможность выбора, и отказ от учас­тия в конфликте есть неотъемлемая часть сво­бо­ды. Прощение обидчика, будь он стол, больно стук­нув­ший вас ящиком, или ближний, в очередной раз пре­дав­ший и обокравший вас, прощение врага есть путь к освобождению своей энергии на лучшие затеи. Борь­ба и ненависть, всегда сопровождающая эту борь­бу, чрезвычайно разрушительны для духа и сознания. Да­же если не принимать во внимание подход любви ко всему нас окружающему, который, наоборот, за­ря­жа­ет нас положительной энергией, борьба в не­ко­то­рых случаях является нерациональной, поскольку ча­ще всего не может привести к окончательному унич­то­же­нию противника. Я пытался опровергнуть се­бя, как и во всех прочих выводах и убеждениях, и на­конец от про­тив­но­го убедился в истинности своего пред­по­ло­же­ния. Прощение наиболее выгодно проща­ющему во всех отношениях, ибо прощающий всег­да более сво­бо­ден, чем прощенный, поскольку прощаю­щий выбирает сам, прощать ему или нет, а прощенный всегда оста­ет­ся в роли объекта.

 

Невозможность познания добра и зла

 

Как и всё, что мы можем наблюдать, осознавать и ощущать, добро и зло есть вещи относительные и вза­и­мо­ис­клю­ча­ю­щие. То, что наблюдает себя как по­лу­ча­ю­щее добро, весьма возможно, получает это доб­ро за счет другого, который в сем ничего, кроме зла, не видит.

Всяческое рассуждение на эту тему всегда вы­зы­ва­ет некоторое беспокойство, поскольку обычно за­вер­ша­ет­ся такими выводами, которые неизбежно при­чи­ня­ют кому-нибудь зло.

Мы не будем останавливаться на весьма до­ка­зан­ном различии морали разных народов, времен и даже воз­рас­тов. Кантовский моральный закон внут­ри, ко­то­рым, как и звездным небом, он не переставал вос­хи­щать­ся, может быть вовсе аморальным, вынеси его на по­вер­ку какому-нибудь аборигену или, может быть, да­же мне.

Сократовское настойчивое стремление опро­вер­гать любые определения вообще делает проб­ле­ма­тич­ным определять что бы то ни было.

Просто быть агностиком, отрицающим вообще ка­кую-ли­бо возможность познания истины. Но это низ­во­дит куда-то туда, в лепестковое существование, с ду­но­ве­ни­я­ми ветра как единственной опцией эс­те­ти­чес­ко­го наслаждения.

Формулировки типа утверждения Блаженного Ав­гус­ти­на о времени (когда не спрашивают, что это, – то знаю, а когда спрашивают – то не знаю) тоже могут внес­ти мало ясности в суть вопроса.

Зачем нам, людям, так важно разделение всего на доб­ро и зло? Мы, конечно, допускаем и полутени. Что-то для нас – немного добренькое зло, а что-то – са­мую малость злобненькое, но добро. Однако всё рав­но подходим мы ко всему с этим мерилом. Ко­нечно, как и практически всё, что у нас есть, мы уна­сле­до­ва­ли это деление на добро и зло у животных. Возьмите рыб – холодные, казалось бы, совсем без­мозглые тва­ри, а ведь тоже хитрят. Забросишь удочку, а они стоят, как небольшой эскадрон, плоские в прозрачной воде, и не решаются – то ли схватить приманку (то бишь доб­ро), то ли это западня (то бишь зло). И не пишут об этом записок, видимо, только потому, что в воде бу­ма­га размокает.

Значит, моральный закон Канта, который умер вмес­те с ним в его груди, имеет своим корнем пользу и вред на животном, биологическом уровне. То есть тварь, не различающая добро и зло, в простейшем его по­ни­ма­нии, обречена на гибель.

Ко­неч­но, с человеческой моралью всё кажется сложнее, хотя только кажется. Самопожертвование встре­ча­ет­ся и в животном мире – тогда, когда на кон ста­вят­ся польза и непольза для рода, стаи, потомства. Са­мо­по­жерт­во­ва­ние во имя идеи, по модели а-ля Джор­да­но Бруно, конечно, менее объяснимо на уровне жи­вот­ной простоты. Но признаемся, что что-то мно­гих из нас отталкивает в подобном поступке. Чувст­ву­ем мы его противоестественность и, скорее, можем от­нес­ти к суицидальным отклонениям, которые в той или иной степени посещают каждого.

Существуют ли добро и зло с точки зрения Все­лен­ной? Взрыв сверхновой: что это – добро или зло? Это явление. Явление, которое мы или любая другая фор­ма живой материи можем оценить по шкале поль­зы и вреда.

Мы полагаем Бога, каким бы определением мы его ни наделяли, неким термометром добра и зла, с ин­стру­мен­та­ми поощрения и наказания. Может ли быть Рай без Бога? А Бог без Рая? А черт без Ада? А Ад без чер­та? Нет, в той лубочной картинке мироздания, ко­то­рую мы наследуем из века в век, всё идет лишь в пол­ном наборе. Да и атеисты лишь подменили на­зва­ния да сузили понятия, но от этого вовсе не отказались от деления на добро и зло. Царство зла кажется вовсе да­же наоборот царством добра – для того, кто в нем цар­ст­ву­ет.

Опять же, я повторюсь – сии рассуждения вовсе не для того, чтобы заключить, что ни добра, ни зла нет и что всё – теперь можно обижать котят и детишек (хо­тя если детишки являются детишками змеи, то они яв­ля­ют­ся змеенышами с весьма сомнительным ста­ту­сом). Рассуждения эти для того, чтобы опре­делиться, что­бы ввести правило, что «добро» или «зло» не долж­ны употребляться как безотносительные понятия. Их употребление без упоминания того, для кого, или по чье­му мнению, или относительно чьего и какого внут­рен­не­го морального закона они употреб­ляются, влечет за собой огромный вред, ибо позволяет лицу, опе­ри­ру­ю­ще­му понятием «добра» и «зла» в чистом, «аб­со­лют­ном» виде, творить как раз то самое зло по отношению к другим, а подчас и к себе самому.

Давайте разберемся, что мы понимаем под му­ка­ми совести. Это – когда мы совершаем что-то, что счи­та­ем злом, или не совершаем чего-то, что считаем доб­ром? Но как отличить муки совести как истинное срав­не­ние со своим моральным законом от страха пе­ред на­ка­за­ни­ем тем, что сильнее нас и имеет иной мо­раль­ный закон, чем внутри нас (общество, Бог)? Мо­жет ли внут­ри нас быть иной моральный закон, чем внутри Бо­га? Да. Хоть Бог и включает нас, как свою со­став­ную часть, мы вполне можем нести частицу, от­личную по свойствам от общего.

Пожалуй, спорно утверждение, что раз опре­де­ле­ние Бога есть абсолют, то мы, являясь частью этого аб­со­лю­та, не можем быть его «плохой» частью. Мо­жем. Как убийцы и грабители являются частью об­щест­ва, но не несут часто в себе того же морального за­ко­на, как остальные части общества, или его усред­нен­но­го морального закона.

Мы знаем, что существуют два вида мук совести, Один – когда мы страдаем от того, что, по сути, ожи­да­ем возмездия. И второй – когда нам плохо самим по се­бе. Эти два вида легко отличить. Если ты спросишь се­бя (свой моральный закон) – сделал бы я опять то же, не угрожай мне никакое земное или небесное воз­мез­дие, – и если ответ «да», – то это первый вид «мук со­вес­ти», каковыми они на самом деле и не являются. Вто­рой же вид даст ответ «нет», не сделал бы. Вот он-то и является настоящими муками совести.

Но проблема-то в том, что и сам моральный за­кон внутри нас претерпевает определенные по­сто­ян­ные изменения, особенно под воздействием внешней сре­ды. Это и есть то, что мы называем «чис­то­сер­деч­ным раскаяньем», то есть не для выгоды, под страхом на­ка­за­ния, а для того, чтобы привести свои поступки в со­от­вет­ст­вие со своим измененным под воздействием внеш­ней среды и самого себя моральным законом внут­ри.

Что же касается звездного неба над головами, по­че­му же Кант провел такую параллель? Что он имел в виду? Неизменность, фундаментальность, даже «веч­ность» звезд? Эстетику (красоту) блеклых точечек на чер­ном фоне? Иллюзорность звездного света, от­ме­ча­ю­ще­го места на небе, где в данный момент, пока этот свет до нас долетел, давно уже нет сместившихся ис­точ­ни­ков этого света?

Моральный закон внутри нас гибок и подвижен. Го­лод легко оправдывает кражу; опасность – агрессию и даже убийство. Нет морального закона зрелого или не­зре­ло­го. Он меняется, как под дуновениями ветерка, лю­бы­ми позывами плоти, давлениями извне. Наша сла­бая память дает нашему моральному закону про­стор для существования в качестве предмета по­сто­ян­но­го ваяния.

Удобно принять за точку отсчета мой моральный за­кон, сиюминутный слепок, и судить относительно его о добре и зле внутри и снаружи. Но какой же это за­кон и какая же это мораль, если нет ничего более не­по­сто­ян­но­го, чем подобная переменность?

Удобно полагать, что закон сей есть закон, и тем са­мым дает право на суждение и осуждение…

Удобно полагать, что Бог судит нас по тому, на­сколь­ко мы сами соответствуем своей совести, и за­клю­чать, что грешник, не страдающий муками со­вес­ти, вовсе и не грешник, поскольку он не погрешил пе­ред своей совестью, поступал по совести, а сле­до­ва­тель­но, тем и хорош…

Увы. Хотя я и против лубочного определения воз­да­я­ния и кары, это звучит нелогично. Выходит, раз­бой­ник по горло в крови, революционер, террорист есть не грешник, раз он поступает по своей совести. Сле­до­ва­тель­но, зло оказывается добром, и вообще те­ря­ет какой-либо смысл определять эти понятия.

Христианская мораль наиболее совершенна из все­го, до чего дошли человеческие души (если, ко­неч­но, отбросить религиозно-свечную мишуру). Она утверж­дает, что лучше раскаявшийся грешник, чем прос­то праведник. Вообще, конечно, лучше один греш­ник, чем два праведника, особенно если он и вправ­ду раскаялся. Значит, на одного грешника мень­ше…

Итак, выходит, мораль ценит не факт су­щест­во­ва­ния морального закона внутри, пусть хорошего, а факт поиска и нахождения нового морального закона. То есть наиболее ценно не само добро или отсутствие зла, а процесс поиска.

Природа вообще, будучи весьма консервативной да­мой, страшно не любит догмы и отсутствие дви­же­ния или какого-либо другого проявления материи. Ведь если материя, понятие, идея, что угодно, себя ни­как не проявляет, оно не существует или никак не от­ли­чи­мо от несуществующего. Природа же сама по се­бе за су­ществование, поскольку, как всякая вещь, для то­го, чтобы существовать, тоже должна себя прояв­лять.

Итак, процесс изменения морального закона есть про­цесс природный. Безусловно, в любом изменении не­об­хо­ди­ма стадия фиксации, стабилизирования, бо­лее медленного движения. Свет, который движется слиш­ком быстро, вообще не имеет массы… Возможно, эта аллегория не имеет смысла в физическом плане, но в философском весьма интересна.

То, что мы обозначаем «познанием добра и зла», есть не результат, а процесс. То есть познать нельзя, но познавать можно. Доехать нельзя, но ехать можно. Кто поспорит со мной, что в лунную ночь я, под­прыг­нув на месте, не начинаю полет на Луну? Пусть даже не имея такого намерения. Ну давайте представим при­бор, непредвзятый, как все несломанные приборы, и спросим его: что это было за движение, когда я под­прыг­нул? Он скажет правду: объект начал движение по направлению к Луне. Потом добавит: “Mission aborted”, в момент, когда родимая гравитация верно и на­деж­но плюхнет меня обратно на Землю.

Как процесс полета к Луне возможен, хоть и до­ле­теть невозможно, именно так же возможен процесс по­зна­ния добра и зла, именно как процесс, но не ре­зуль­тат.

 

 

Эволюция Вселенной в направлении любви

 

Любовь – это искренний интерес в каком-либо объек­те или явлении. А также это отражение объекта или явления в себе. Можно определить любовь как при­зна­ние наивысшей ценности отражаемого в себе объек­та, осознание его уникальности и непревзойден­ности.

Простое отражение известно и в неживой при­ро­де. Однако нельзя сказать, что гладь озера, от­ра­жа­ю­щая свет звезды, любит этот свет или влюблена в эту звез­ду. Возможно, сие подходит для поэзии, но не для пред­ме­та нашего обсуждения.

Итак, любовь обязательно включает в себя акт осо­зна­ния и возвышения через это осознание, по­гло­ще­ние объекта или явления без его разрушения в виде от­ра­же­ния.

Любовь вовсе не подразумевает под собой некий кон­такт с предметом или явлением. Она даже не­обя­за­тель­но предполагает материальное существование пред­ме­та любви. Достаточен один лишь его образ, вос­по­ми­на­ние, предчувствие или идея. То, что человек мо­жет испытывать по отношению к объектам или яв­ле­ни­ям в повседневной жизни, есть лишь частичное обо­зна­че­ние того, что можно назвать любовью.

Все­лен­ная не проводит жестких границ между жи­вой и неживой материей. Мы можем проследить судь­бу каждого составляющего нас атома от момента его сотворения в ядрах звезд, в вспышках сверхновых. То есть в результате эволюции Вселенной с по­сте­пен­ным накоплением всё более тяжелых, а следовательно, бо­лее сложных элементов происходит образование ос­но­вы для более сложных конгломератов материи с уни­каль­ны­ми свойствами, которых не было у со­став­ных частей, из которых эти формы материи об­ра­зо­ва­лись. В сущности, движение этой эволюции идет по на­прав­ле­нию усложнения систем организации ма­те­рии. Грандиозные звезды, как бы они ни были не­со­по­ста­ви­мы с нами, ничтожными, по размерам и дли­тель­нос­ти существования, всё же являются гораздо более прос­той формой существования материи. Всё равно что сравнить печку и компьютерную микросхему. Не­со­по­ста­ви­мость энергетических ресурсов и по­треб­нос­тей только подчеркивает тот факт, что сложность сис­те­мы является неоспоримым мерилом эволюцион­ной ие­рар­хии.

Жизнь, как мы ее знаем, нашла уникальное сред­ство против неизбежной энтропии системы (рас­пы­ле­ния энергии в пространстве). Живые формы материи не сопротивляются энтропии. Они являются откры­ты­ми системами, для которых важна сама концепция их ор­га­ни­за­ции, а не конкретные составные элементы, ко­то­рые могут постоянно заменяться. Это делает жи­вые системы практически бессмертными. Жизнь на Зем­ле не прерывалась ни на мгновение с момента ее по­яв­ле­ния, поскольку жизнь постоянно порождала но­вые живые объекты, разрушая старые.

Таким образом, если воспринимать биосферу как еди­ный объект живой материи, она стара почти так же, как сама Земля, если не старше, принимая во вни­ма­ние возможность верности теории того, что жизнь бы­ла занесена на Землю извне.

Итак, живая материя, отказавшаяся от привязки к ма­те­ри­аль­ной, конкретной основе конкретных, опре­де­лен­ных атомов, является субстанцией, прин­ци­пи­аль­но стоящей на более высоком уровне прогресса эво­лю­ции Вселенной. Ее принципиальный отказ от кон­крет­ной материальной основы позволяет жизни су­щест­во­вать вне рамок материального существования Все­лен­ной.

Такой, казалось бы, гораздо более веч­но­жи­ву­щий предмет, как скала, всегда состоит из одних и тех же атомов, которые порой несколько миллиар­дов лет на­зад застыли в единую форму и с тех пор не по­ки­да­ли этого объекта. Но стоит разрушить эту ска­лу, и бо­лее не будет данного объекта как материаль­ной еди­ни­цы. Жизнь, не противясь разрушению, не удерживает в своих объектах одни и те же атомы и, тем самым, – бо­лее долговечная и практически неистребимая форма су­щест­во­ва­ния.

Конечно, разрушить конкретный живой объект, ес­ли только он не очень быстро бегает, гораздо легче, чем разрушить скалу, однако концепцию самого жи­во­го объекта разрушить невозможно. В другом уголке Все­лен­ной расположи подобные атомы в подобном по­ряд­ке, помести их в среду подобных атомов – и вот и побежал живой объект, запрыгал кролик, зазеленел лис­тик. Разрушенную скалу восстановить в другом угол­ке Вселенной из других, пусть и подобных атомов не­воз­мож­но, поскольку это будет уже другая скала.

Утверждать, что это тоже будет другой кролик, не­льзя, поскольку кролик полностью сменяет набор сво­их атомов каждые несколько месяцев, и это то же са­мое, что утверждать, что кролик А каждую секунду ста­но­вит­ся кроликом В, как только из него исходит ка­кой-нибудь очередной выделившийся атом.

Итак, жизнь начала новую страницу истории Все­лен­ной, когда объекты и системы перестали за­ви­сеть от конкретной материи, но, однако, продолжают за­ви­сеть от какой-либо материи вообще, потому что ес­ли на другом конце Вселенной не найдется полного на­бо­ра тех же атомов, – кролик не побежит…

С возникновением сознания жизнь сделала сле­ду­ю­щий шаг в своей эволюции – теперь человеческое со­зна­ние может произвести образ кролика, который мо­жет быть воспроизведен на другом конце Все­лен­ной без необходимости использования тех же эле­мен­тов материи.

Существует бесконечное количество способов ко­ди­ро­ва­ния образа кролика. Есть немало способов и для передачи этого образа на расстоянии. Жизнь, про­из­ве­дя сознание, теперь не зависит не только от кон­крет­ных элементов материи, но и от самой Вселенной во­об­ще.

Какую бы другую вселенную вы ни вообразили, – хоть без материи и без энергии, – но если всё, чем бы эта другая, гипотетическая вселенная ни определялась, мож­но выразить сочетаниями символов 0 и 1, вы смо­же­те воспроизвести не только образ кролика, но и лю­бой образ вообще.

Создав человека, Вселенная, по сути, создала но­вую вселенную, которая только начинает зарождаться. Че­ло­ве­чес­кое творение – компьютеры являются еще од­ной формой организации материи в нашей Все­лен­ной. Не так ли? Они состоят, так же, как и мы, из ато­мов, образующихся в ядрах звезд. Однако именно они, ком­пью­те­ры, начинают образовывать новую все­лен­ную, в которой основой материи и энергии явля­ются сим­во­лы 0-1, символы двоичного кода. Эта вновь об­ра­зу­ю­ща­я­ся вселенная не подчинена нашим законам фи­зи­ки и термодинамики. В ней нет проблемы на­прав­ле­ния скорости течения времени. Я, безусловно, имею в ви­ду виртуальную реальность, образуемую ком­пью­те­ра­ми. Тот факт, что эта реальность напоминает на­шу, объясняется лишь тем, что мы используем ком­пью­те­ры для наших насущных целей, однако это вовсе не умаляет тот факт, что открытие подобной воз­мож­нос­ти является новой ступенью именно в эволюции Все­лен­ной.

Вообще мне не понятен термин «другая все­лен­ная».

Если «вселенной» обозначать всё существующее, мо­гу­щее существовать и не могущее существовать, – дру­гой вселенной быть не может, и это определение как раз и может быть легко перенесено на Бога. По­сколь­ку, как не может ничего находиться за пределами все­го, включающего и это ничто, так и не может быть угол­ка Вселенной, не входящей в состав Бога, по­сколь­ку, по определению Бога, он должен включать в се­бя всё. Не может быть и части Бога вне Вселенной, по­сколь­ку если Вселенная включает всё, то она не мо­жет не включать чего-то еще.

Итак, объединив понятие Вселенной и Бога, мы мо­жем сказать, что эволюция их обоих привела к воз­ник­но­ве­нию новой формы существования, которая не­за­ви­си­ма от них, от материи и пространства, а по­сколь­ку это противоречит нашему определению Бога и Все­лен­ной, следует сказать, что как только такой акт со­зи­да­ния происходит, его продукт немедленно ста­но­вит­ся частью Вселенной-Бога, поскольку, по оп­ре­де­ле­нию, ничто не может быть вовне всеобъемлющего Все­го.

Теперь займемся самим понятием «эволюция». Мож­но ли воспринимать эволюцию в отрыве от по­ня­тия времени? Безусловно, нет. Развитие, движение – все эти понятия неразрывны с понятием времени.

Давайте примем время как частный случай на­ше­го восприятия или, если хотите, частный случай су­щест­во­ва­ния материи. Как мы можем определить вре­мя по отношению к нашему определению Вселенной-Бо­га? Входит ли всё прошлое во Вселенную-Бога? Без­ус­лов­но, да, иначе бы это противоречило нашему оп­ре­де­ле­нию. А будущее – входит ли оно в наше оп­ре­де­ле­ние Вселенной-Бога? Безусловно, да. Мы ведь ска­за­ли: всё существующее, могущее существовать и не могущее существовать. Как раз в не могущее су­щест­во­вать и входит прошлое, не могущее су­щест­во­вать сейчас, будущее, тоже не могущее существо­вать сей­час, а также какое бы то ни было параллельное вре­мя, тоже не могущее существовать, но входящее в на­ше определение Вселенной-Бога.

Итак, в рамках определения Вселенной-Бога по­ня­тие эволюции бессмысленно, как для нас бес­смыс­лен­но понятие эволюции чайника по направле­нию от но­си­ка к донцу.

Поскольку же мы можем мыслить лишь до­ступ­ны­ми нам пока категориями, можно осмелиться за­явить, что Вселенная эволюционирует на наших гла­зах.

В каком же направлении? От носика чайника к дон­цу, или же обратно? Это-то нам и предстоит сейчас оп­ре­де­лить.

Мы заключили, что, во-первых, эволюция Все­лен­ной существует. Мы не являемся распыленной фор­мой энергии. Каким-то образом образовавшиеся ато­мы материи всё-таки сливаются в образовании всё бо­лее и более сложных форм материи. Мы также опре­де­ли­ли, что эта эволюция протекает в направлении всё боль­шей независимости от самой материи. В первой фа­зе объекты/системы зависят от конкретных атомов, из которых они состоят. Во второй фазе – жизненных объек­тов – появляется независимость от конкретных ато­мов материи, но остается зависимость от атомов во­об­ще.

Третья фаза – возникновения сознания – создает воз­мож­ность образовывать и передавать образы без при­вяз­ки к каким-либо атомам вещества, а, наконец, чет­вер­тая фаза развития Вселенной, сделанная на­ши­ми, а может, и еще каких-нибудь существ зе­ле­нень­ки­ми ручками, – кибернетическая фаза, – не нуждается во­об­ще ни в каких материальных принципах, и в ка­ком бы своде физических законов вы ни пожелали вос­создать определенный образ, всё, что вам по­тре­бо­ва­лось бы, – это наличие чего бы то ни было и его от­сут­ст­вие.

О, этот код гораздо совершеннее любых кодов ДНК, зависящих от огромного числа атомов.

Возможно, в своей основе, до которой мы никак не можем добраться, наша Вселенная и является ре­зуль­та­том подобного 0-1 принципа. В конечном итоге, ес­ли упрощать до конца принципы нашей Вселенной, мож­но утверждать, что всё, что в ней есть, есть сама она, однородная Вселенная, с участками сгущения и раз­ре­же­ния, которые можно обозначить символами 1 и 0. Далее можно провести дальнейшие линии ко­ди­ро­ва­ния элементарных частиц; скажем, электрон: 100111010110111010101110110111100101011011…

Нейтрино: 001100000111100110010100111011…

Или фотон: 0101100110000011110101000100…

Так что же, Бог есть огромное, бесконечное мно­жест­во единичек и ноликов?

Человек – единственное известное мне явление во Вселенной, которое, встав не с той но­ги поутру, мо­жет одним словом обложить всю эту все­ленную: «Про­па­ди всё пропадом!», – и понесутся во мрак не­бы­тия звезды с планетами, шаровые скопле­ния, га­лак­ти­ки, метагалактики, еще более су­пер­га­лак­ти­ки, и еще бо­лее супер-супер-супер…

А потом человек зевнет, выпьет кофе и скажет: «Лад­но, хрен с ним, пущай будет…» – и понесутся об­рат­но, причем под ручку с ядреным овощем, а точнее, с корнем хреном, опять супер-супер-супергалактики об­рат­но в бытие, поскольку человек может то, чего не мо­гут все эти супергалактики, – создавать образы со­зна­ния, не зависящие от материи.

Этот факт вовсе не значит, что обозначение Бога в 0-1 эквиваленте как-либо оскорбительно для него или для самого человека. Гораздо сложнее с кодом, со­сто­я­щим из одних только нулей…

Итак, почему же Вселенная эволюционирует в на­прав­ле­нии любви?

Потому, что по нашему определению любви как иск­рен­не­го интереса и осознанного отражения какого-ли­бо объекта в себе, мы с нашими новоявленными ком­пью­те­ра­ми и являемся наивысшим нам известным субъек­том во Вселенной, отражающим в себе саму эту Все­лен­ную и испытывающим к ней неподдельный ин­те­рес.

 

 

Иногда просто хорошо быть

Сколько ни горюй об уходящей свежести дня, ни­че­го не изменится. Уйдет. Сколько ни ворчи о бес­тол­ко­вос­ти настроения, размышлений и ми­ро­уст­рой­ст­ва, – всё так и будет, как заметил еще скорый на же­нить­бы Соломон. Ах, как бы погрузиться в иное, не­из­ве­дан­ное время, но не плоско, как в кино, а реаль­но, бо­лее чем реально, почувствовать звуки и скрипы, шо­ро­хи и звоны, запахи и просторы… Какое время? Да лю­бое. Только не наше…А были ли красными ткани в сред­не­ве­ко­вье? Как-то трудно себе представить впол­не современные облака, текущие по весьма обы­ден­но­му небу. А там рубятся мечами, и кровь кровава, и смерть ужасна, и горе искренне, громко решаются судь­бы тогдашней Европы… И всё серьезно и страшно не на шутку. А где-то в дебрях лесов влюбленные… и тос­ка расставания, и сухие губы, и тихое дыхание. И всё как теперь, но только тогда. Воображение – это ис­клю­чи­тель­ное прибежище поэтов и умопомешанных.

Или погрузиться в классических времен аро­ма­ты, портики, распевные голоса широколобых пла­то­нов. Поражающее слух восточное звучание гре­чес­ко­го, который кажется таким невосточным, когда его не слы­шишь. Ведь всё это, вероятнее всего, как-то и ко­гда-то так или иначе было. Когда-то случалось, ды­ша­ло, шевелилось, говорило, являлось что ни на есть са­мой обычной и текущей реальностью, бесконечно дол­гой, подчас невыносимо тягучей, но ощутимой, пол­ной красок и бытия былью.

Да, множество раз прокрустово заучено обо всех этих истинах, но когда-то ведь звучали они эвриками? И вокруг античная аттическая ночь. Огромное во все кон­цы небо с недавно названными созвездиями и с ухо­дя­щей в сужающуюся перспективу колоссальной гул­кос­тью Млечного пути. Распахнутая ночь над пор­ти­ка­ми, раскрашенными недавно отстроенными ко­лон­на­ми… Точно так же блистающее молодыми Пле­я­да­ми небо, как выйдешь нынче в темном лесу на по­ля­ну – и вот оно тебе – аттическое небо, как тогда, но те­перь, без звуков смелых, молодых, звучащих ново, то­го еще, не торгашеского, греческого языка…

Всё так же, как тогда, и я счастлив дышать воз­ду­хом – молекулами тех Афин, а может быть, в нас от­кли­ка­ют­ся ласковые звуки каких-то еще более преж­них, абсолютно преданных забвению цивилизаций? Во­все не надо их знать, чтобы отлично себе пред­став­лять, как пахло их вино и как рос их хлеб, как крепли их быки и вращались их жернова. Когда-ни­будь и на­ше мистическое время превратится в тот же самый из­у­ми­тель­ный танец воображения, которым те­перь яв­ля­ет­ся любая иная явь.

 

Иногда просто хорошо быть частью всего этого ми­ра, всех этих времен.

Иногда просто хорошо быть.

 

 

Иллюзия покоя и умиротворения

 

От чтения классиков всегда становится спо­кой­но. С чем это связано? Особенно русских: Чехов, Тол­стой, Достоевский, да и Гоголь. Особенно каких-ни­будь записок, писем, дневников. Кажется, пооб­щался с ум­ным человеком. И не было ему надобности по­ка­зуш­ни­чать, умничать, красоваться. Может быть, это бла­го­да­ря их авторитету? Как знать. А может, просто из-за неторопливости и обстоятельности тог­дашней жиз­ни. Уносят куда-то их записки и, хоть и к ны­неш­ним мыслям весьма современны, дают от­дохновение ду­ше и думе. Да, жаль, что более не про­честь у них ни­че­го новенького.

Люблю я всякое подробное чтение, как то – книж­ка о земледелии у римлян или вот хотя бы «Ост­ров Сахалин» Чехова. Особенно увлеченно я читал опи­са­ние отхожих мест в острогах на Сахалине. Что-то приковывает мое внимание к эдаким скрупулезным подробностям.

Всяческое постепенное, накопительное, рутин­ное действие чрезвычайно эффективно. Пожалуй, бóль­шая часть вещей в природе имеет именно такую фор­му – постепенную, накопительную. Мне следует пре­по­ру­чать эти действия другим. Я очень страдаю от не­об­хо­ди­мос­ти делать что-то повторяющееся, по­сле­до­ва­тель­ное, накопительное. Действительно при­хо­дит­ся делать насилие над собой.

Существует лишь иллюзия покоя и уми­ро­тво­ре­ния. Эта иллюзия часто связана, как неким сим­волом, с временами, местами, определенными людь­ми, об­ра­за­ми или судьбами. Увы, стоит приглядеться получше, вник­нуть в мелочи, подробности, и откры­вается та же уны­лая картина страхов, недобрых пред­чувствий, ре­аль­ных и тайных опасностей… Каким бы при­вле­ка­тель­ным в своем успокоении сей символ ни был, стоит вгля­деть­ся – и не только никакого спокой­ствия не уви­дишь, а напротив, сплошные бедствия и неистовства су­деб и духа. Вот Л. Толстой почему-то мне служил все­гда символом неторопливой обстоя­тельности, вдум­чи­во­го спокойствия, непоколебимого об­щест­вен­но­го авторитета и уважения. Однако стоило мне вник­нуть в подробности гонений и неприятия это­го че­ло­ве­ка окружавшим его при жизни миром, – и след сей ил­лю­зии спокойного созерцания растворился в тот же час.

Нет такого, видимо, чтобы мало-мальски ак­тив­ный, действующий или, во всяком случае, постоянно вы­нуж­да­е­мый действовать человек мог вполне на­сла­дить­ся длительным и надежным состоянием покоя, за­щи­щен­нос­ти и созерцания. Нет таких обстоятельств, ко­то­рые не угрожали бы ежечасно, не томили бы дур­ны­ми хлопотами реальный ум. Один путь найти спа­се­ние от этих беспокойств, отвлекающих от мыслей о глав­ном или, во всяком случае, о кажущемся главным. И путь сей – внутреннего воспитания своего духа в пре­зре­нии к мирским опасностям, неприятию окру­жа­ю­щи­ми и жестокости собственного характера, му­ча­ю­ще­го самого себя ежечасно.

Нет, единственный путь освободиться от этого соб­ст­вен­но­го гнета – изучить самого себя. Найти, что вы­зы­ва­ет сии беспокойные мысли и что в дейст­ви­тель­нос­ти значат они для тебя.

Сенека тут может стать верным средством. И мень­ше действий, ибо для меня, человека скорее дей­ст­ву­ю­ще­го, чем не действующего, именно действия и по­рож­да­ют по большей части основную долю проблем и горестей. Поменьше действий, побольше спокойного раз­мыш­ле­ния и восприятия истин отвлеченных, а по­се­му наиболее полезных для восприятия настоящего мо­мен­та в его истинной, чаще всего весьма ничтожной ве­ли­чи­не.

 

Читал Набокова «Другие берега». На обоих язы­ках. Всё-таки насколько мысли разных мыслящих лю­дей сходятся на одном и том же. В некоторые мо­мен­ты казалось, что я читаю то, что сам написал. Тюрьма вре­ме­ни, пробуждение сознания в детстве – как всё это знакомо.

 

Расстройство настроения возникает нередко не из-за каких-то внешних факторов, а из-за какой-то не­яс­ной внутренней причины. Это пугает и кажется не­ра­цио­наль­ным. Поэтому начинаешь мучительно ис­кать некую внешнюю причину. И что же? Всегда на­хо­дишь. А не находишь – так спишешь всё на дурное пред­чувст­вие, что и того хуже. Отчего раз и навсегда не заявить, что не имеет это всё никакого значения, что воля твоя решает весьма мало и часто просто всле­пую несется с мутными потоками паводков? Нет вли­я­ния твоего в большой мере на многие вещи, хотя и ил­лю­зия такого влияния постоянно присутствует. Но ма­лó оно, гораздо меньше, чем это кажется. Для таких лю­дей бездействие есть благо.

Всё-таки безделье может само по себе пред­став­лять собой проблему, поскольку, возможно, буду­чи по­лез­ным для дела в какой-то момент, оно скверно ска­зы­ва­ет­ся на духе. Приводит к его неизбежному упад­ку и унынию. Не случайно полководцы опасались остав­лять армию в бездействии, ибо это подрывало бо­е­вой дух.

Однако занятия во имя занятий вряд ли надолго мо­гут отвлечь мающееся сознание.

Настроение – очень изменчивая и неверная суб­стан­ция.

Как достигнуть состояния устойчивого до­воль­ст­ва собой и окружающим, легкого, веселого, но не утом­ля­ю­ще­го чрезмерной веселостью состояния духа, а особенно состояния уютного созерцательного раз­мыш­ле­ния? Спокойствия не минутного, а глубинного, устой­чи­во­го, как устойчиво сейчас чувство бес­по­кой­ст­ва, лишь обостряющееся от попытки отвлечения или оди­но­чест­ва; действительно глубинного спокойствия. Хо­ро­шо, если всё, по большей части, является ил­лю­зи­ей, то почему бы не заиметь иную иллюзию – спо­кой­но­го и мирного с собой и миром существования?

Почему не бывает уютного чтения, просто при­ят­но­го уютного чтения? Для меня это всегда был Дже­ром К. Джером, и особенно Диккенс, «Пиквикский клуб». Но там, если вдуматься, не так уж много уют­но­го.

Вот поэтому для меня справочник по квантовой фи­зи­ке, пожалуй, – самая уютная книга. Мало ас­со­ци­а­ций между кварками и мирскими напастями…

Я понял, почему чтение «Острова Сахалин» Че­хо­ва меня так успокаивает. Это средство от страха в не­ко­то­рой мере. Если люди на каторге кое-как живут всю жизнь, и ничего, это их жизнь. И она «нор­маль­ная», кажется нормальной… Ну чего еще бояться? Ли­бо жизнь невозможна – и тогда нам дарят смерть, либо жизнь возможна, то тогда она возможна. Я не го­ворю об острых унижениях и страданиях. Тогда человек так ими поглощен, что нечего его отвлекать на фи­ло­соф­ские переживания. Нахождение под властью чужих лю­дей освобождает от необходимости принимать ре­ше­ния за самого себя. Власть чужих людей может быть ужасна, но подобные обстоятельства осво­бож­да­ют от ответственности за свою свободу.

Вот в чем может быть выход: перестать тре­бо­вать от себя быть лучше всех, или хуже всех, или ина­че всех. Я – гордый потомок сине-зеленой водоросли, и мне ничего­шеньки не надо.

Иногда просто хочется неторопливо поводить чер­ной ручкой по плотной бумаге.

Надо признать, что всё-таки я был отчасти не­прав, осуждая людей, живущих бесцельно и сма­ку­ю­щих само течение жизни. Смысл жиз­ни не в ре­зуль­та­те, а в самом процессе. Процесс и является сам по себе ре­зуль­та­том. А то, что я всегда считал результатом, – та­ко­вым вовсе не является. Это, скорее, побочный про­дукт. Эпизодисты, которых я так всегда пре­зри­тель­но высмеивал, и есть те самые люди, которые по­ни­ма­ют и ценят истинный смысл жизни. Результаты до­сти­же­ния цели – это, безусловно, нелепые иллюзии, да­ю­щие крайне мало удовлетво­рения по их до­сти­же­нии, и поэтому практически всегда ведущие к раз­оча­ро­ва­нию.

Мне всегда были неприятны эпизодисты, жи­ву­щие без особой направленности, цели или идеи. Но со вре­ме­нем я стал приходить к выводу, что в этом-то и есть смысл существования. Если отбросить «время» как фактор, что остается? У бегуна нет финиша, и он не важен, есть только бег, холодный освежающий ве­тер и упругость дорожки. Жить «бесцельно» очень труд­но научиться, если всю жизнь гнался за ре­зуль­та­том и лелеял его. Однако окончательный результат цве­те­ния – гниение, трапезы – испражнение, жизни – смерть.

Именно поэтому придание большого значения ре­зуль­та­там неверно и пагубно. Вне ожидания ре­зуль­та­та нет ни страха поражения, ни горячечной страсти, ни страха неведомого возмездия. Природа по­за­бо­ти­лась о наших результатах… нам же остается сам про­цесс… Процесс, который следует научиться ценить и, по мере возможности, делать приятным.

Как же отучиться преследовать результат? Как же научиться ценить эпизоды жизни? Не гнать время впе­ред, радуясь сгорающей жизни, а ценить если не каж­дое мгновение, то хотя бы каждый час или, по край­ней мере, каждый день?

Как прекратить всё время ждать? Ждать, что вот бу­дет это, будет то, и всё станет по-другому. Сколько нуж­но раз наступать на одни и те же грабли, чтобы по­нять, что по-другому не будет? Что многие вещи не име­ют того значения, которое мы им придаем?

Как тяжело бороться с наследием четырех мил­ли­ар­дов лет эволюции! Мало того, что мы вынуждены всё время пожирать кого-то, чтобы оставаться жить, так мы еще всё время должны это делать в страхе – в стра­хе, выпестованном в нас мириадами поколений ес­тест­вен­но­го отбора.

 

Любовь есть цель развития Вселенной. Прежде я до­шел до того, что звезды горят для того, чтобы про­из­во­дить тяжелые элементы, из которых состоим мы. Я считал, что мы существуем, чтобы отражать в себе Все­ленную. Но сегодня мне пришла такая простая мысль – что есть любовь? Любовь есть искренний ин­те­рес к предмету своей любви. А чем более может про­яв­лять­ся интерес, как не отражением в себе своего пред­ме­та любви? Итак, Вселенная действительно су­щест­ву­ет, чтобы производить любовь.

Если б можно было изучить себя так, чтобы знать все обычные повороты мысли и поведения… На­сколь­ко жизнь была бы спокойнее. А то каждый раз за­бы­ва­ешь: а как же я обычно поступаю в подобной си­ту­а­ции? С трудом приходится вспоминать и чаще все­го не помнишь. Зная себя хорошо, можно сильно не на­пря­гать­ся и не расстраиваться. Ускользают многие под­роб­нос­ти былых событий. Хотя возможно, это хо­ро­шо, ибо как бы каждый раз заново предостав­ляется шанс свободы выбора. Каждый раз ты заново можешь све­рить ситуацию и свои побуждения с твоей со­вес­тью.

 

Читал про Марко Поло, прочие сношения с Вос­то­ком в те времена. Интересно, что европейцы (папа рим­ский) делали несколько попыток наладить от­но­ше­ния с татаро-монголами, но их посольства не вы­зы­ва­ли ничего у монголов, кроме равнодушия (папа хо­тел со­юз­ни­ков в Палестину).

Казалось бы, истории искусственно не пе­ре­ме­ши­ва­ют­ся, а оказывается, даже будучи частями од­ного вре­ме­ни и мира, разные исторические яви не же­лают пе­ре­се­кать­ся, и даже если такие попытки пред­при­ни­ма­ют­ся – разные рукава истории взаимо­от­тал­ки­ва­ют­ся.

Я думаю, монголы так же были бы равнодушны, при­ди к ним с посольством инопланетяне.

Люди, народы, целые эпохи как бы уперты в од­ном направлении и смотрят на всё выходящее за рам­ки этого направления равнодушным, стеклянным взгля­дом.

Тут пересекается моя мысль с мыслью о ре­ша­ю­щих точках судьбы на индивидуальном уровне. Она не­ред­ко будоражит, напоми­ная лотерею. Но всё же лю­ди со своими судьбами ско­рее напоминают уп­ря­мых букашек-муравьишек, упор­но ползущих в одном на­прав­ле­нии. Ты можешь их раздавить, можешь сдви­нуть с пути, но они, обойдя препятствие, отправятся в том же заданном самими со­бой или неведомой силой судь­бы, в одном направ­лении. Раздавить – и они, ка­жет­ся, на том свете, в дру­гой вселенной всё будут полз­ти в том же марионеточ­ном направлении, аб­со­лют­но бессмысленном на их са­мих и наблюдателя уров­не. Может, Бог всемогущий только ведает, куда они ползут.

Это мне напоминает то, как бывает с людьми, ко­то­рым я, по воле Божьей, предоставляю различные шан­сы. Я могу лишь на время сместить их, как тех му­ра­вьи­шек, с их упрямой дорожки. Но, увы, только на вре­мя. Рано или поздно они обойдут меня, как пре­пят­ст­вие, и отправятся в свой бессмысленный, ка­жу­щий­ся скучным и жалким путь.

Те, кто всё же следуют за мной, мне кажется, ра­но или поздно вернутся в свою колею, пусть даже и с за­поз­да­ни­ем на годы.

Я и сам явно следую по одному и тому же пути, и мало что сворачивает меня с него…

Так что не сидеть на одной книжной страничке учеб­ни­ка истории папам римским и татаро-монголам, сколь­ко ты к ним посольств ни посылай…

Чувство защищенного уюта. Почему оно мне до­ста­ет­ся с таким трудом? Да, в Норвегии мне это уда­лось. Положения, как обычно, повторяются. Здесь поя­ви­лось немало людей, которых я пытался свернуть с их дебильных дорожек. Зависть и ненависть, к кото­рым по отношению к себе я столь чувствителен, дают се­бя знать. Стоит попытаться усмирить одного дра­ко­на, как появляется следующий.

Итак, иллюзия покоя и защищенности. Надо как-то изловчиться ее достигать и, возможно, менее до­ро­го­сто­я­щи­ми методами, чем бегство на край земли от соб­ст­вен­но­го соседа.

 

Вопрос меня вновь занял о том, насколько могут быть разными значения образа, обозначенного в на­шем понимании одним и тем же словом. Я обычно при­во­жу в пример Иерусалим. Это один город, ко­то­рым я его представлял до того, как увидел, это дру­гой го­род, в котором я жил, и это совсем третий город, ко­то­рым он мне видится сейчас. Это разноречие мне при­шло на память, когда я читал сегодня предисловие к биографии Байрона, написанной А. Моруа. Там ска­за­но, что есть три Байрона: один – презираемый со­оте­чест­вен­ни­ка­ми, другой – ублажаемый восторгами ос­таль­ной Европы, и третий – русский, Байрон Пушкина и Лермонтова.

О, для меня есть тоже несколько Байронов: с од­ной стороны, странный, неприятный молодой человек, рожденный лордом, а сам мающийся дурью и умерщв­ленный где-то черноокими греками за свободу Гре­ции! (это очевидно, за чью еще «свободу» нужно было сложить свою голову английскому лорду); с дру­гой сто­ро­ны – тонкие, завораживающие своей музы­кой стро­ки: “It is the hour… ’Tis done, I saw it in my dream…”; с третьей стороны – нудные и нечитаемые вир­ши; и, наконец, последний Байрон в вос­хи­ти­тель­ном пере­воде Лермонтова.

Так уж оно сложилось, что у всякой вещи, имени или воспоминания есть так же много лиц, как и у нас самих.

 

 

 

O свободе от страха

 

Считаю ли я себя свободным? Скорее всего, нет. Сво­бо­да всё-таки предполагает действие, а не его по­тен­ци­аль­ную возможность. Человек, живущий в по­сто­ян­ных страхах, не может быть свободным. Большее из того, что я делаю, делается из страха. Более того, то, как я руковожу другими, основывается на страхе, имен­но на страхе, а не на совести. Далее можно под­ме­шать разные привкусы любви к ближнему и даль­не­му, но основой всего – страх. И не нужно оправ­дывать се­бя эволюцией, которая привела к тому, что ни один из моих прямых предков на протяжении (по­думать толь­ко!) 3-4 миллиардов лет, что, как счи­тается, су­щест­ву­ет жизнь, ни один из этих прямых предков не по­гиб, не был съеден, раздавлен, сметен каким-нибудь вих­рем до того, как достиг детородного возраста. Ес­тест­вен­но, лучшим ему помощником в том был СТРАХ. Но плата за возможность существо­вать в этом до­воль­но старом мире и есть не­обходимость то по­все­мест­но превозмогать этот страх, то всецело ему под­чи­нять­ся (что чаще всего и про­исходит), то подчинять ему других.

Свобода, однако, весьма хлопотная штука. Вряд ли умиротворение, к которому так стремится душа (то­же в результате эволюции, не иначе), совместимо со свободой. Я, скорее всего, всегда заблуждался, го­во­ря, что «покупаю себе свободу», «добиваюсь, стрем­люсь к свободе». Свобода ежечасно не думать о хлебе на­сущ­ном – не есть еще свобода. Я бы сказал теперь, что я имел в виду скорее «освобождение», когда ранее упо­треб­лял слово «свобода». Человек, если он живет в страхе, не может чувствовать себя свободным, даже ес­ли объективно он волен делать почти всё, что ему за­бла­го­рас­су­дит­ся, и даже если он не имеет никаких обя­зан­нос­тей или похлебных повинностей. Итак, по­бе­ди страх, упрямое закостенелое существо, древнее, как сама жизнь, хотя бы подвинь его властные оковы, не­мно­го себя освободи, и это самое и даст тебе найти тро­пин­ку к умиротворению, к которому ты так стре­мишь­ся.

Освобождение себя от похлебных обязанностей, раз­де­ле­ние этого движущего страха на других, на мно­гих других людей позволяет освободиться от не­об­хо­ди­мос­ти постоянно подгонять себя страхом. Но тут при­хо­дит иная крайность. Отдав страх другим, по­лу­ча­ешь страх перед другими. И чего они там еще на­тво­рят, пока ты тут освобождаешься от страха…

Видимо, кроме этого необходимо снова найти ка­кую-то появившуюся у меня в Норвегии и про­пав­шую после на годы уверенность в собственной за­кон­чен­нос­ти и в полном бесстрашии и умиротворении.

Я помню, мне было ничего не надо, я не мечтал ни о каких благах, мне всё было хорошо…

 

Чувство дома

 

Носились на кораблике-понтоне по местному озе­ру. Какая красота. Но опять же, как будто на­блю­да­ешь себя со стороны. Как-то всё это протекает мимо, не­из­ме­ри­мо мимо. Странно ощущать, что местами но­сишь­ся над стометровой без­дной. Очень красивая вода и райские берега. Ненасыт­ное желание жизни – и тут по­жить, и там посидеть на бережку, и здесь не про­пус­тить рассвет, закат или что еще угодно, но в то же вре­мя отстраненность и по­стоянное чувство нереальности мес­та, времени и дей­ствия. Очень синяя с немного сталь­ным оттенком во­да. Почти морская. Напоминает про­лив между Шве­цией и Данией, так и ждешь уви­деть желтый крест на синем поле – флаг на границе. Ко­раб­лик-понтон уди­вительно напоминает настоящий ко­рабль.

У нас тут граница не проходит. Хотя по­ду­ма­лось, что какие-нибудь обстоятельства в истории мог­ли проложить границу где угодно. Проплыли под мос­тами – чувство Парижа, Амстердама, Вене­ции, только луч­ше. Нет чувства, что тут мы дома, что здесь мы жи­вем. А чувства этого необходимо достичь. Обя­за­тель­но. Без этого чувства дома никак нельзя.

Смотрю на кораблик и озеро, когда покидаем при­чал. Хочется иметь такой. Сынишка озвучивает: хо­чет­ся иметь такой. Я объясняю, что это абсолютно не нужно. За его стоимость можно десять лет снимать каж­дое лето каждый выходной такой кораблик. Надо что-то делать с постоянным желанием что-то иметь, иметь еще, иметь лучше, иметь больше.

Итак, чувство дома и отсутствие желания иметь и что-либо улучшать – вот еще одна тропинка к уми­ро­тво­ре­нию. И еще, не нужно следовать принципам. Принципы очень сковывают и держат в напряжении. Прин­ци­пы никогда не дают свободы и очень часто со­всем не верны, как оказывается впоследствии.

То есть выбрана цель. У меня всё есть, всё скла­ды­ва­ет­ся неплохо. Я подавлен, раздавлен страхами, раз­оча­ро­ва­ни­я­ми и не чувствую никакого покоя. Цель – найти путь к умиротворению, а средство – изучить се­бя, понять, что же можно изменить в привычке мыс­лить, чтобы мысли эти не сводили меня с ума мрач­ны­ми страхами и предчувствиями, а сделали умеренно счаст­ли­вым существом дома средь синих озерных вод.

Я свободный человек в свободной стране, за страх ли, за совесть ли организующий всё вокруг себя во имя взаимного блага. Всё это очевидно, и нет при­чин лишать себя простого человеческого счастья быть до­ма и иметь покой души.

 

 

Терроризм есть не причина, а следствие

 

Терроризм мучает мир. Ну, во-первых, в этом нет ничего нового, как нам пытаются доказать. Во вся­кие времена подобное было. Вот, русские ком­мен­та­то­ры по американскому RTVI убедительно аргумен­ти­ру­ют: «Наша цивилизация должна спуститься об­ратно на уро­вень варварства, чтобы варварство исла­мистских тер­ро­рис­тов победить». Сначала кажется вроде бы ло­гич­ным, однако всё-таки на поверку выхо­дит, что это не­вер­но.

Терроризм есть не причина, а следствие. Чтобы дейст­ви­тель­но что-то изменить, надо найти причину и бо­роть­ся с ней, а не со следствием.

Я помню, года два назад я слушал маг­ни­то­фон­ные лекции «Будет ли третья мировая война» или что-то в этом роде. Так я хорошо запомнил блестящие сло­ва лектора: «Идеология никогда не является при­чиной, идео­ло­гия никогда не является главным фак­тором. Един­ст­вен­ным фактором, движущим историю, яв­ля­ет­ся борьба за власть».

Вот возьмем Октябрьскую революцию. Я не сом­не­ва­юсь, что Ленин и его сподвижники были фа­на­тич­ны­ми идеалистами, но они не были причиной, они бы­ли следствием.

Если бы не поддержка немецкого кайзера, ни­ко­гда эта ничтожная кучка радикальных фанатиков не до­би­лась бы власти и не удержала бы ее. В результате че­ты­рех­лет­ней изнурительной войны Германия была обя­за­на вывести Россию из игры, и был найден прос­той и чрезвычайно эффективный способ – наем ра­ди­каль­ных фанатиков-большевиков, чтобы в результате внут­рен­не­го политического переворота вывести Рос­сию из войны. Неважно, что зараза революции очень ско­ро проникла и в Германию, важно, что бороться с боль­ше­ви­ка­ми, прибывшими в запломбированном ва­го­не транзитом через Германию, было уже поздно. Они были не причиной, а следствием. Как ядовитый укол, уже впрыснутый в тело жертвы… Что двигало Гер­ма­ни­ей? Страх!

Так же и современные террористы. Кому они нуж­ны и выгодны? Очень многим. Европе, которая в стра­хе перед Соединенными Штатами объединилась, по­сту­пив­шись национальными валютами. Арабам, ко­то­рые становятся главным фактором современной по­ли­ти­ки. России, которая никак не заинтересована в ро­ли США как суперсилы в униполярном ми­ро­устройст­ве. Тот факт, что террористы, выйдя из-под контроля, взрывают Европу, взры­вают самих арабов, угрожая ста­биль­нос­ти их режимов, досаждают России, под­дер­жи­вая Чечню, – это всё вов­се не значит, что всем этим вы­ше­ука­зан­ным игрокам терроризм против США не вы­го­ден. Мы забыли Северную Ко­рею, Китай и очень мно­гие другие страны, которым мировой жандарм, роль которого США на себя по­стоянно примеряет, ни­как не нужен.

Страх всех этих игроков, которым терроризм про­тив США чрезвычайно выгоден, страх их перед са­ми­ми США гораздо больше, чем перед какими-то тер­ро­рис­та­ми. Теракты уничтожают кучки мирных лю­дей, которыми правители никогда не дорожили, а вот США реально могут лишить власти практически лю­бую силу на земле или, по крайней мере, значительно этой власти повредить.

Вот из страха перед самими США весь мир прак­ти­чес­ки прямо или косвенно поддерживает терроризм. Это его прямой ответ на угрозу США и на их стрем­ле­ние к мировой экспансии, неуважение к местным тра­ди­ци­ям и совершенно не пропорциональную кон­цент­ра­цию мировой финансовой силы. Страна с на­се­ле­ни­ем в 4-5% от мирового концентрирует в своих ру­ках 25% мирового капитала. Попытка перераздела это­го вли­я­ния и стоит за прямой или молчаливой под­держ­кой исламского терроризма, с которым, ко­неч­но, не­льзя договориться, потому что он фанати­чен и его ло­зунг – «Умри!».

Итак, захват Ирака, хоть мне лично он был очень по душе (был уничтожен мой личный враг, под сенью угроз которого прошел десяток лет моей жизни и жиз­ни моей семьи в Из­ра­и­ле), захват Ирака перепугал весь мир еще больше! Так их страхи перед США вовсе бы­ли не напрасны! Янки будут играть без всяких пра­вил и смо­гут лишить власти кого угодно и когда угод­но. И факт, что с уходом Саддама насилие в Ираке во­все не осла­бевает, только говорит о том, что дело-то бы­ло и есть вовсе не в самом Саддаме.

США надо договариваться с Европой, Россией, Ки­та­ем, другими диктаторами и сатрапами. До­го­ва­ри­вать­ся надо было тонко, и много лет назад. США долж­ны менять свое отношение к миру на отношение не как к обочине, задворкам – а как к полноценным час­тям мироустройства. США должны были доказать всем испытывающим к ним страх, что их бояться не­че­го. Хотя это абсолютно невозможно, особенно те­перь.

Итак, для того, чтобы победить терроризм, вовсе не надо спускаться на уровень варварства, а наоборот, сле­ду­ет подняться на уровень высокой политической куль­ту­ры, разобраться во всем сложносплетении ми­ро­от­но­ше­ний.

Но нужно ли США бороться с терроризмом?

Вот это очень большой вопрос. Вполне воз­мож­но, что вовсе и нет. Концентрация военной власти, за­дав­лен­ность свобод внутри США, легкая по­пу­ляр­ность властей на фоне военных побед уровня средних ве­ков: поймали Саддама в яме – все герои (опять же, лич­но я этому чрезвычайно рад). Но, увы, в мире ре­аль­но уничтожать терроризм никто и не собирается. Он так же всем удобен на этом этапе, как была в те­че­ние сорока лет удобна холодная война.

Я могу ожидать ваших возражений в стиле: «Уди­ви­тель­но, что для вас “очень большим вопросом” яв­ля­ет­ся “нужно ли США бороться с терроризмом?”. Идет третья мировая война и, к сожалению, победа за­пад­ной цивилизации совсем не гарантирована, потому что в Европе, да и в Америке серьезно обсуждают “аде­кват­ность” мер борьбы с исламским фун­да­мен­та­лиз­мом. Террористы же пользуются древним, не раз оправ­дав­шим себя принципом – в войне все средства хо­ро­ши. С терроризмом бороться необходимо. Он мо­жет показать свою звериную рожу не только в башнях Меж­ду­на­род­но­го Торгового Центра в Нью-Йорке, в по­ез­дах Испании или на улицах Лондона. Он может объявить­ся и в ваших лесах Канады».

Возможно, я плохо выразился, я имел в виду не то, что есть сомнение в том, нужно ли США бороться с тер­ро­риз­мом, а имел в виду, что руководству США си­ту­а­ция может быть вполне выгодна, или по крайней мере не­од­но­знач­на, или просто их твердолобость не до­тум­ки­ва­ет, кто за этим терроризмом стоит. Дело в том, что террористы в основном убивают простых ни в чем не повинных людей, которые политиками вос­при­ни­ма­ют­ся не более как отвлеченные цифры.

Будете ли вы спорить, что политики всех стран аб­со­лют­но беспринципны и их единственный им­пе­ра­тив – это власть? Это, мне кажется, совершенно про­пис­ная истина. Как всегда, интересы простых жителей ста­но­вят­ся заложниками интересов политических фи­гур. Я не говорю, что это плохо. Я не говорю, что это хо­ро­шо. Я говорю, что так устроен мир, и все, кто им дви­жет, – профессиональные сволочи, отличающиеся тем, что одни сволочи захватили власть давно и у них нет надобности пробивать себе дорогу терактами, их всё устраивает, а другие – новые сволочи, которые хо­тят свою часть пирога или целый пирог сразу… Но ста­рые сволочи их в упор видеть не хотят и пытаются от­мах­нуть­ся от них мухобойкой, делая вид, что с ними бо­рют­ся. Легкого решения этой проблемы нет. За­хва­тить еще пять Ираков – и всё равно легкого и простого ре­ше­ния не будет… США надо понять тонкость по­ли­ти­чес­ких игр Европы, которая сама поддакивала через BBC, Guardian и Le Figaro «бойцам за свободу» и на­рыва­лась в конце концов на этих самых бойцов, как это с ней бывало по-крупному в 1807-1812 годах, 1939 году и как это будет происходить еще много-много раз. До­го­ва­ри­вать­ся надо с теми, кто стоит за террористами… Вы предлагаете, как собаке, кусать палку… А кусать или договариваться надо с тем, кто эту палку держит. Вы­явить его прежде всего, что я и пытаюсь сделать своим скромным эссе. Вопрос же мой вот в чем: а нужно ли современным политикам устра­нять тер­ро­ризм? Вполне возможно, он их вполне устра­и­ва­ет. В первый момент после атак их по­пу­ляр­ность па­да­ет… но выборы случаются не каждый день, и к сле­ду­ю­щим выборам они приходят уже славными за­щит­ни­ка­ми отечества с небывало выросшей влас­тью… Пойдешь искоренишь терроризм – и лишишься влас­ти… Помните, Черчилль был немаловажной фи­гу­рой в по­бе­де над фашизмом и не был переизбран на сле­ду­ю­щих же выборах по окончании войны. По-мо­е­му, это не понравится ни одному политику. Всеми по­ли­ти­ка­ми движут те же побуждения, что и ХАМАСом, ко­то­рый усиливает активность, как только пахнет мир­ным процессом, потому что при мире ХАМАС не ну­жен, и де­нег никто из тех, кто за ним стоит, ему не даст… Я утверж­даю, что у главарей Европы и тер­ро­рис­тов нет боль­ших разногласий во взглядах на власть. Просто од­ни были террористами во времена Французской ре­во­лю­ции и Войны за Независимость США и об этом все давно забыли, а другие хотят свою ре­во­лю­цию, не­за­ви­си­мость и власть с опозданием на два с половиной века.

 

Я ничего не сказал об Израиле, и это не слу­чай­но. На сегодняшний момент, когда острие кон­флик­та пе­ре­мес­ти­лось в Ирак, он практически перестал иметь ка­кое-либо значение. А если воспринимать Из­раиль со­от­вет­ст­вен­но его марионеточно-кукольному весу – так он, в общем, никогда не имел значения в вопросе ми­ро­во­го терроризма, как бы парадоксально это ни зву­ча­ло.

Для вразумительного описания ситуации в Из­ра­и­ле я позволю себе воспользоваться пространной ци­та­той из американского комедианта Дэнниса Миллера, ко­то­рый, надо отметить, евреем сам не является. Дэн­нис Миллер ведет телевизионное шоу “Dennis Miller Live” на канале HBO. Недавно, пытаясь разъяснить сво­им соотечественникам-американцам суть па­лес­ти­но-израильского конфликта, он сказал буквально сле­ду­ю­щее (заранее прошу прощения за вольный перевод): «Палестинцы хотят свою собственную стра­ну. В этом есть только одна загвоздка: палестинцев как таковых не существует. Это выдуманное слово. Из­ра­иль назывался Палестиной в течение двух тысяч лет. Слово “палестинец” звучит по-древнему, но в дейст­ви­тель­нос­ти это не так. Это современное изо­бре­те­ние. До того, как израильтяне получили территории в результате войны 1967 года, Газа пренадлежала Егип­ту, Западный берег реки Иордан принадлежал Иор­да­нии, и “палестинцев” не существовало. Как толь­ко евреи обосновались на территориях и стали вы­ра­щи­вать апельсины размером с баскетбольный мяч, на­ри­со­ва­лись “палестинцы”, рыдающие о своих глу­бо­ких связях с их потерянной землей и нацией. Так что, во имя честности, давайте больше не будем ис­поль­зо­вать слово “палестинцы”, чтобы описать обая­тель­ней­ших ребят, которые танцуют от радости по поводу на­ших [американских] смертей, пока кто-нибудь из них не обратит внимание, что их снимают на видеокамеру [американские журналисты]. Взамен этого давайте ис­поль­зо­вать другое название, которое лучше опишет этих людей: “Other Arabs Who Can’t Accomplish Anything In Life And Would Rather Wrap Themselves In The Seductive Melodrama Of Eternal Struggle And Death” (“Другие арабы, которые ничего не могут до­стичь в жизни и которые предпочитают отдаться со­блаз­ни­тель­ной мелодраме вечной борьбы и смерти”). О’кей, это несколько длинновато, чтобы ожидать, что этим названием будут пользоваться на телеканале но­вос­тей CNN. Давайте тогда называть их “Adjacent Jew-Haters” (“смежные евреененавистники”), чтобы от­ли­чать от всех остальных “несмежных ев­рее­не­на­вист­ни­ков”. Итак, “смежные евреененавистники” хотят свою стра­ну. Еще одна проблемка. Нет, они не хотят. Они мог­ли бы получить свою страну в любое время в по­след­ние тридцать лет, особенно в последние пять лет. Но ведь если у вас есть своя собственная страна, вам при­дет­ся устанавливать светофоры и мусоросборники, со­зда­вать коммерческие организации и, самое страш­ное, вам придется каким-то образом начинать на­ла­жи­вать нормальную жизнь! “That’s no fun!” – это скуч­но! Нет, они хотят того же, что и все ев­рее­не­на­вист­ни­ки в ре­ги­о­не, – они хотят Израиль. Конечно, они хо­тят и огром­ную гору еврейских трупов, это, конечно, го­раз­до веселее, но в основном они хотят Израиль. По­че­му? Толь­ко для того, чтобы уничтожить Израиль или “The Zionist Entity” (“Оплот сионизма”), как они на­зы­ва­ют эту страну в своих школьных учебниках. В по­след­ние пять­де­сят лет эта цель позволяла правителям араб­ских стран отвлекать внимание своих людей от фак­та, что эти страны являются наиболее не­гра­мот­ны­ми, бед­ны­ми и остающимися на уровне племенных от­но­ше­ний… По­это­му я закатываю глаза каж­дый раз, когда я слышу о великой истории и куль­ту­ре мусульман Ближнего Вос­то­ка. Если я ничего не упус­каю, арабы ничего не да­ли миру с тех пор, как да­ли алгебру, и спасибо им, черт побери, за эту самую ал­геб­ру, чтоб ей пусто бы­ло… Нет, вы это прожуйте и вы­плюнь­те: пятьсот мил­ли­о­нов арабов и пять мил­ли­о­нов евреев. Представьте всех арабов как футбольное по­ле, Израиль будет ко­роб­ком спичек по сравнению с этим футбольным по­лем. И теперь эти самые народы кля­нут­ся, что если от­дать им полкоробка, то все сразу ста­нут паиньками! Прав­да? О, это замечательные но­вос­ти! Погодите, а как же целая цепь войн и по­сто­ян­ные клятвы унич­то­жить всех евреев и утопить их в мо­ре? А, это… “We were just kidding…” (“Мы просто пошутили…”) Мой друг Kevin Rooney сделал сле­ду­ю­щее замечание. Прос­то переверните ситуацию. Пред­ставь­те себе пять­сот миллионов евреев и пять мил­ли­о­нов арабов. Я был по­ра­жен блестящей простотой это­го сравнения. Кто-ни­будь может представить еврея, надевающего пояс смерт­ни­ка, на­чи­нен­ный лезвиями бритв, гвоздями и ди­на­ми­том? Конечно, нет. Или использующего все воз­мож­ные ресурсы, чтобы сбро­сить малюсенькое араб­ское государство в море? Нон­сенс! Или тан­цу­ю­щего от радости по поводу убийства невинных? Не­воз­мож­но! Или распространяющего ужасную ложь об ара­бах, пе­ку­щих хлеб с кровью детей? Отвратительно!

Худшее, что может сделать еврей, оставленный в по­кое, это заспорить вас до смерти.

Мистер Буш, дай Бог ему здоровья, я, конечно, по­ни­маю, нуждается в поддержке других арабских стран, особенно когда он ввязался в войну с Ираком. Но эта поддержка – такая же иллюзия, как попытка удер­жать в одной комнате толпу супер-топ-моделей, ото­брав у них наркотики…

Однако в любой крупномасштабной стратегии все­гда существует опасность потерять объективность и моральное равновесие. Мы уже потеряли его от­час­ти. После террористических атак 11 сентября 2001 го­да президент Буш сказал нам и всему миру, что со­би­ра­ет­ся искоренить терроризм и страны, которые его под­дер­жи­ва­ют. Отлично. Но когда израильтяне, име­ю­щие чуть ли не каждый день теракты, эквивалентные взры­ву в Оклахома-Сити, приступили к тому же са­мо­му «ис­ко­ре­не­нию терроризма», США требуют от Из­ра­и­ля сдержанности.

Если бы Америка подвергалась тер­ро­рис­ти­чес­ким атакам практически каждый день, мы бы очень ско­ро орали на наше правительство, чтобы оно это не­мед­лен­но прекратило, убив всех и каждого южнее Сре­ди­зем­ного моря и восточнее реки Иордан».

 

 

Очередной фильм: Кому это выгодно?

 

Вчера смотрели очередной фильм. Все работни­ки небольшого банка решают одновременно и не­за­ви­си­мо друг от друга ограбить собственный банк. Как ни стран­но, практически всем это удается, всем это схо­дит с рук. Увольняют только менеджера банка, ко­то­рый идеальный руководитель, но, конечно, выставлен иди­о­том, бабни­ком и подонком. Место в банке до­ста­ет­ся дебилу, ко­торый и продолжает там работать с по­вы­ше­ни­ем зар­платы на 55 центов в час. А счастливые гра­би­те­ли, ко­нечно, увольняются из банка и живут happily ever after – короче, счастливо живут. Это да­ле­ко не первый фильм, в котором просто пропи­хивается идея, что честно жить на зарплату не­возможно, что в об­щест­ве все грабители, и грабь на­грабленное. Фильм та­ко­го сорта сворачивает мозги тысячам тысяч, и не толь­ко юнцов. Вместо того, что­бы придумывать пусть столь же фантастичный сюжет, в котором и на­хо­дит простой человек путь, как разумно ин­тег­ри­ро­вать­ся в об­щест­во, защитив свои ин­тересы, не попирая чужих и оставаясь в рамках за­ко­на, вместо этого фильмы на­ста­и­ва­ют: «Грабь» или «Грабь награбленное»…

Кому это выгодно? Зачем это делается? Кто за этим стоит? Только не надо утверждать, что это де­ла­ет­ся чисто из коммерческих соображений, мол, «в уго­ду публике». Это не так. Публика всегда будет желать то­го, к чему приучена: как в 30-40-е советская публика схо­ди­ла с ума по «Чапаеву» и как американская пуб­ли­ка до сих пор пьет неудобоваримый напиток «Кока-ко­ла», так и нынешняя публика будет любить то кино, ко­то­рое задумано и сыграно талантливо, и не важно, ка­кую идеологическую подоплеку оно в себе несет. Лю­ди смотрят кино не для удовлетворения своих идео­ло­ги­чес­ких потребностей, они смотрят для раз­вле­че­ния.

Итак, кому выгодно разлагать западное общество и почему оно себя не защищает от этакого раз­ло­же­ния? Это отнюдь не демонстрация демократических сво­бод.

При Клинтоне фильмы имели более социальный ха­рак­тер. Негры, инвалиды, гомосеки… Каждый из филь­мов можно было смотреть на семинаре по со­ци­аль­ным проблемам.

В чем же загадка? При Буше левый Голливуд ве­дет подрывную деятельность, чтобы испортить по­ка­за­те­ли адми­нистрации Буша? Слишком мелко… Проб­ле­ма имеет более широкий характер. Характер двойной мо­ра­ли «можно» и «нельзя». Дома убивать нельзя, в филь­мах можно. В реальной жизни нельзя, в фильмах мож­но… Но дело-то в том, что фильмы всё это не­из­беж­но тянут в жизнь… я не имею ответа, почему это де­ла­ет­ся и ко­му это надо. Прям коммунистический за­го­вор какой-то. Если б Голливуд финансировал СССР – именно так КГБ и разлагал бы американское об­щест­во. Может быть, каким-то образом это воздействие вра­гов Аме­рики (всего остального мира…)?

 

Жизнь продолжается. Как это ни странно.

 

Жизнь продолжается. Как это ни странно. При­шел еще один день. По-прежнему наблюдаю себя со сто­ро­ны сквозь пелену, покалывающие точечки перед гла­за­ми. Кажется, такая тонкая малозначимая нить свя­зы­ва­ет меня с собой. Казалось бы, и какое мне дело до самого себя? И чего я так переживаю за какого-то че­ло­ве­ка, мало мне знакомого, которым я сам себе яв­ля­юсь?

Прошлое в полном тумане, с трудом что-либо пом­ню, да и то, что помню, – сухо, как канцелярский факт.

Пытаюсь отделиться от себя, ибо вне себя при­чин для переживаний нет. Но и то, отдельное от меня са­мо­го, – тоже туманно, со слабой зыбкой связью с ка­ким-то прошлым, каким-то настоящим и, еще более то­го, каким-то будущим. Вни­мание с трудом вы­хва­ты­ва­ет отдельные детали и тут же их забывает.

И как я еще способен что-то делать, соображать, за­став­лять куда-то ходить свое тело в таком су­ме­реч­ном бессознательном состоянии?

Где же есть истина, когда все научные теории де­лят­ся на признан­ные, хоть и ложные, и на не­при­знан­ные, впрочем, то­же ложные?

В факте, что каждый день я как бы должен на­чи­нать с белого листа, при­поминать, кто я, где я и что со мной происходит, все­гда я видел глупый недостаток сво­ей (а может, и чело­веческой в общем) памяти, но се­го­дня мне пришла мысль, что, пожалуй, в этом есть осо­бое преиму­щество. Я как бы каждый раз вынужден за­но­во всё это переосмыслять. Если бы я в точности, раз и навсегда, сразу знал ответы на все эти вопросы, где вероятность, что эти ответы были бы хоть сколько-ни­будь вер­ными, если вообще может быть что-либо вер­ным, если они известны кому бы то ни было, разве что Богу? Итак, я, каждый раз заново переосмысляя то и это, всё же делаю это каждый раз немного иначе, не­мно­го с другой точки зрения, и так, мне кажется, я при­бли­жа­юсь к более точному конечному пониманию се­бя (если таковое возможно). Природа вообще не лю­бит определенности. Где бы человек ни сталкивался с кра­я­ми своих знаний, будь то микромир или ма­кро­кос­мос, вопрос зарождения жизни или наличия вне­зем­но­го разума, загробной жизни и Бога, всегда на­тал­ки­ва­ет­ся на неопределенность.

Любая определенность, памятуя Сократа, может быть сведена до неопределенности. Мы поэтому лишь мо­жем говорить о разных степенях определенности или вероятности верности наших наблюдений и вы­во­дов.

Следовательно, мой ум, кажущийся бес­тол­ко­вым, требующий припоминать очевидные, казалось бы, вещи, просто является продуктом той самой при­ро­ды, которая не терпит определенности.

Можно ли бороться или сетовать на свою при­ро­ду, являющуюся продолжением всего мироздания?

Как раз чувство неудовлетворенности собой и окру­жа­ю­щим должно восприниматься не­ес­тест­вен­ным, болезненным и не богообразным.

Кроме того, в чем смысл постоянного оп­ре­де­ле­ния себя и природы? Может, это ощущение себя как бы всё время со стороны и есть доказательство моей при­над­леж­нос­ти ко всему окружающему. Глядя со сто­ро­ны, хочется меньше противопоставлять себя при­ро­де. Гармония наступает тогда, когда часть не кон­флик­ту­ет с целым. Говоря: «Природа хочет от меня то­го или сего», я заблуждаюсь. Я сам и есть не­отъем­ле­мая, пусть и ничтожная часть этого мироздания.

В связи с вышесказанным я бы хотел сделать для себя следующие выводы:

Первый вывод. Итак, то, что мое сознание ка­жет­ся мне несо­вершенным, – вредная иллюзия. Оно такое и работает таким образом, каким и должно работать.

Второй вывод. Противопоставление себя при­ро­де глупо и аб­солютно бессмысленно, поскольку ли­ше­но всякого смысла отделять неотделяемое.

Третий вывод. Постоянное анализирование себя и окружаю­щего есть не недостаток, а преимущество. По­доб­ный способ делает жизнь живой, гибкой и не­оп­ре­де­лен­ной, как раз такой, какова она и есть как часть гиб­ко­го и неопределенного мироздания. Даже опоры гран­ди­оз­ных зданий должны иметь упругость и гиб­кость. Несгибаемость есть верная причина быть сло­ман­ным. Несносный бунт против среды, частью ко­то­рой я яв­ляюсь.

Четвертый вывод. Одна из главных проблем че­ло­ве­чес­кой (моей) неудовлетворенности окружающим ми­ро­зда­ни­ем и своей ролью в нем лишь в точке, с ко­то­рой произво­дится наблюдение, – из моей точки на­блю­де­ния прос­то не просматривается вся картина.

 

 

Свет

 

Спокойный творческий процесс – вот, пожалуй, род занятий, который мне необходим. Поскольку ни в ка­ких родах искусств, – возможно, кроме поэзии, – я не считаю себя одаренным вполне, то самое лучшее, что я мог бы себе придумать в качестве занятия, и есть то, что я делаю в настоящий момент. Писать на рус­ском языке, который наиболее мне знаком. Поэзия есть субстанция призрачная, штучная и не на­ко­пи­тель­ная. Проза же созерцательно-философского на­прав­ле­ния есть явление более приемлемое, тем более что я не со­би­ра­юсь создавать в результате этого твор­ческого про­цес­са ни продукт для продажи, ни даже некое со­зда­ние для чьего бы то ни было потребления. Я бы взял некий словарь и писал бы свои мысли по разным поводам.

Итак, что есть «свет»? Свет как запах вещества, след материи, распространяющийся в пространстве. Элек­тро­маг­нит­ные волны. Но что есть свет в чувст­вен­ном смысле? Что-то абсолютно положительное, яс­ное, белое. Настолько белое, что белее уже не может быть.

Это как раз тот белый, абсолютно не осле­пи­тель­ный, но абсолютно ясный свет, который, мне каза­лось еще в дальнем детстве, видишь, когда пробужда­ешься от жизни. Мне казалось, что жизнь – сон, и од­нажды я про­сы­па­юсь при абсолютно ясном белом свете, всё ста­но­вит­ся абсолютно четким, несомнен­ным, оп­ре­де­лен­ным, удобным, разъясненным. Опять же, этот бе­лый свет представляется как белая стена.

Теперь, мне кажется, я еще дальше от этой ре­аль­нос­ти, и надежды на пробуждение всё меньше.

Возможно, для меня это тот самый свет, который я видел при самом своем рождении, когда я, как го­во­рят, чуть не умер.

Хорошо, что этот свет существует хотя бы где-то в моем подсознании. Скажем, это Бог.

Есть и другой свет, яркий, ослепительный. Свет солн­ца, от него хочется прятаться, спокойнее, когда он со­крыт низкой облачностью, тогда он разлит рав­но­мер­но по всему небу, как было в Лондоне; в по­след­ний раз, перед отъездом, мы гуляли по парку, Рид­жент-парку, где где-то должен был располагаться зве­ри­нец. Утки купались в фонтане. Это был хороший свет, пусть солнца, но проходящий сквозь одеяло об­ла­ков.

Свет как мир. Для меня это что-то круглое, на­вер­ное, из-за сходства с глобусом. Определяющее ско­рее Землю, чем всю Вселенную.

Свет как освещение, мягкий, не раздражающий. Я скорее люблю, когда светло и предметы проступают яс­но. Так удобно работать, хотя сидеть хочется при очень слабом свете. Как норвеги. Норвеги любят сла­бое освещение. Всюду то маленький светильник, то свеч­ка. Фонари на дорогах в Норвегии светят как бы са­ми по себе.

Свет уютный, свет от фонарей, когда кажется, что кусочек дня забыт посреди ночи. Мне кажется, как свет от фонаря в городе, в котором я родился, на улице под моим ок­ном.

Свет молнии. Вдруг всё становится ясно видно, чет­ко, кажется чем-то искусственным. Почему-то не страш­но, хотя что может быть страшнее слепой энер­гии молнии?

Свет от фар. Опять же уютно, ограниченное про­стран­ст­во, высвеченное фарами. Ясность, и, опять же, то, что не освещено, как будто не существует, а зна­чит, не привлекает внимание, не отвлекает и дает чув­ст­во большей защищенности, большей, чем днем, ко­гда даль видна до горизонта и мир слишком боль­шой.

Свет звезд. Призрачный, с трудом про­сту­па­ю­щий. У меня всегда вызывал чувство моей обидной не­при­част­нос­ти. С другой стороны, от света звезды есть чув­ст­во, что вот же есть миры, куда можно было бы на­деж­но укрыться от людей. Люди жгут и ненави­дят, и мне всё время хочется от них скрыться, хотя и без них не могу.

Свет свечи. Или сначала светильника. Бабушкин све­тиль­ник, мраморная сова, стоявшая на окне. Я про­снул­ся поздней бархатной, тяжело-бархатной ночью. Го­рел этот светильник. Глаза совы были красными.

Теперь свет свечи. Это стиль. Опять Норвегия, не было света, и ночью горела свеча и трещала печка. Чув­ст­во прошлых времен и независимости от ци­ви­ли­за­ции.

Свет свечи ненадежный, с вечно по­дра­ги­ва­ю­щи­ми тенями. Меня что-то в нем всегда раздражает. Плюс я боюсь открытого огня на столе, как бы не вы­шло пожара.

Свет от огня в печи. Опять Норвегия. Мне ка­жет­ся очень полезным смотреть на огонь. Что-то в этом есть целебное. Если горит камин или печка, я пы­таюсь все­гда сесть так, чтобы видеть огонь.

Вот и, пожалуй, всё о свете.

 

 

 

Тьма

 

С одной стороны, тьма – что-то очень от­ри­ца­тель­ное, в противоположность свету. На этом я не бу­ду останавливаться, поскольку такое понимание обще­при­ня­то.

Темнота – я боюсь темноты. С детства. Мне ка­жет­ся – присутствие всяческих потусторонних яв­ле­ний действительно усиливается в темноте.

Безусловно, что-то из многовековых сказаний, ми­фов и невероятных историй так или иначе со­от­вет­ст­ву­ет действительности.

Итак, мой страх темноты скорее связан с мис­ти­чес­ким страхом, чем со страхом земных опасностей.

С другой стороны, тьма, потемки, сумерки ока­зы­ва­ют на меня защищающий и расслабляющий эф­фект. Есть чувство бархатной укрытости.

Полная, дрожащая, вибрирующая темнота – на­вер­ное, это вибрирующее чувство возникает из-за пуль­са­ции крови в сосудах глаз.

Темнота такая неприятная. Темнота также, ко­неч­но, напоминает слепоту. Еще интересно, что все­гда, когда потом откроешь глаза, предметы ока­зы­ва­ют­ся совсем не такими, как их представляешь с за­кры­ты­ми глазами.

Темнота перекликается с понятием пустоты, ска­жем, пустоты межзвездного/галактического про­стран­ства. Для меня в этом есть нечто опять же постоянное, на­деж­ное, как место укрытия. Ты не можешь быть там жи­вым, а следовательно, тебе ничего не угрожает…

 

 

Предпринимательство

 

Я верю, что только при самоуправлении может быть эффективное устройство хозяйства. Конечно, не­об­хо­ди­ма первичная работа по организации, но даль­ней­шее силовое управление может быть эф­фек­тив­ным, только пока хватит сил у управляющего да­вить и сле­дить за подчиненными, которые всё время будут стре­мить­ся выйти из подчинения и развалить всё хо­зяй­ство, даже в прямой ущерб самим себе.

Самоуправление есть естественное подражание то­му, как работает сама природа. Взять любой про­цесс, любое существо – всё предоставлено самому се­бе, хотя и действует по строго заданным законам.

Фактор важности риска предпринимателей для раз­ви­тия экономики был недоучтен Марксом. При­чи­на этого упущения может крыться в недоразвитости ка­пи­та­лиз­ма того времени. Всё-таки, как-никак, сере­ди­на девятнадцатого века отстоит от нашего времени на 150 лет и при нынешних темпах развития вполне мо­жет счи­таться доисторической эпохой в плане раз­ви­тия эконо­мических отношений.

Итак, что есть предпринимательство? Так или ина­че, всякое предприятие зарождается в результате ини­циа­ти­вы. Что же столь исключительно в этой ини­циа­ти­ве? В чем ее кардинальное отличие от других че­ло­ве­чес­ких инициатив – политической, творческой, кри­ми­наль­но-деструктивной, благотворительной? Она на­прав­ле­на на получение прибыли в ее чистом де­неж­ном эквиваленте, который в дальнейшем может быть об­ме­нен, с некоторой натяжкой, на результат других ини­циа­тив, указанных выше.

Чем кардинально отличается инициатива пред­при­ни­ма­те­ля от инициативы, скажем, вы­со­ко­ква­ли­фи­ци­ро­ван­но­го профессионала? Безусловно, риском по­те­ри части или целого оборотного капитала. Наемный про­фес­сио­нал не ассоциирует себя с предприятием, име­ет тенденцию потребительского отношения, имеет скры­тые деструктивные, возможно, на под­со­зна­тель­ном уровне, побуждения по отношению к своему ра­бо­то­да­те­лю. Эффективное предприятие строится либо на суперэффективной, а потому сверхдоходной биз­нес-идее (что недолговечно ввиду всегда су­щест­ву­ю­щей и нарастающей конкуренции), либо на жес­то­чай­шем дисциплинарном давлении руководителя, при вер­ном ориентировании работников на желательный ре­зуль­тат. Ни тот, ни другой факторы не могут под­дер­жи­вать­ся длительное время, поскольку в первом слу­чае рынок всегда будет действовать в направлении за­кры­тия «окна» возможностей, а во втором случае не­из­беж­ная зависимость от качества руководства будет при­во­дить к периодическим кризисам. Оба метода пред­при­ни­ма­тель­ства – поиск уникальных идей или под­дер­жа­ние высокоэффективного, верно на­прав­лен­но­го руководства – оба метода неустойчивы. В первом слу­чае будет наблюдаться давление конкуренции или ис­чер­па­ние идей, во втором – де­струк­тив­ные тенден­ции работников, нарастая в со­от­вет­ст­вии с силой давления работодателя или в результате за­вист­ли­во­го отношения работников к «не­спра­вед­ли­во­му» во всех случаях распределению прибыли, рано или поздно взорвут предприятие изнутри, приведя его к краху.

Предприятия, объединяющие работающих «на про­цен­тах», как бы объединяют развивающихся пред­при­ни­ма­те­лей, которые рано или поздно от­ка­лы­ва­ют­ся от материнского предприятия, составляя ему кон­ку­рен­цию. То же происходит и с работниками, ра­бо­та­ю­щи­ми на зарплату. Парадоксально: чем успеш­нее ра­бот­ни­ки и чем более от того процветает пред­приятие – тем более оно само себе роет могилу, по­скольку наи­бо­лее успешные работники, подчиняясь не только де­струк­тив­ным антиработодательским побуж­дениям, но и соображениям прямой выгоды, старают­ся либо от­ко­лоть­ся от предприятия, создав свое, либо перейти на ра­бо­ту к конкуренту. То есть таким обра­зом возникает двой­ная угроза предприятию – потеря наиболее эф­фек­тив­но­го работника и возникновение опытного кон­ку­рен­та или укрепление существующего конкурента за счет присоединения к нему наиболее опытных и хо­ро­шо разбирающихся во внутреннем устройстве по­ки­ну­то­го и пострадавшего предприятия работников.

Хорошие условия труда, высокая оплата и даже зна­чи­тель­ное участие в распределении прибыли под­час не удерживают ведущих работников от того, что­бы стать могильщиками собственного предприятия. Осо­бен­но во время кризиса, когда материнское пред­при­я­тие наиболее уязвимо, такие перебежчики могут стать серьезным фактором в гибели предприятия.

Причины, по которым это явление «пре­да­тель­ст­ва» лучшими из лучших имеет место, довольно ясны.

1) Работники не отождествляют себя с пред­при­я­ти­ем.

2) Работники, как и все люди, ищут перемен, да­же если эти перемены грозят некоторыми опас­нос­тями.

3) И главное – нарастающее деструктивное на­стро­е­ние, неизбежно возникающее по отношению к ра­бо­то­да­те­лю и предприятию, которое оказывает, в той или иной мере, давление на работника и главное, ста­вит его в подчиненно-зависимое положение, кото­рое рано или поздно провоцирует бунт.

Среди дополнительных причин этого «пре­да­тель­ст­ва» я бы назвал тот факт, что лучшие работники ма­те­рин­ско­го предприятия – обычно вы­со­ко­ква­ли­фи­ци­ро­ван­ные специалисты, которые были выбраны пред­при­я­ти­ем не случайно, а в результате долгого и тща­тель­но­го отбора уже на основе конкуренции с дру­ги­ми предприятиями, что только усиливает воз­ник­но­ве­ние перечисленных выше причин для «пре­да­тель­ско­го», потребительского и деструктивного от­но­ше­ния к материнскому предприятию.

В чем выход из этой замкнутой парадоксальной си­ту­а­ции?

Давайте рассмотрим обычную характеристику сред­не­го работодателя-предпринимателя и попробуем по­нять, почему его свойства столь разительно от­ли­ча­ют­ся от характера его работников, что сказывается на аб­со­лют­но различном отношении к предприятию.

Классический работодатель небольшого пред­при­я­тия является единственным носителем пред­при­ни­ма­тель­ской инициативы. Чаще всего он единст­вен­ный человек на предприятии, интересы которого пол­нос­тью совпадают с интересами предприятия; ре­пу­та­ция предприятия, долги, успехи, доходы, кризисы – всё это становится и является интегральной частью жиз­ни и личности предпринимателя. До какого-то мо­мен­та предприниматель пытается делать всё сам, лишь из­ред­ка прибегая к помощи наемного труда, который чрез­вы­чай­но проигрывает в эффективности и осмыс­лен­нос­ти труду самого предпринимателя. Пред­при­ни­ма­тель старается привлекать членов семьи, друзей или хо­ро­шо отрекомендованных друзьями лиц с целью ком­пен­са­ции естественных недостатков наемного тру­да в еще плохо организованном, особенно на­хо­дя­щем­ся на стадии становления деле.

Итак, с постепенным ростом предприятия не­из­беж­но растет часть, занимаемая наемным трудом, осо­бен­но в случаях, где необходим наем специалистов в той или иной степени квалифицированных, которых сам предприниматель не в состоянии или затрудняется за­ме­нить.

Увеличение коллектива неизбежно влечет к сни­же­нию степени ориентации на результат. Люди во­вле­ка­ют­ся в различные внутренние трения, пытаются из­вра­тить, упростить или упразднить существующую сис­те­му работы. Особенно тяжело приходится с най­мом первых специалистов, поскольку люди с большей ра­дос­тью присоединяются к существующим на­ла­жен­ным бизнесам, чем к только создающимся, а сле­до­ва­тель­но, лишенным легитимации и доверия как из­нут­ри, так и снаружи.

Если вовремя не создается высокая степень ор­га­ни­за­ции, довольно высокая заработная плата и пра­виль­ная своевременная и однозначная ориентация на прос­той, вполне достижимый результат, успех дела с при­ме­не­ни­ем наемной силы становится весьма проб­ле­ма­тич­ным.

Итак, для того, чтобы избежать краха пред­при­я­тия, работодатель должен полностью перенести свои уси­лия по балансированию бюджета и дости­жению ус­пе­ха предприятия на плечи работников. Сам же ра­бо­то­да­тель, предоставив первичную организаци­онную сис­тему, должен отстраниться, взимая опреде­ленную часть оборота или просто определенную по­сильную сум­му. Когда все работники окажутся в поло­жении ра­бо­то­да­те­ля, сводящего бюджет, их путь мышления по­сте­пен­но перейдет в форму, наиболее близкую к мыш­ле­нию работодателя, ассоциирующего себя с пред­при­я­ти­ем неразрывным образом.

Естественно, такой переход не может произойти од­но­мо­мент­но. Во-первых, нанятые работники долж­ны пользоваться исключительными условиями труда, вы­со­кой (даже неоправданно высокой) зарплатой, бо­ну­са­ми, бенифондами и т.д. Далее, работодатель дол­жен постараться внушить всем работникам ощущение ис­тин­но­го положения дел – бюджет, затраты, ожи­да­е­мые доходы. Работники могут быть подобраны вовсе не путем отбора самых близких к пред­при­ни­ма­тель­ству или опытных в той или иной области спе­циа­лис­тов. Наоборот, достаточно подобрать обычных людей, же­ла­тель­но ранее безработных или имевших менее удовлетворительную работу.

Таким образом, постепенная передача функции све­де­ния бюджета на фоне исключительных условий тру­да и лишь мягкого давления руководства по­сте­пен­но приведет коллектив к состоянию независимого са­мо­управления, с отчислением работодателю, в первую оче­редь, оговоренной части оборота или оговоренной по­ме­сяч­ной/недельной суммы.

В таком случае есть вероятность создания жиз­не­спо­соб­но­го предприятия со средней, но устойчивой сте­пе­нью эффективности. Естественно, желательно, что­бы предприятие управлялось совместными уси­ли­я­ми большинства работников, при том, что труд каж­до­го работника был бы независим от другого, и оплата бы­ла как можно более зависима от результата, как по вре­ме­ни выплаты, так и по ее размеру.

 

 

 

Интуиция

 

Я не вижу в интуиции ничего потустороннего. Мне кажется, что за всяким интуитивным решением сто­ит определенная оценка вероятностей или ис­поль­зо­ва­ние закономерностей предыдущего опыта. Фактор ис­поль­зо­ва­ния информации в той или иной форме вряд ли может быть оспорим, когда речь заходит об ин­ту­и­тив­ных поступках. Нередко дополнительная ин­фор­ма­ция заставляет даже изменять направленность ин­ту­и­тив­ного поступка. Дело в том, что интуиция, ско­рее всего, есть форма укороченного пути мыш­ле­ния, где закономерности используются не на со­зна­тель­ном, а на подсознательном уровне. Просто часть про­ме­жу­точ­ных выводов проходит без осознания. Лю­бой интуитивный поступок можно отследить назад и со­здать обратную логическую часть в цепочке вы­во­дов и анализе закономерностей, приводящих к при­ня­тию интуитивного решения.

Принимая интуитивное решение, мы как бы взве­ши­ва­ем на чашах весов альтернативные пути, не вни­кая в суть самих вариантов. Стрелка весов как бы скло­ня­ет­ся в сторону предпочтительного варианта, ко­то­ро­му и суждено быть выбранным. Обобщенное ви­де­ние, лежащее в основе интуиции, имеет огромное зна­че­ние, поскольку при обычном пути анализа си­ту­а­ции и ее потенциальных преимуществ и недо­статков не­ред­ко упускается главное, более объектив­ное ви­де­ние мира, целей и направлений.

 

 

Страсть к окружению себя прекрасным

 

Часто распространено мнение, что страсть к окру­же­нию себя прекрасным, будь то вещи, картины или вовсе безделицы, есть страсть низменная, ме­щан­ская, недостойная высоких умов и душ. Это неверно. По­жа­луй, здесь происходит подмена осуждения без­вку­сия осуждением всякого стремления к красоте ма­те­ри­аль­ной. Увы, мы существа, во многом, ма­те­ри­аль­но­го мира, и его красота или уродство имеет на нас ко­лос­саль­ное влияние.

Хорошо, что мы можем видеть только по­верх­нос­ти предметов, иначе бы их цена была невероятно вы­со­кой, поскольку нам бы пришлось заботиться об от­дел­ке не только внешних поверхностей, но и внут­рен­не­го содержания, кое у многих материальных ве­щей весьма уродливо и непривлекательно. Возьмите пре­крас­но отделанную стену – внутри нее уродливые дос­ки, обрывки изоляционных тряпок, короче, страш­ная картина… Почему-то в духовном мы ожидаем уви­деть прекрасное содержимое, хотя оно может ока­зать­ся столь же неприглядным, как и нутро материальных ве­щей.

Итак, не следует стесняться того, что окру­жа­ю­щий мир, будь то дом или ландшафт, имеет огромное зна­че­ние для наших чувств и мыслей.

Важность поиска верной эстетики окружающей ма­те­рии очевидна, и, пожалуй, этот поиск должен пред­ва­рять любой духовный поиск, поскольку розы, про­из­рас­та­ю­щие в грязи, всегда останутся навозными цве­та­ми.

Тут я хочу пояснить, что речь не идет о не­обуз­дан­ной роскоши. Эта эстетика может выражаться в чер­ном свитере поэта, деревянных полах, зеленой тра­ве, пасмурном небе. За какие-то вещи приходится до­ро­го платить, какие-то приходят бесплатно, на первый взгляд, – такие, как пасмурное небо или опавшие лис­тья, хотя когда вдумаешься, то и за это было за­пла­че­но весьма вполне. Я помню, как после долгих адо­вых лет под идиотски-голубым и вечно палящим не­бом рос­ток мокрой зеленой травы и глоток холодного, влаж­ного, напоенного дождями воздуха казался до­ро­гим, чрезвычайно дорогим благом. И сколько бы вре­ме­ни ни прошло после этого лишения дождливой вла­ги, какими бы незаметными ни стали эти привычные зна­ки среды – на кончике сознания всё равно сма­ку­ешь эту деликатесную (для многих бросовую) кра­соту.

 

 

Определение материальности идеи

 

Движимые сознанием, наши руки творят, ноги хо­дят, голоса звучат. Идея управляет материей, живет материей и, в конце концов, погребается под ма­те­ри­аль­ным камнем – надгробием, скорее, не человеку, а его идее.

Со времен платоновских «идей» и «эйдосов» идея обрела звучное определение не чего-то эфе­мер­но­го, блуждающего в туманах рос, а конкретного, кон­цеп­ту­аль­но­го толка.

Идея – есть принцип организации, принцип кон­цеп­ции любого явления, предмета, свойства и даже его от­сут­ст­вия: явления, предмета, свойства. Кантовские «ве­щи в себе» туманно приближались к такой кон­кре­ти­ке, но, увы, многим кантовская формальность не­до­ступ­на. Я представляю, как наслаждался сам Кант, ра­бо­тая над «Критикой чистого разума». Интересно пи­сать учебник, где все определения определены ис­клю­чи­тель­но самим автором. Пожалуй, это и есть пример ли­те­ра­ту­ры для себя самого, даже если и пред­по­ла­га­ет­ся эту литературу опубликовать.

Каждый из нас, в общем, может изобрести сам для себя язык и письменность, свою, только для себя. Создать на этом языке, тайном и никому не известном, бес­смерт­ные творения и унести их с собой в могилу. В об­щем, это допустимо, если попробовать отрицать об­щест­вен­ную сущность человека. В общем, живя на краю мира, в лесах Мускоки, и пользуясь русским язы­ком, я сам являю собой хоть и слабый, но пример чис­то­го само-писания для себя на своем языке. Сначала я по­ла­гал, что человек есть существо независимое, гор­дое противопоставление любому обществу, любому на­си­лию, гордо принимающее от общества то, что оно ему может дать, и дающее то, что само считает нуж­ным и справедливым. «Общественный договор» Руссо был моей если не настольной, то напольной книгой. Я да­же купил его дважды.

Затем как-то вдруг я стал рассуждать, что если че­ло­век без общества не может стать человеком, то об­щест­во есть более высокая идея, чем ин­ди­ви­ду­аль­ный человек, и сам этот человек, то есть я, вто­ро­сте­пе­нен.

Теперь я поправился в этом рассуждении. Факт, что человек не может сформироваться в человека вне об­щест­ва, вовсе не означает, что общество имеет гла­вен­ству­ю­щее положение. Общество есть не более чем сре­да. Как почва для цветка или даже навоз для рас­те­ния. Растение не может процветать без почвы и на­во­за, но это вовсе не значит, что на день рождения нам сле­ду­ет дарить свежий навоз, а не свежесрезанные ро­зы.

Более того, положи слишком много навоза – и рас­те­ние зачахнет… Так же и общество – оно нужно как среда, не более того. Недаром Сенека боялся за­пач­кать­ся в толпе… Толпа обязательно пачкает, а об­щест­во обязательно ранит, если его, этого общества, в жиз­ни индивидуума слишком уж много.

Итак, я беру язык от общества и могу вос­поль­зо­вать­ся многим другим от этого общества. Но раз­го­ва­ри­ваю я этим языком и пишу на этом языке не для об­щест­ва, а для других индивидов, цветов, которыми мы яв­ля­ем­ся. Общество всегда подсобно и утилитарно. Идеи никогда не утилитарны. Идеи как концепции су­щест­ву­ют вне общества, вне Вселенной и даже вне са­мой идеи существования. Единственное, вне чего не су­щест­ву­ют идеи, это вне Бога, поскольку, по моему опре­де­ле­нию, вне Бога ничего существовать не может. Идея цветка может существовать до, после, па­рал­лель­но цветку. Эта концепция, как и любая другая кон­цеп­ция, неистребима. А в чем же мы измеряем ма­те­ри­аль­ность?

Материя материальна. Хорошо, с этим никто по­ка не спорит, хотя, впрочем, материальна ли материя в прош­лом и материальна ли она в будущем? Ма­те­ри­аль­на ли энергия? Форма существования материи. Без­ус­лов­но, материальна. Идея организации этой ма­терии не материальна? Я бы сказал, она более мате­риальна, чем сама материя, ибо может организовывать любую дру­гую форму чего бы то ни было в любом другом рас­кла­де организации физической Вселенной.

Точно так же, как общество является средой для раз­ви­тия индивидуума, материя является средой для раз­ви­тия идеи, но когда идея сформирована, она за­ни­ма­ет более высокое значение по отношению к материи и берет от нее и дает ей только то, что считает нуж­ным брать и давать.

Возьмите состояние Вселенной, описываемое «ха­о­сом». То есть материя не находится ни в каком по­ряд­ке. Казалось бы, что существование материи вне вся­ко­го порядка, а следовательно, при полном от­сут­ст­вии каких-либо идей – концепций порядка, до­ка­зы­ва­ет, что материя первостепенна и может су­щест­во­вать без идеи. Нет. Сама позиция хаотичной все­ленной бу­дет описываться идеей «хаотичности», и та­ким об­ра­зом идея «хаоса» будет существовать до, пос­ле или вза­мен действительной хаотичности вселенной. Как об­щест­во не может существовать без индивиду­умов, так и материя не может существовать без идей.

Что есть определение? В самом слове заложено зна­че­ние – наложение предела, то есть отделение чего-то от того, что в него не входит. Давайте попробуем опре­де­лить материальность идеи. Сама по себе идея есть концепция, схема, по которой может развиваться яв­ле­ние, или предел, в котором может существовать пред­мет. Предел есть граница, отделяющая то, что мы же­ла­ем определить. Природа не терпит четких границ.

Всякая форма материи имеет волновую природу, то есть имеет области большего или меньшего на­сы­ще­ния единицы пространства единицами материи. Вол­на имеет области наивысшего пика, наибольшей кон­цент­ра­ции предмета или явления, или области его убы­ва­ния по краям, одновременно стремящегося к ну­лю в бесконечности. То есть я, находясь именно здесь, по­сте­пен­но убываю в своей интенсивности, стремясь к ну­лю в бесконечно удаленных от меня областях. Я яв­ля­юсь источником образующего меня поля, и мое вза­и­мо­дейст­вие с окружающим миром есть проявление ин­тен­сив­нос­ти этого поля. Мой звонок по телефону на дру­гой конец Земли есть мгновенный (ограниченный ско­рос­тью передачи сигнала) всплеск усиления моего по­ля с передачей действия на удаленный предмет, то­гда как между мной и этим предметом интен­сивность мо­е­го поля практически равна нулю. Этот эффект на­по­ми­на­ет поведение элементарной частицы, чьи свой­ст­ва могут наблюдаться в области за преде­лами об­лас­ти наивысшей интенсивности волны этой частицы, то­гда как между этими двумя точками ин­тенсивность по­ля этой частицы стремится к нулю.

Итак, процесс определения чего бы то ни было есть приближенное допущение, удобное для че­ло­ве­чес­ко­го сознания, но совсем не абсолютное в плане су­щест­во­ва­ния мироздания.

Еще Сократ прекрасно показал невозможность да­чи определения, которое не охватывало бы и его про­ти­во­по­лож­ность, тем самым отрицая само опре­де­ле­ние. Однако наличие идеи может определять яв­ле­ние или предмет, поскольку сама идея не является вол­ной, а является концепцией направления и ка­чест­вен­ной характеристики этой волны.

Материальность идеи также доказуема через рас­ши­рен­ное определение самой материи. Если материя – это часть Вселенной, которая как-то себя проявляет, то идея безусловно материальна, поскольку всякая идея од­ним своим существованием и проявляет себя.

Нередко «идея» используется в более узком со­ци­аль­но-человеческом смысле, и когда говорят, что идеи материальны, подразумевают, что следует быть осто­рож­ны­ми в производстве идей. Действительно, мно­гие идеи имеют трагические последствия при их со­при­кос­но­ве­нии с реальностью. Существует глубокая мо­раль­ная ответственность человека, приводящего в этот мир идеи, за то, каковы эти идеи и каковы могут быть последствия этих идей в процессе их ма­те­ри­а­ли­за­ции. Сначала я полагал, что творец идеи – философ или просто человек думающий – не может нести от­вет­ст­вен­ность за ту идею, которую он озву­чил, придя в этот мир. Может ли быть ответственен Прометей за каж­дый пожар или костры Треблинки? Может ли быть от­вет­ст­ве­нен Иисус за инквизицию? Эйнштейн – за атом­ную бомбу? Я полагал, что какую, даже самую бла­гост­ную идею ни возьми, попади она в плохие руки – и выйдет еще одно проявление Ада.

Но всё же люди несут ответственность за идеи, ко­то­рые они озвучивают. Что, Эйнштейн мало знал род людской? Это был его свободный выбор – вы­брать между славой и постижением тайн материи, ко­то­рая, оказалось, заключает колоссальную энергию, и ти­хой жизнью сотрудника швейцарского бюро па­тен­тов. Люди! Держите свои идеи при себе… Слава и успех – дешевая монета. Не всякий прогресс полезен че­ло­ве­чес­ко­му роду. Недаром так заложена в нас кон­сер­ва­тив­ность… сидеть за столом, жечь свечи и на­блю­дать дождь, моросящий по траве.

Идея как концепция отделена от своего во­пло­ще­ния только временем и вероятностью того, что она бу­дет воплощена.

Поскольку время – понятие, присущее чисто жи­во­му, и не является обязательной неотъемлемой чер­той мироздания, в котором все времена существуют од­но­вре­мен­но, а вероятность заключается в ко­ли­чест­ве параллельных возможностей движения мате­рии, ко­то­рые во всеобъемлющем определении миро­здания то­же сосуществуют параллельно и их число стремится к бесконечности, шаг идеи от идеи до мате­риализации есть лишь иллюзия, которой мы все стра­даем.

Идеи обычно нейтральны. То, что мы видим в их ма­те­ри­а­ли­за­ции, тоже нередко нейтрально. Вся суть за­клю­ча­ет­ся в том, какие оценки мы этому даем.

Библейская ветхозаветная история, как Бог пре­до­ста­вил Адаму право назвать животных и рас­тения, как раз показывает то отношение, которое со­здалось меж­ду человеком и Вселенной. Вселенная нейтральна и существует независимо от человека. Но человек озву­чи­ва­ет идеи, по которым движется и су­ществует Все­лен­ная, и, таким образом, человек яв­ляется наи­важ­ней­шей частью этой Вселенной. Пусть в мире ока­жут­ся другие озвучиватели подобных идей. Пусть они со своими инопланетными проблемами бу­дут лучше нас, но мы, люди, существуем и продол­жаем по сто­пам Адама озвучивать идеи Творца и да­вать названия тва­рям, населяющим его Вселенную.

Интересно, что человек находится в западне соб­ствен­но­го сознания. Мы мыслим по определенным ло­ги­чес­ким шаблонам, не только не соответствующим ис­тин­но­му состоянию мира, но и про­ти­во­ес­тест­вен­ным ему.

Подавляющая часть Вселенной не имеет ни вер­ха, ни низа, человек же всё примеряет к этой системе шкал. Вся Вселенная живет без времени, человек от­ме­ря­ет ее часами. Это всё равно, что муравей бы из­ме­рял человеческое чувство любви в муравьиных лап­ках. «Они испытали любовь на миллион световых му­ра­вьи­ных лапок и поцеловались». Так примерно, если не ху­же, выглядит наше измерение Вселенной.

Нам не может прийти никакой мысли, которой к нам не может прийти, в силу устройства нас и нашего бы­та. Мы узники собственных представлений о самих себе и обо всем, что нас окружает. Но мы един­ствен­ные нам известные твари, озвучивающие идеи миро­зда­ния. Кстати, есть ли животные, обращающие вни­ма­ние на звезды?

Ведь ночные животные могут аккумулировать го­раз­до больше фотонов света на своих сетчатках, имен­но поэтому они и видят в темноте, которая, в об­щем, не является абсолютной темнотой. Если они спо­соб­ны на это, то их глаза, возможно, могли бы ви­деть да­ле­кие галактики, почти как наши телескопы… Но мочь – это совсем не одно и то же, что быть за­ин­те­ре­со­ван­ным в этом. Звезды, скорее всего, не очень вли­я­ют на их процессы питания и размножения. Имей мы их глаза, возможно, факт огромности Вселенной от­крыл­ся бы нам гораздо раньше. Но были ли мы го­товы от­крыть этот факт? Возможно, всему свое время. Имей мы способность воспринимать инфракрасный или ульт­ра­фи­о­ле­то­вый свет, мы, возможно, видели бы эту Все­лен­ную совсем иначе. Но дело в том, что у эво­лю­ции, до недавнего времени, были иные задачи. Она за­бо­ти­лась, чтобы мы раньше времени не померли и что­бы оставили поздоровее да поразнообразнее по­том­ство.

Я полагал, что человек не приспособлен для по­сти­же­ния мироздания, поскольку эволюция не дейст­во­ва­ла в пользу этого свойства. Это свойство всегда ока­зы­ва­лось за бортом давления естественного отбора. Всех засматривающихся на звезды особей одного вида ели более практичные особи другого или даже своего ви­да. Но всё же я верю, что именно в этом свойстве и бы­ла заложена истинная цель эволюции Вселенной во­об­ще.

Человек волен давать свою интерпретацию иде­ям, которые сами по себе нейтральны. Они не плохие и не хорошие, не добрые и не злые, не разумные и не без­ум­ные. Идеи просто существуют вне пространства и времени, и человек, лишь озвучивая их, дает им оцен­ку.

Нередко перед человеком стоит выбор, как от­нес­тись к той или иной идее. В этом и заключается ос­но­ва свободы воли человека. И этот выбор может быть ре­ша­ю­щим для длинной дальнейшей по­сле­до­ва­тель­нос­ти поступков и мыслей человека. Порой не сама идея, а именно то, как человек ее оценивает, является ре­ша­ю­щим фактором материальности идеи. Мы ви­де­ли, как многообразие оценок одних и тех же идей при­во­дит к разнообразию конфликтов и разрывов в ткани че­ло­ве­чес­кой мысли.

Основные пути оценки, осмысления идеи вклю­ча­ют в себя: позитивизм, негативизм и нейтральность.

Позитивизм в оценке идеи может означать при­ло­же­ние нейтральной по природе идеи в направлении по­ло­жи­тель­ной, оптимистической парадигмы. То есть все теории и выводы, проистекающие от опре­де­лен­ной идеи, могут иметь положительную оп­ти­мис­ти­чес­кую коннотацию.

Например, идея существования ходов (worm­holes) в пространственно-временном континуу­ме по­рож­да­ет оптимистическую окраску в выводах о воз­мож­нос­ти путешествий во времени и полетов на дру­гой конец Вселенной.

Пусть эта научная фантазия может оказаться столь же эфемерна, как плоская Земля в центре Все­лен­ной. Неважно. Если существует идея, она уже ма­те­ри­аль­на, поскольку проявляет себя в материальном ми­ре. Вот один яркий пример ее материальности. Она сей­час движет моими пальцами и ручкой, и ручка сколь­зит по бумаге. Так сейчас эта идея проявляется в мас­се физических и химических реакций, лежащих в ос­но­ве скольжения моей ручки по бумаге. Та же идея мог­ла бы приобрести негативную коннотацию – раз есть такие ходы во времени-пространстве, значит, злые жители других миров или гости из будущего мо­гут к нам прилететь и всех нас обидеть. Несмотря на мас­су подобной фантастики, всё же преобладает по­зи­ти­вист­ский подход к этой идее.

Мы можем выбирать, какую окраску мы при­да­дим той или иной идее, и я полагаю, что по­зи­ти­вист­ский подход – более креативен и сонаправлен с со­зи­да­тель­ным процессом во Вселенной. Простой ра­цио­на­лизм заставляет нас выбирать позитивистский под­ход.

Вот вам один пример, который прояснит мою по­зи­цию.

Было два острова в океане. На одном жило дикое пле­мя, на другом – цивилизованное. Однажды оба пле­ме­ни заметили, что на небе появилась очень яркая звез­да. Дикое племя решило, что Боги подарили им но­вую звезду за то, что они были хорошими. Это про­из­ве­ло на них такое впечатление, что они и вправду прак­ти­чес­ки перестали убивать друг друга и занялись по­э­зией. Короче, стали удивительно милым и об­ра­зо­ван­ным в поэтическом плане населением. А второе, ци­ви­ли­зо­ван­ное племя сразу рассчитало, что это не звез­да, а огромный метеорит, который летит на Землю и упадет прямо на их остров. Племя стало строить ко­раб­ли, отплыло от острова в океан, но пришла буря и всё племя потонуло. А метеорит пролетел мимо Земли и никого не поранил…

 

 

Разрушение как средство созидания

 

Не всякое разрушение плохо. Разрушение пло­хо­го – хорошо. Не всякое созидание – хорошо. Сози­да­ние плохого – плохо. Заявив эту простую до дет­скости мысль, мы видим, что, как и всякая иная идея, – идея раз­ру­ше­ния и идея созидания нейтральны. В на­шем со­зна­нии это не так уж очевидно. Мы стремимся чаще все­го препятствовать и сопротивляться всякому раз­ру­ше­нию и приветствуем всякое созидание. Слово «раз­ру­ши­тель­ный» глубоко засело в той части нашего сло­ва­ря, где поселились понятия «опасность», «смерть», «трав­ма», «война», «безнравственность». По­ло­жи­тель­ную направленность «разрушения» мы на­зываем «из­ме­не­ние», как бы отрицая, что любое «из­менение» пред­по­ла­га­ет собой разрушение старого по­рядка, фор­мы, вещи. Смерть вещей переносится нами легче, чем смерть в обычном понимании, однако не­приязнь ко вся­ко­му виду разрушения заложена в нас природой.

Конечно, нельзя забывать, что и раз­ру­ши­тель­ность тоже заложена в нас природой, но чаще мы ве­дем себя консервативно или нейтрально, чем раз­ру­ши­тель­но.

Следует понять и запомнить: разрушение – это ней­траль­ный естественный процесс в глобальном и част­ном понимании мироздания. Противление раз­ру­ше­нию переносит часть энергии разрушения на про­ти­вя­ще­го­ся, разрушая и его самого. Это противление бо­лез­нен­но, бесполезно и опасно.

Попробуйте выровнять море в бурную погоду. Это задача посложнее, чем выпить море по-эзоповски. По­про­буй­те выровнять провалы между валунами волн. Конец предрешен. Максимум – вы утонете, ми­ни­мум – основательно промочите ноги. Так же бес­по­лез­но бороться с процессом созидания. Его кое-где мож­но замедлить, но остановить невозможно.

Поняв эту простую философию, следует плыть, ка­ча­ясь на волнах, и не пытаться в этом качании пре­пят­ст­во­вать подъему или падению.

Природа наших широт – прекрасная ил­люст­ра­ция верного подхода к процессам разрушения и со­зи­да­ния. Еще вчера был снег, а сегодня всё зеле­неет… нет времени. Всё торопится, пока не пришла опять зи­ма. Или – еще не очень холодно, а листва вся уже опа­ла, медведи вот-вот улягутся спать, и опять бе­лая ти­ши­на.

Никто из них не борется с процессом раз­ру­ше­ния. Все они прекрасно к нему приспособились и да­же, кажется, неплохо себя чувствуют.

Это понимание нужно во всех областях жизни че­ло­ве­ка. Горе там и тому, кто пытается восставать про­тив этого порядка вещей.

Причины и факторы любого мельчайшего яв­ле­ния столь множественны и столь неопределенны, что на их подробное изучение не хватило бы жизни.

Наблюдайте тенденцию явления. Что это – не­зна­чи­тель­ный качок, или начало разрушения системы, или продолжение ее созидания.

Лишь осознав направленность процесса, можно по­про­бо­вать вмешаться сонаправленным процессу об­ра­зом. Один теплый день поздней осенью не дает ос­но­ва­ния полагать, что зимы не будет и что время са­жать цветы.

Когда процесс идет, не мешайте ему, по­ста­рай­тесь сконцентрироваться на том, как бы самому увер­нуть­ся от неприятных последствий этого процесса.

Обычно ни разрушение, ни созидание само не до­ка­ты­ва­ет­ся до конца, поскольку эти два процесса мо­гут протекать в одном и том же явлении или пред­ме­те одновременно.

Дождитесь точки, когда почувствуете, что на­чал­ся обратный процесс, и тогда выбирайте, что вам вы­год­нее – ускорить его или дать ему протекать са­мо­сто­я­тель­но.

Препятствовать же направлению процесса бес­по­лез­но. Если вам так уж неймется созидать – возь­ми­тесь за другое явление или предмет. Пока процесс в пер­вом не дойдет до своего логического конца, – ваше вме­ша­тель­ство бесполезно. Только зря поранитесь или да­же ускорите процесс в том направлении, в котором вы хотели его остановить.

Лучше участвовать в процессе через посредника, ина­че вас легко может увлечь внутрь процесса и вы там будете крутиться, пока вас не выбросит в самом кон­це.

«Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а за­тем мы наш, мы новый мир построим…» Свой новый мир насилья…

Будьте вне процессов, на которые пытаетесь вли­ять. Внутри процесса вы уже ни на что повлиять не смо­же­те…

Одна и та же логика разрушения-созидания ру­ко­во­дит любыми процессами. Деловыми отношениями и об­ра­зо­ва­ни­ем звезд, личными знакомствами и фор­ми­ро­ва­ни­ем земного рельефа. Просто на какие-то про­цес­сы мы почти не имеем никакого практического вли­я­ния, кроме возможности их наблюдать и давать им свои оценки, что, принимая материальность идеи, не так уж мало. А на какие-то процессы мы имеем боль­ше влияния, хотя самая распространенная ошибка – полагать, что мы имеем действительное влияние на че­ло­ве­чес­кие отношения.

Чаще всего направление, в котором ползет че­ло­век, так же мало поправимо, как предотвращение зем­ле­тря­се­ния или вспышки сверхновой. Факт того, что он находится в двух футах от вас, мало что меняет. Ес­ли человек находится в разрушительной фазе – мало что его остановит, если не сказать «ничего». Так же уп­ря­мы и созидатели. Но более всего упрямы ней­траль­ные бездельники, которых подавляющее боль­шин­ство. И не надо надеяться на их лень со­про­тив­лять­ся, когда вы посягаете особенно на их умственное без­де­лье. Они будут чрезвычайно активны и дейст­вен­ны, чтобы вас побороть, ибо они свято защищают свое пра­во на безделье, особенно умственное, которое меж­ду строк записано в конституции любого государства, да­же и в помине не имеющего конституции.

Ницше задавался вопросом: «Правда ли, что для нас остается только миросозерцание, которое в ка­чест­ве личного результата влечет за собой отчаяние и в ка­чест­ве теоретического результата – философию раз­ру­ше­ния?» Я не вижу подобного трагизма. Вся проблема на­ших переживаний заключена, пожалуй, лишь в том, что мы рассматриваем всё со своей точки зрения, во­об­ра­зив себя ничтожным телесным пу­зырьком жизни. А так ли многое связывает нас с са­мими собой? Ведь, по сути, то, что мы воспринимаем как собственное «я», есть лишь набор смутных воспо­минаний о себе са­мом, слабых телесных и мысленных ощущений те­ку­ще­го момента и еще более эфемерных пред­чувст­вий, из которых складывается наше туман­ное ощу­ще­ние будущего. Так ли нестерпимо сложно аб­стра­ги­ро­вать­ся от самого себя? Ведь если потерять или хотя бы осла­бить эту тоненькую веревочку, связы­вающую нас с нами, мир покажется совсем иным: устойчивым, гар­мо­нич­ным, отлаженным, будто неве­домыми руками. Почему бы не расстаться с необхо­димостью видеть всё через самого себя и таким об­разом ощутить этот мир свободно, без страхов, без ще­мящих опасений и раз­оча­ро­ва­ний? Ведь если рассмат­ривать мир не через себя, вас не будет интересовать, что вам угрожает, чего вам никогда не увидеть, не ощутить, не познать. Свобода от себя самого есть ве­личайший путь к более ис­тин­но­му мироощущению, не так ли?

Созидание так же вовсе не обязательно должно быть созиданием материальным. Например, познание (по Канту) по своей сути оказывается как бы тво­ре­ни­ем, созиданием познаваемого предмета, что пе­ре­кли­ка­ет­ся с нашим утверждением о материальности идеи. Пре­крас­ным примером разрушения как средства со­зи­да­ния может служить именно процесс познания. Из­уче­ние предмета происходит так или иначе через ин­тер­ак­цию с ним или с его проявлениями. Вполне из­учить предмет удается, только так или иначе его раз­ру­шив, целиком или в малой части, – сам предмет или его материальное проявление. Но результатом та­кого раз­ру­ше­ния будет созидание знания об этом предмете, ко­то­ро­го не существовало, пока предмет не был час­тич­но или полностью «препарирован».

Хотя это и не будет совсем удачным примером, труд­но не упомянуть принцип неопределенности Гей­зен­бер­га, являющийся одной из основ квантовой ме­ха­ни­ки. Если говорить простыми словами, то суть его сво­дит­ся к следующему: мы не можем знать величину им­пуль­са и точную координату элементарной частицы од­но­вре­мен­но. В некоторых изданиях можно встре­тить следующее объяснение: «На самом деле электрон име­ет точную скорость и точную координату, просто мы никогда не сможем их измерить, не потревожив этот электрон». Это бы служило нам прекрасной ил­люст­ра­ци­ей к нашему заявлению, что познание воз­ни­ка­ет как следствие разрушения познаваемого, но, к со­жа­ле­нию, это не совсем так, ибо именно принцип не­опре­де­лен­нос­ти и объясняет, почему электрон не па­да­ет на ядро. (Потому что тогда его скорость и ко­ор­ди­на­та станут точно известными.) Современ­ность, на­чав­ша­я­ся лет сто назад, вообще любит ще­голять не­ло­гич­нос­тя­ми, будто бы раз нет ничего не­опре­де­лен­но­го, то и «не убий» уже неактуально. Вообще надо быть весь­ма осмотрительными, попу­ляризируя научные про­зре­ния. Однако давайте рас­смотрим принцип не­опре­де­лен­нос­ти с другой точки зрения. Созидание од­но­го знания разрушает возмож­ность другого знания, и, та­ким образом, процесс сози­дания взаимно вытекает из процесса разрушения и наоборот.

Как мы уже отметили выше, стремление к раз­ру­ше­нию заложено во всем живом самой природой. При­ро­да вообще склонна к организации са­мо­управ­ля­ю­щих­ся систем, когда индивидуумы, входя­щие в состав этих систем, производят действия, пред­усмотренные при­ро­дой, по мирному согласию, никем не при­нуж­да­е­мые, следуя своим заложенным внутри позывам, на­зы­ва­е­мым инстинктами. Рождаются по согласию, едят по согласию (подумать только, что мы впихиваем в се­бя, когда едим. Твердые куски чужой материи. Вам ни­ко­гда не приходило на ум, насколько это не­ес­тест­вен­но?), умирают тоже по согласию. Фрейд проводит раз­ли­чие между инстинктом жизни (Эрос) и ин­стинк­том смерти (Танатос). Он под­черкивает, что идея этих двух основных инстинктов была известна уже гре­чес­кой философии (ср. с Эмпе­доклом). Идея Фрейда об осо­бом инстинкте смерти иллюстрирует стремление к раз­ру­ше­нию, в данном случае к саморазрушению, за­ло­жен­ное в нас самой природой. Вводя инстинкт смер­ти, Фрейд хотел объяс­нить такие явления, как агрессия и война. Но он также подчеркивал, что агрессия может быть интер­нализована (обращена во­внутрь) и стать са­мо­раз­ру­ши­тельной. Что же в нас не под­вер­га­ет­ся раз­ру­ше­нию? Ответ напрашивается сам со­бой. Если тело на­ше бренно, более того, не­пос­то­ян­но в своем ма­те­ри­аль­ном составе, то что же мы пред­став­ля­ем сами по се­бе? Ведь ниточка, связывающая нас с нами, столь тон­ка, что кажется – порви ее, и мы не будем более за­клю­че­ны в плену самих себя. Значит, это то, что мы чув­ст­ву­ем в себе как то, что есть мы са­ми. Стороннего на­блю­да­те­ля в нас, иногда иро­нич­ного, иногда просто без­раз­лич­но­го к тяготам плоти, мы называем душой. Под­вер­же­на ли душа раз­ру­ше­нию? Возьмем при­ми­тив­ное платоново ме­та­фи­зи­чес­кое доказательство бес­смер­тия души: душа проста, но всё простое не­раз­ло­жи­мо; всякое разрушение – это раз­ло­же­ние, но душа, как неразложимая, не может раз­ру­шить­ся, вследствие че­го она вечна.

Лейбниц пытался усовершенствовать при­ве­ден­ное нами платоново доказательство. Свое до­ка­за­тель­ст­во он выражает в форме непрерывного силлогизма, слож­ная конструкция которого придает видимую тя­же­ло­вес­ную убедительность. Как у всех ра­цио­на­лис­тов, основной определяющей душу деятельностью у Лейб­ни­ца является мышление, сознаваемое душою без пред­став­ле­ния частей, то есть «вещью без частей». От­сю­да выводится, что это действие души не может быть дви­же­ни­ем. Из того, что всякое действие тела – только дви­же­ние, выводится, что душа не пред­ставляет тела и не находится в пространстве, а потому не может об­ла­дать движением.

Всякое движение – распадание, а потому дви­же­ние есть то, что не присуще душе, и потому душа не­унич­то­жи­ма. Св. Августин дает метафизическое до­ка­за­тель­ство неуничтожаемости души, основанное на со­вер­шен­но других принципах. Св. Августин, ре­зю­ми­руя свои длинные рассуждения, дает следующую крат­кую, но весьма туманную формулировку своего до­ка­за­тель­ства: «Ложность не может быть без чувства, она же (ложность) не быть не может, следовательно, чув­ст­во существует всегда. Но чувств нет без души, сле­до­ва­тель­но, душа вечна. Она не в состоянии чувст­во­вать, если не будет жить. Итак, душа живет вечно».

Так или иначе, мы чувствуем, что в нас есть что-то стороннее, не подверженное разрушению, тот са­мый сторонний наблюдатель, с которым мы ас­со­ци­и­ру­ем истинных самих себя. Более того, этот сторонний на­блю­да­тель, кажется, имеет мало общего с нашим кон­крет­ным физическим «я», и будь то лишь обман на­ших чувств, очередная уловка природы, чтобы мы не очень переживали, давая потомство и умирая, во мно­гих из нас есть упомянутое Фрейдом «оке­а­ни­чес­кое» чувство принадлежности к чему-то мировому, ка­кое-то чувство не отделенности нас от Вселенной, а ско­рее отдаленности нас от самих себя. Иногда я чув­ст­вую себя более причастным к галактике M33, чем к то­му, что лежит у меня на тарелке. Эта са­мо­от­стра­нен­ность и принадлежность ко всему миро­зданию есть пре­крас­ный повод видеть в разрушении лишь новый ви­ток созидания.

 

 

 

Совесть – стержень человеческой морали?

 

Как часто тоска обволакивает всё мое естество, став привычной спутницей дыхания, долгих цепочек об­ме­на веществ с холодной и рано темнеющей внеш­ней средой. Иногда – это совесть. Мне больно за про­жи­тый понапрасну час, за очередной табун людей, по­гиб­ших разом где-то на другом конце света, за оби­жен­но­го мной мальчика в училище, да Бог знает за что еще. Совесть, та самая дешевая и затасканная бу­маж­ка, во многих языках номинально существующая в ви­де малоупотребимого слова, совесть и тоска, вот буд­ни обычных представителей моей расы – страдальцев от рождения до гроба. Мне тошно есть, когда го­ло­да­ют эти несчастные африканцы, а я всё ем, ем, ем. И не по­шлю, вот ведь, им, голодным, этот кусок барани­ны с со­у­сом, который уже в горло не лезет, а всё равно не по­шлю. И не усыновлю небольшую деревеньку в Су­да­не. Совесть болит у меня раздельно от рассудка, как от­прав­лен­ное на отдых место, как карибский ост­ров с пре­крас­ным берегом, которого нет за пределами во­об­ра­же­ния и туристических проспектов. Быть хоро­шим не хочется, досадно, скуч­но и ненормально. Хо­чет­ся быть выше этого, в ка­ком-то ином измерении вос­тор­гов и прозрений, но со­весть вперемешку с тос­кой тя­нет назад, к земле, к ней, род­нень­кой, из кото­рой вы­шли и в которую войдем. А Су­дан всё дохнет, а я всё объеда­юсь. И не нужно мне так много, и не голо­ден, и скуч­но, а им, небось, ой как ку­шать-то хочется. У них, не­бось, огромная лестница по­треб­нос­тей. Такая ог­ром­ная, что верхней пе­ре­кла­ди­ны и не видно. А я не даю и не хочу давать, хоть и со­вест­но, но всегда до­ста­точ­но оправданий. Я смотрю на лю­дей, и мне про­тив­но. Стыдно за них, за все их пош­лень­кие по­хот­ли­вень­кие мысли. За свои мысли тоже стыд­но, но не так. Я же их не знаю вполне. Мои мысли мне менее зна­комы, чем чужие. А чужие видны на­сквозь. Иногда мне ка­жет­ся, что я слышу их, эти чу­жие, пыльные, за­пря­тан­ные в нелепой одежде и еще бо­лее нелепых го­лых те­лах мысли. Всё о том же, всё о тех же сочных скучных глу­пос­тях, разлагаемых на це­поч­ки обменов, молекул кис­лот и эфиров. Скучно.

Хочется рассуждать, философствовать, не­спеш­но морализуя, выводя наизнанку, что хорошее – есть пло­хое, и наоборот. Так уютнее и безопаснее уку­ты­вать совесть и тоску. Вообще, совесть есть раз­но­вид­ность тоски, тугого упрямого чувства сожаления по не­про­жи­то­му, по оставленному где-то среди ста­рых ве­щей, и потому никогда не доставшемуся наше­му ску­ча­ю­ще­му рассудку.

Я вижу графики и научные тексты, и мне хочется что-нибудь делать, что-то открывать, что-то постигать и вносить в эти стройные графики и таб­лички, но как по­ду­ма­ешь, что всё это придется про­бивать сквозь не­про­би­ва­е­мую пошлость «чушь несу­щих уни­вер­си­те­тов», эдаких истинно ученых палачей и судей не­счаст­ных Менделей, так и плюнешь, а не пошли бы они все ле­сом!

Всё прятки да считалки с тоскливой совестью и ску­кой. Отсюда возникает раздражение на себя, на за­пах жизни и на прочие проявления Вселенной в себе. Как проявляет себя Вселенная в рюмке коньяка? Не знаю. Увы, мои старые еврейские ферменты рас­щеп­ля­ют алкоголь задолго до того, как он усыпляет со­весть. Удивительно – и зачем природе следует по­вто­рять одно и то же из поколения в поколения, из сто­ле­тия в столетие? Ведь это всё одно и то же, прак­ти­чес­ки абсолютно одно и тоже. Всё те же обрюзгшие от об­жор­ства тела, всё те же опухшие от голода тела, те­ла, тела, тела… Только тела. Материя внутри кос­тю­мов, обернутая материей костюмов.

Совесть – это когда стыдно и хочется не просто про­пасть, исчезнуть, раствориться, и даже не просто не существовать вообще, а даже и не ведать, что мож­но было бы и существовать. Вот что такое совесть. Это боль наизнанку, которую мы не умеем ни на­де­вать, ни снимать и которая нам, как ни рядись, не к ли­цу. Нам, разумным теоретикам естества, философам от пе­чат­ных станков, она не к лицу. И не надо сме­яться над теми, кто во всем видит заговор темных сил. То, что он не всегда удается, как задумано, вовсе не зна­чит, что его не было. Просто когда замысел стал­ки­ва­ет­ся с человеческой врожденной глупостью, ленью и суе­сло­ви­ем – никакой замысел не может ис­полниться впол­не. Я думаю, в этом и есть объяснение, почему зло не вполне способно захватить мир – оно хаотично, спон­тан­но и тем слишком вредит самому се­бе в пер­вую очередь. Не сомневайтесь, заговоры всё время воз­ни­ка­ют и планируются, как же иначе, еще одну зо­ло­че­ную табуретку приобрести – это ведь до­ста­точ­ный стимул лишить жизни пару сотен тысяч, но на дру­гом конце света, не прямо, а косвенно, а потому аб­стракт­ных и абсолютно нереальных. А их мертвые или стра­да­ю­щие еще живые лица сосредоточены. Они за­ня­ты. Они умирают. Это занятие. Поверьте мне, это за­ня­тие. Им некогда осмыслять и рассуждать. А тем бо­лее догадываться и разоблачать. Мы можем быть спо­кой­ны. Это не нас им, а их нам показывают по те­ле­ви­зо­ру, не один раз, а много, очень часто повторяя од­ни и те же кадры, за неимением множества столь впе­чат­ля­ю­щих кадров. Мы тоже заняты, мы едим и смот­рим, как они умирают или страдают, а часто – как они уже умерли, и следствие уже началось, от чего ста­но­вит­ся уютнее и спокойней, поскольку меры уже при­ни­ма­ют­ся. О, воистину, телевидение – победа дья­во­ла, который в мелочах. Празднуй, дьявол, вот твои ме­ло­чи, они у меня за обедом, мертвые чьи-то тела у ме­ня за обедом. Это выпуск новостей. Вы славно сра­бо­та­лись с природой-матушкой. С людишками-из­вер­га­ми. Отличное обеденное шоу. Я впечатлен. На всю жизнь, пока не придет черед меня показывать по те­ле­ви­зо­ру, но я буду слишком сосредоточен и занят, по­сколь­ку это очень занимающее событие – твоя соб­ст­вен­ная смерть.

Иногда мне кажется – я знаю, что люди скажут, за­дол­го до того, как они открыли рот, и всегда ока­зы­ва­ет­ся: нет, не то. Сказали не то, что я думал, но не ме­нее пошлое или скучное. Причем кажется, как же я не до­га­дал­ся, ведь это так обычно и ясно. Это я называю пред­чув­ст­ви­ем будущего, очевидного, но никогда не слу­ча­ю­ще­го­ся вполне – так, как ожидаешь. Ученые по­ра­жа­ют­ся – и почему люди помогают друг другу без ви­ди­мой пользы для себя? Ученые люди ра­цио­наль­ные. Им этого не понять. Мне тоже всегда это ин­те­рес­но: поможет, скажет «спасибо», «до свиданья», а по­том убьет. Всё культурненько и скучно. Про­ти­во­ре­чи­вость людей, мира и будущего должна быть за­ре­гист­ри­ро­ва­на как основной закон Вселенной. Нас чрез­вы­чай­но вводят в заблуждение, рисуя образ нор­маль­но­го человека. По-настоящему тот кошмар, ко­то­рый мы из себя представляем, и есть вполне нор­маль­ный человек. А то, что нам рисуют как идеал, – такой же пластиковый фантом, как кукла Барби. Вот часто те­перь стали делать фильмы, в которых роботы в бу­ду­щем начинают проявлять человеческие качества. Но их злые люди поражают в правах, потому что они не мо­гут быть эмоциональными. Это глупости. Я вам за­про­грам­ми­рую робота так, что он еще будет круче, чем настоящий человек. Он такие эмоциональные вы­кру­та­сы будет выкидывать, что вам и не снилось. И ры­дать будет, всё, как положено. Наша человеческая про­па­ган­да создает барбиобразную сказку о нор­маль­ном человеке с якобы какими-то особыми таинственно не­по­сти­жи­мы­ми эмоциями, чувствами и слож­но­об­ра­зо­ван­нос­тя­ми. А смотри, как природа просто об­ра­ща­ет­ся с этими сложнообразованностями – тряха­нуло где-то, а ну их цунами – и нету ста тысяч уни­кальных слож­но­об­ра­зо­ван­ных личностей. Мать-природа куда кру­че, чем любые наши человеческие мясодавилки-дик­та­то­ры. Она еще нам не всё показала. (Но многие зна­ют, на что она способна, хоть и помалкивают.) Итак, предсказание будущего, что, мол, роботов будут оби­жать, похоже на мое предсказание того, что вы­мол­вит мой очередной собеседник. Каза­лось бы, пра­виль­но и логично, но когда вымолвит – совсем не то. Ско­рее роботам выдадут привилеги­ро­ванные права, как теперь расовым меньшинствам, и укажут, что вся­кое мыслящее существо, даже сти­ральная машина, име­ет прав не меньше, чем ее созда­тель, неясно мыс­ля­щий человек. А мы продолжаем от­рицать это и есть сви­ней. Хотя многие из нас живут практически такой же насыщенной жизнью, как и эти животные. Но мы под­ме­ня­ем мясо объектом и не же­лаем отказаться от при­выч­ки пожирать убиенное. Странно, что мы от­ка­за­лись от людоедства. Поскольку наше сострадание к ино­на­род­ным, погибшим на другом конце земли, мало от­ли­ча­ет­ся от нашего отношения к убитым на бойне сви­ньям. А тут-то и проступает совесть и неприязнь всех окружающих ко мне за то, что я говорю не­при­ят­ные вещи, которые го­ворить нельзя. Я знаю, что не­льзя. Я знаю, но говорю. Значит, я бессовестный. Зна­чит, я не обладаю искусст­вом приятного проведения вре­ме­ни и незадавания идиотских вопросов, за ко­то­рые нам так противны мо­ралисты, львы толстые вся­кие и кто поменьше.

Итак, совесть – стержень нашей морали? Я бы не ска­зал. Мораль отдельно, совесть отдельно. И мы от­дель­но. Суть заключается в умении вести приятные бе­се­ды, приятное времяпрепровождение, наведение ую­та до падения астероида, философствование по уг­лам при свете свечей о хорошем и плохом, о добром и не­доб­ром и их безусловной относительности и пе­ре­те­ка­е­мос­ти из одного в другое. Ну, а что? Иная опция – про­стра­дать всю жизнь от того, что умрешь. По­губить се­бе жизнь только потому, что раз не бес­смертен, то­гда и вообще не согласен жить. И ведь обидно по­ни­мать, что какая-то жалкая молекула у ме­ня в мозгу дик­ту­ет мое раздражение и неудовлетво­ренность ми­ро­зда­ни­ем, и хочется потянуться к конья­ку, но он не по­мо­га­ет, и совесть остается ни при чем, не­до­ле­чен­ной, недозаглушенной, как и всё в этом ма­ло­об­уст­ро­ен­ном деле.

 

 

Диалоги греческих философов –

эстетика поиска истины

 

Сначала обстановка. Конечно, в первую очередь на­до представить себе этот язык. Конечно, мы все ве­дем немые диалоги с вечностью и самими собой, но и тут не обходится без не­со­вер­шен­но­го, но неизбежного язы­ка. Я вполне могу пред­ставить се­бя говорящим на древ­не­гре­чес­ком. После того, как вдруг стал родным ив­рит, иногда поражаю­щий тем, что он же и есть, в об­щем, тот самый, пусть с ого­вор­ка­ми, древнееврейский, мне себя самого уже трудно уди­вить. Далее я слегка по­грыз твердыни араб­ского, нор­веж­ско­го и вот теперь фран­цуз­ско­го – дайте мне смыш­ле­но­го древ­не­гре­чес­кого человека, поставь­те мне цель, освободите от все­днев­но­го дурного на­стро­е­ния и псевдозабот, я буду го­во­рить на древ­не­гре­чес­ком, не бегло, коряво, но бу­ду понимать и гово­рить, да­же шутить и играть сло­ва­ми. Стихи не обе­щаю, то есть написать я их напишу, так, чтобы себе по­нра­ви­лось и даже тем, что языка это­го не знает, но тогда при­дет­ся древнегреческого мо­е­го учителя отпра­вить об­рат­но, иначе он будет рас­стра­и­вать­ся… Итак, на спор, за два месяца я буду снос­но глаголить на древ­не­гре­чес­ком. Конечно, не на уров­не того, как об­ругать ка­ко­го-нибудь разносчика че­го-нибудь на афинской пло­ща­ди, что, конечно, яв­ля­ет­ся общепри­нятой вер­ши­ной знания и владения лю­бым языком, но по край­ней мере для ведения фи­ло­соф­ских бесед впол­не снос­но буду владеть. Са­мо­на­де­ян­ный? Да какая разница? Не в этом дело. А дело в том, что были ли они, те са­мые Сократы-Платоны, с ко­то­ры­ми можно было го­вор­ить? Кто его знает. Я пло­хо знаю, что я ел сегодня на обед, а уж дела двух­ты­ся­че­лет­ней выдерж­ки – есть суб­стан­ция тем более тем­ная. Главное – эстетика, сама идея этих диалогов: со­брать­ся вечером, когда темнеет, го­ло­ва­тые холмы Эл­ла­ды больно на­поминают ще­мя­щую Иудею, за ко­то­рую стыдно и с которой всегда боль­но. Но эти холмы там, на изрезан­ном за­ли­ва­ми по­лу­ост­ро­ве с таким по­э­тич­ным на­званием народа. Вос­точ­но­го, но кажущегося нам та­ким западным. Да есть ли вообще что-либо дейст­ви­тель­но «западное», ведь чем дальше на запад, тем бли­же к востоку? Хотя и это всего лишь штамп-анек­дот времен великих мо­ре­пла­ва­ний. Итак, темнеет, а хотя почему темнеет, по­че­му не начать фи­ло­соф­ство­вать с утра – встал, умылся и философствовать? Так даже лучше. Пусть встало солн­це, и мы сидим в круг, нам подносят чего-то пе­ре­ку­сить, чечевичной по­хлеб­ки или что там раскопали об их еде историки. Пусть по­хлебка. Мы сначала мол­чим. Тихо. Поют птицы. Ни­кто не знает, о чем мы бу­дем говорить. И это не важ­но, а важна эстетика этого раз­го­во­ра, не со­стя­за­ния, не лекции, а именно диалога по-гречески, уют­но­го, рас­су­дительного, такого, какой с тех пор ни­ко­гда не проистекает, и, возможно, оттого все су­щест­ву­ю­щие истины произрастают из него, за что бы ни взял­ся наш современный лихорадочный ум. Вот на­чи­на­ет он. Он кто? Пусть будет Сократ, для крат­кос­ти. Он сегодня в хорошем настроении по слу­чаю при­сут­ст­вия ино­земца, то есть меня. Это редко, что­бы Сократ был в хорошем настроении, но по диа­ло­гам этого не ска­жешь. Я почти наверняка знаю, что наш се­го­дняш­ний диалог не сохранится, потеряется в пе­ре­пис­ках, не дойдет до моего чахоточно-ком­пью­тер­но­го времени, ко­то­рое я поневоле люблю, потому что с его высоты, ка­жет­ся, виднее, куда не надо было хо­дить, а будущее еще неизвестно и может быть не та­ким уж обе­ща­ю­щим.

И вот началось – он говорит, я поддакиваю, по­том он задает мне вопрос, Ах, как это чудно, когда Со­крат задает тебе вопрос. Многие очень не любят, им ка­жет­ся, что он выставляет дураком, а мне нравится. Ко­гда тебе задают сократовский вопрос – это для меня как свежая линованная страница в ученической тет­ра­ди в каникулы. Пиши-рисуй, что хочешь. Это – вдох­но­ве­ние. Я отвечаю. Что за вопрос? Какая раз­ница? Пусть будет: «Что, по-твоему, уважаемый чужеземец, есть сила?» (δυνάμεως – динамеос)

«Сила?» – спрашиваю я и предвкушаю уди­ви­тель­ное внимание, потому что эти люди умеют ценить эс­те­ти­ку слова и беседы. В беседе должен быть по­ря­док, вкус, нерасторопность и, главное, обобщенная зна­чи­тель­ность. Не то что наши повседневные ква­ка­нья друг с другом про автозаправки, жилье, жратву, тер­ро­ризм и налоги. Итак, меня спросили, что есть «си­ла». Тем более можно говорить банально, ибо глубь веков впереди и банальность еще свежа и при­тя­га­тель­на.

Чужеземец (Я). Сила, по-моему, дорогой Сократ, есть давление, то, что гнет и не пускает, если она из­вне, и то, что распирает и наполняет восторгом и вол­ни­тель­ным страхом, если она внутри.

Сократ (в общем, тоже Я). Значит, то, что тебя рас­пи­ра­ет, есть, по-твоему, сила. А если тебя рас­пи­ра­ет обида, то это тоже сила?

Чужеземец. Да , дорогой Сократ, сила – есть энер­гия (ενέργεια – «энергейя», – произношу неуве­ренно я, ибо не думаю, что Сократ поймет это новое сло­во), и поэтому любая энергия, распирающая меня из­нут­ри, есть сила.

Сократ. Хорошо. А если тебя распирает боль или страдание (έπαθον – эпафон), это тоже сила?

Чужеземец. Пожалуй, да, дорогой Сократ, боль – есть тоже сила – недаром говорят «сильная боль» или «си­ла боли»!

Сократ. Замечательно, но позволь тебя спро­сить, почтенный чужеземец, разве боль бывает у здо­ро­вого человека?

Чужеземец. Пожалуй, да, дорогой Сократ, боль – ино­гда есть признак здоровья – например, когда болят на­тре­ни­ро­ван­ные мышцы, или родовые боли – это то­же нормально и здорово.

Сократ. Да, но чаще всего больной человек – это тот, которого распирает боль, не так ли?

Чужеземец. Пожалуй, да, Сократ, боль – это то, что свойственно больным. Ты совершенно прав. Труд­но поспорить. Продолжай.

Сократ. А разве мы не называем больных (άρρωστος – арростос) слабыми? Ведь на некоторых язы­ках болезнь и слабость есть одно и тоже.

Чужеземец. Пожалуй, да, Сократ, боль – это про­яв­ле­ние болезни, а следовательно, слабости. Вся сила боль­но­го уходит на борьбу с болезнью. От этого он ста­но­вит­ся слабым.

Сократ. Следовательно, если сила – это боль, а боль – это слабость, то сила есть слабость?

Чужеземец. Нет, Сократ, ты делаешь словесный трюк. Ты берешь частный случай силы, далее – част­ный случай боли и таким образом приводишь к про­ти­во­ре­чию: что сила есть слабость. Ты подменяешь по­ня­тия словами. А слова – это лишь блеклые оболочки по­ня­тий.

Сократ. А так ли это важно? Главное, что ис­ти­на была где-то рядом, и нам обоим от этого было хо­ро­шо, так, как будто мы прошли перед ликом самой Аф­ро­ди­ты.

Чужеземец. Да, Сократ, ты, конечно же, прав, Со­крат.

И так мы ведем беседу и дальше сквозь по­лу­ден­ный зной, и дальше в вечереющие сумерки, и даль­ше в глу­бо­кую полночь. Только поднявшись пару раз раз­мять затекшие ноги.

В наших беседах нет ни торопливости, ни из­лиш­ней страстности, ни горячечной жажды истины, ни спора, ни борьбы. Мы не горделивы, нас не вол­ну­ют вопросы, которые нас не волнуют, мы покрыты аз­бу­кой простых слов этого терпкого, певучего и про­тяж­но­го, бесстыдно восточного языка… Я люблю эс­те­ти­ку этих бесед. Я ищу ее с тех пор, как впервые по­знал из пыльной, слабо пропечатанной книжки, а до это­го искал интуитивно и ждал. Но нет мне со­бе­сед­ни­ка и нет спокойствия, и давят эти глупые два ты­ся­че­ле­тия с их невероятными вопросами и мясорубками. Ко­неч­но, в реальности и там было немало наследий слав­ных тираний, но в моем воображаемом мире диа­ло­гов – нет этих нерешимых вопросов.

Вот почему беседа может цениться наравне с лю­бы­ми радостями жизни, но эта радость давно по­хи­ще­на у человека. Ее больше нет. Да и была ли она?

 

 

В чем был прав или неправ Карл Маркс

 

Всё, что касается челове­ческого общества, мож­но рассматривать с двух пози­ций: отстраненной, как бы свысока, нечеловеческой позиции, как мы смотрим на организацию наших файлов в компьютере или на рас­пре­де­ле­ние грядок в огороде. Интересы и чувства фай­лов и морковок в дан­ном случае не учитываются. Или со второй позиции, изнутри, с точки зрения той са­мой морковки.

Поскольку мы все являемся морковками и до­сто­вер­но не зна­ем ни одного надморковочного су­пер-ин­ди­ви­ду­ума, «супер-морковки», пользуясь псев­до­тер­ми­ном Ницше, то и рассуждать теоретически с точки зре­ния, вы­не­сенной за границы интересов ин­ди­ви­ду­аль­но­го уров­ня, нецелесообразно. Нередко можно встре­тить спор­щиков, и они никак не могут до­го­во­рить­ся. Один го­ворит, что людей всех надо построить ря­да­ми, а дру­гой говорит, что пусть люди сами ходят, как хотят. И тут этот спор разрешить нельзя, потому что оба правы, но только говорят на разных уровнях. Один рассмат­ривает людей, как объекты, морковки для рассажи­вания по грядкам, другой же взирает с точ­ки зрения са­мой морковки, каковой мы все и яв­ля­ем­ся.

Я считаю, что первый тип рассуждений (с точки зре­ния надморковочного суперуровня) следует по­все­мест­но запретить, во всяком случае людям. Если ты че­ло­век, то сиди и не возникай. Не дано тебе другими че­ло­ве­ка­ми помыкать и рассаживать их по грядкам. По­смот­ри­те, от Платона с его мудрым государством, где стражники будут создавать семьи только со страж­ни­ка­ми и рожать стражников, до фашистских идей, че­рез ту же французскую революцию и переустрой­ство ми­ра всех мастей, всё это плоды рассуждений с су­пер­мор­ко­воч­но­го уровня. Порядочный человек не должен до­во­дить себя до такого рассуждения. Не дал Бог по опре­де­ле­нию власть одним над другими на­столько, что­бы помыкать ими и вести их к их же пользе. Ком­му­низм есть такая самая надморковочная теория пе­ре­уст­рой­ст­ва морковок для их собственного блага, без уче­та их морковочного взгляда на вещи. Мы все с ва­ми морковки и не надо нам пытаться употре­бить себя к пользе…

В чем заключается идея социализма-ком­му­низ­ма? В справедливом распределении материальных благ. А что есть «справедливое» распределение? Этот прин­цип, ос­но­ванный на идее о равенстве всех людей, глу­бо­ко сидит в быдловом сознании человека, того са­мо­го су­щества, которого мы видим каждый день в зер­ка­ле нашей ванной комнаты, мясистого, из плоти и уди­ви­тель­но не того, каким мы себя ощущаем в ос­таль­ное время. Особенно плохо подходит к этому су­щест­ву гордое теоретически-обобщенное наи­ме­но­ва­ние «человек». Именно плотская наша сущность жаж­дет справед­ливого дележа, в котором и есть суть со­циа­лиз­ма-коммунизма. В общем-то в нас живет тен­ден­ция накапливать раз­личные предметы, хорошо про­сле­жи­ва­е­мая у белочек, да и у некоторых видов обе­зьян, а также и у других животных. Новшество идеи, что кто больше работал, тот и должен больше по­лу­чать, как при классическом социалистическом рас­пре­де­ле­нии, не ново, поскольку в природе больше до­ста­ет­ся сильнейшему. И какая раз­ница, применяет ли этот сильнейший силы на бо­дание с соперником или на добычу угля в шахте? И на то, и на другое не­об­хо­ди­ма энергия, и неважно, куда она прилагается. То есть тот, кто тратит больше энер­гии, должен по­лу­чать большую компенсацию. Многие из идей Маркса ны­не кажутся дикими, необоснованными, про­ти­во­ес­тест­вен­ны­ми. Давайте рас­смотрим человеческое об­щест­во как слаженный живой организм, которым оно яв­ля­ет­ся. Часть его от­ветственна за управление, часть за защиту. Часть за питание и некоторая часть за вы­де­ле­ние. Все эти части имеют стимуляцию, основанную на обратной связи. Если части работают эффективно – они полу­чают больше питания и развиваются, если ка­кие-то части бездействуют – они усыхают и отмирают. Маркс предлагает отрезать и выбросить часть жиз­нен­но важных органов, заявляя, что их функции легко вы­пол­нят другие органы. Вы пробовали совершать мыслительный процесс, пользуясь ягодичной мышцей вмес­то головы? А переваривать пищу мыш­ца­ми спи­ны? А вы попробуйте. Получится весьма марк­сист­ская сис­те­ма организации общества. Каким же органом яв­ля­ет­ся ленинская кухарка, которая долж­на управлять го­су­дар­ством, в нашем сравнении с сис­те­мой органов? По­раз­мыс­ли­те об этом на досуге…

Я питаю противоречивые чувства к этой избитой те­ме. Мне кажется она несуразной, застарелой и по­блек­шей. Хотя мне всё же хочется разобраться вполне, что же стоит за этим человеческим стремлением к рав­но­прав­но­му дележу, завистливому отношению ко все­му, включая себя самого, где только это возможно. Мне кажется, что я всё еще не поставил для себя точку в понимании этого вопроса, и я снова думаю о нем, чи­таю биографии Маркса и прочие сочинения типа «Ма­ни­фес­та коммунистической партии». Трудно вос­при­ни­мать эти писания, именно писания в стиле биб­лей­ских, вне их пошлого истори­ческого контекста и обес­це­нен­ного в своей былой возможной ост­роте смыс­ла. Дело, конечно, не в Марксе и не во всей этой оче­ред­ной попытке осчастливить человечество, пре­вра­тив­шей­ся в адскую ма­шину, которой можно об­ри­со­вать неизбежно последо­вавший двад­ца­тый век. Если мы так зависимы от вложенных в нас ес­тест­вен­ным от­бо­ром генов, если мы так сходны с жи­вот­ны­ми прак­ти­чес­ки во всем, на что бы ни упал пыт­ли­вый взгляд правдоискателя, почему же животные зна­ют, ко­гда им убегать от землетрясения, а мы не зна­ем? По­че­му же мы пере­няли только животные ка­чест­ва жи­вот­ных и не вос­приняли их тонкие ин­ту­и­ции? Трудно быть пленником собственного вида, био­ло­ги­чес­кой сущ­нос­ти, этой четырехсторонней Все­лен­ной, на­ко­нец. Но ведь что-то нам удается понимать, в кон­це кон­цов. Чем-то мы пре­взошли наших милых жи­вот­ных.

Итак, стремление к справедливому рас­пре­де­ле­нию и вера в равенство человека – вещь весьма древ­няя. Она всегда зиждилась на рабских плечах даже в са­мые темные годы этого человечества. Хотя я бы ска­зал, что люди ведут себя скорее в соответствии с при­ня­той доктриной общества. Если в обществе принято, что часть его плебеи, низшая каста, неприкасаемые, то и сами эти рабоуровневые существа ощущают себя та­ко­вы­ми и мало чем огорчают себя, особенно воз­зва­ни­я­ми к свободе и равенству. Многие из них знают свое мес­то и остаются в рамках своего класса. Вопрос не­стер­пи­мос­ти положения весьма относителен. Чаще все­го люди терпят, когда их хоть как-то кормят и дают раз­мно­жать­ся, и это может длиться поколениями. В этом отношении коммунизм есть зараза, заражающая умы, как любая другая утопичная деструктивная идея. Впрочем, любая идея деструктивна, если она доведена до аб­сурда. Христос и Господь Бог наверняка не за­кла­ды­ва­ли в свои «возлюби» обязательное при­ме­не­ние инквизиции.

Например, современная идея-перевертыш, за­щи­ща­ю­щая цветные меньшинства в США, – прекрасный при­мер извращения идеи, доведенной до абсурда. Это подтверждает известный французский писатель Michel Houellebecq, именуемый журналом Paris Match “Zarathoustra des classes moyennes” – «Заратустрой сред­них классов». Он называет это явление “l’antiracisme ou plus exactement le racisme antiblanc”^* – «ан­ти­ра­сизм или, точнее, расизм против белых». Во­об­ще всякая идея, проталкиваемая определенным об­ра­зом в общество, имеет склонность к извращению. Проблема в том, что всякое явление мы рассматриваем тен­ден­ци­оз­но и с высоты его развития и завершения.

Когда-то я считал коммунизм про­ти­во­ес­тест­вен­ным. На первом курсе еще остаточно совет­ского ин­сти­ту­та я писал работу о коммунизме в ки­буцах как о при­ме­ре успеха коммунизма и объяснял этот успех ни­как не иначе, как тем фактом, что ком­му­нис­ти­чес­кие воззрения присущи только 3 процен­там обычного на­се­ле­ния (каковую составляет часть населения, жи­ву­щая по кибуцам) и что на­вя­зы­ва­ние этого образа жиз­ни всем остальным – а именно остав­шим­ся 97 про­цен­там – есть противоестественно и именно это и при­во­дит к тому кошмару, который мы на­блю­да­ли на нашей мно­го­крат­но оплаканной со­циа­лис­ти­чес­кой родине. Бо­юсь, я был не прав. Как ока­за­лось из моего по­сле­ду­ю­ще­го опыта, люди все ком­му­нис­ты в глу­бине души. И малообразованные, и умники – все как один.

Существует глубинное противоречие в утверж­де­нии о равенстве всех людей. Ведь какое общество ни возьми, даже самое гуманное, всё время про­ис­хо­дит градация людей на лучших и худших, на разные груп­пы, оценки, зарплаты, награды, похвалы, на­ка­за­ния. Когда люди равны, не существует иерархии, ни од­на система не может работать. Не важно, неравны они по рождению или по определению общества, не­ра­вен­ство есть самоцель существования любой сис­те­мы. Должны быть управляющие и управляемые, да­ю­щие и берущие, наказывающие и наказываемые, на­граж­да­ю­щие и награждаемые.

Коренное свойство общества, построенного на не­ра­вен­стве при формальном провозглашении ра­вен­ства как основы современного демократического об­щест­ва, производит эффект оболваненности у боль­шей части населения. Большинство людей просто не зна­ет своего места. Я не имею в виду, что я чем-то луч­ше других, и вовсе не призываю к фашистско-пла­то­нов­ско­му распределению на касты. Но посудите са­ми. Никто из нас не знает своего места. Не­огра­ни­чен­ные возможности и сказки об их равенстве создают за­вы­шен­ные ожидания у большинства людей. Между тем строгая статистика хорошо показывает, что у опре­де­лен­но­го индивидуума А шансы достичь вы­со­ко­го статуса Б равны практически нулю, однако об­щест­вен­ная пропаганда, воспитание, массовая куль­ту­ра заставляют индивидуума А стремиться к статусу Б не­смот­ря на то, что достижение его практически не­воз­мож­но. Что мы получаем в результате? Не­функ­цио­наль­ное разочарование индивидуума А во всем, что связано с его жизнью и достижениями. Незнание сво­е­го места вызывает постоянную не­удов­лет­во­рен­ность собой, своей работой, своим домом, своими фи­нан­со­вы­ми возможностями. Ну, это касается со­вре­мен­но­го развитого общества.

От этого происходит явление всеобщей не­удов­лет­во­рен­нос­ти своим родом занятий. По­все­мест­но лю­ди воспринимают свои профессиональные за­нятия как на­ка­за­ние. Какой бы чистой и ненапря­женной ни была ра­бо­та, люди страдают от скуки и не­приязни к роду сво­их занятий. Работа воспринимается как от­ри­ца­тель­ное явление жизни. Вот и выходит, что дело не в усло­ви­ях труда, не в вознаграждении или длине ра­бо­че­го дня, а дело в том, как психологически человек вос­при­ни­ма­ет работу. Вольтер в «Кандиде» делает вы­вод, что единственное средство переносить тоску и ску­ку жизни – есть труд, и завершает своей блестящей фра­зой “il faut cultiver notre jardin” – «нуж­но воз­де­лы­вать наш сад». Тоффлер в своей работе «Тре­тья волна»^* отмечает, что всё больше и больше людей пред­по­чи­та­ют самостоятельную работу по дому, за­ме­ня­ю­щую работу специалиста. Всё больше умельцев – при­вер­жен­цев наборов «Сделай сам». Тоффлер объяс­ня­ет это экономическими соображениями: по­пыткой сэко­но­мить на оплате профессиональных услуг. Воз­мож­но, в этом проявляется неудовлетворен­ность че­ло­ве­ка своей официальной работой и попытка вос­пол­нить эту неудовлетворенность путем замены ее или до­пол­ни­тель­ной работы дома – на крыше или на по­строй­ке дополнительной комнаты.

Современное общество, заявив о равенстве лю­дей, заведомо утопическом явлении, образовало об­щест­во индивидуумов, потерявших реальные ориен­ти­ры, не знающих своего места и предназначения, не ве­да­ю­щих, как и какой сад им возделывать.

Является ли стремление к равенству нормальным при­род­ным, заложенным в человеке явлением?

Я бы сказал, что в человеке вообще есть мало че­го заложенного природой. Человек тем-то и от­ли­ча­ет­ся, скорее всего, от животных, что он, как правило, дей­ст­ву­ет против правил. Большинство животных лег­ко предугадываемы, поскольку они действуют со­на­прав­лен­но своим природным потребностям. Чело­век как раз более предугадываем, если предположить, что он чаще всего действует вопреки своим зало­женным при­ро­дой потребностям.

Человек есть белый лист, на который общество мо­жет наносить любые письмена, диктуя его поло­же­ние и место, от которого будет проистекать его по­ве­де­ние, либо сонаправленное с намерениями общест­ва, ли­бо в качестве протеста против этих намерений об­щест­ва. Но всегда в той же плоскости. Именно эти им­пе­ра­ти­вы, продиктованные обществом, заставляют дейст­во­вать человека так или иначе. Таким образом, им­пе­ра­ти­вы обществ, где детерминация была высока, как кастовое деление в Индии или Древнем Египте, по­буж­да­ют психологию человека развиваться в со­от­вет­ст­вии с этой кастовостью. То, что мы считаем кас­то­вое деление ди­кос­тью, вовсе не значит, что оно дейст­ви­тель­но является дикостью. Это просто значит, что навязанная нам современным обществом пси­хо­ло­гия агитирует за воображаемое равенство и против кас­то­вос­ти, хотя само обладает практически той же кас­то­вос­тью, что и самое кастовое общество утопий Ору­эл­ла или героев фильма «Кин-Дза-Дза» с цветовой диф­фе­рен­ци­а­ци­ей штанов. Только общество, по­стро­ен­ное на лжи о неограниченных способностях, при­хо­дя­щей в конфликт с реальной кастовостью и прак­ти­чес­ким отсутствием этих возможностей, – отнюдь не луч­шее решение для человеческого счастья. Хотя, ко­неч­но, вполне сносное решение для увеличения по­треб­нос­тей и завышения ожиданий населения. Для рас­ши­ре­ния капиталистического рынка сбыта. И не на­до говорить, что если люди в западном обществе оде­ты и не дохнут от голода, то это есть окон­ча­тель­ное доказательство, что это есть лучшая из воз­можных форм человеческого сосуществования.

Как решила Америка проблему счастья на­се­ле­ния? Очень просто. Общество сделало стандартом фор­мулу «Всё о’кей». На лицах улыбочка, и всё о’кей. А у людей возникает обратная связь: раз говорю, что мне хорошо, значит, и правда хорошо. Вот поэтому по дан­ным, опубликованным в январе 2005 года в жур­на­ле Time в выпуске, посвященном счастью, 80 про­цен­тов американцев утверждают, что они счаст­ливы.

Давайте же вернемся к Марксу. Маркс не учи­ты­ва­ет совершенно роль капи­та­листа-предпринимателя. Чи­тая девятую главу первого тома «Капитала»^*, по­ра­жа­ешь­ся: как он не хочет ви­деть, что пред­при­ни­ма­тель – есть тоже человек, со своими мотивами и дейст­ви­я­ми. Пусть он там не па­шет по десять часов на ма­ну­фак­ту­ре, но его действия тоже должны быть мо­ти­ви­ро­ва­ны и вознаграждаемы. Такая близорукость уди­ви­тель­на. Трюк со сравнива­нием добавочной стои­мос­ти с заработной платой при отбрасывании учета дру­гой части вовлеченного капи­тала и выводы о сто­про­цент­ной эксплутации – очень жалкие, необоснованные до­во­ды. К тому же всё ва­лится в одну кучу – тяжелые усло­вия труда, чем будут заниматься молодые ра­бо­чие, если их отпускать на час раньше. Всё в одну кучу.

Базисный интерес капитализма – равномерное рас­пре­де­ле­ние капитала между населением, которое со­зда­ет колоссальный и наиболее надежный рынок сбы­та. Ведь если в государстве только кучке людей пре­до­став­ле­ны все богатства, а остальная часть на­се­ле­ния нищая, – капитализм не может существовать, по­то­му что нищие не могут создать рынок по­треб­ле­ния. А богатых для этого недостаточно. Я бы объяснил за­рож­де­ние первой французской революции с ее сво­бо­дой, равенством и братством как попытку молодого ка­пи­та­лиз­ма создать равные условия для масс, чтобы рас­ширить рынок сбыта.

Маркс абсолютизировал труд, провозгласил его «об­щест­вен­ной субстанцией», утверждая, что всякий труд продуктивен. Я не раз сталкивался с этим об­ра­зом мышления у простых работников на разных кон­ти­нен­тах. Когда я указывал на контрпродуктивность труда определенного сотрудника и даже вред, ко­то­рый этот сотрудник причинил своим трудом, в Израиле ли, в Канаде ли, – я получал один и тот же ответ: «Но ведь я же работал!» Этот ответ звучал на разных языках, и да­же в весьма грубой форме, типа “But I was working eight f… hours!” – «Я работал восемь (далее следует не­цен­зур­ное ругательство) часов!». Никакие мои по­пыт­ки объяснить, что чем такой труд, лучше бы работник во­об­ще оставался дома, не помогали. И не чтобы я от­ка­зы­вал­ся им платить. Об этом и не шло речи. Трудовое законодательство всех развитых стран требует платить за труд вне зависимости от его ре­зуль­та­тов. Нет, речь шла просто о критике работы, на которую мне неизменно отвечали: «Но я ведь ра­бо­тал!» И это в Канаде, стране, казалось бы, не тронутой со­циа­лис­ти­чес­ким воспитанием…

Абсолютизация труда и является прин­ци­пи­аль­ной ошибкой Маркса, правда, не единственной. Аб­со­лю­ти­зи­ро­вав труд и создав на этом теорию до­ба­воч­ной стоимости, которая просто кишит прямыми ма­ни­пу­ля­ци­я­ми цифрами типа прибавления кружек к кир­пи­чам (я просто не хочу докучать читателю школьной ариф­ме­ти­кой и разбором марксовских задачек в стиле: «Ра­бо­чий произвел столько-то килограмов того-то»), Маркс заложил фундамент своего учения, а ис­поль­зо­вав смитовское разделение на классы, Маркс создал те­о­рию классовой борьбы, экспроприации буржуазии, дик­та­ту­ры пролетариата, ставшую обоснованием на­си­лия вообще и пролетарской революции в частности.

Еще один достаточно логичный с позиций марк­сов­ской теории абсолютизации труда и абсурдный с точ­ки зрения здравого смысла вывод: земля ничего не сто­ит, поскольку не создана трудом!

Позвольте мне процитировать украинского писателя Николая Даниловича Руденко:

«Сложно сказать, рассчитывал ли Маркс на во­пло­ще­ние своей теории, ведь под конец жизни он фак­ти­чес­ки отрекся от нее, о чем свидетельствуют по­след­ние строки четвертого тома «Капитала»: “Ос­но­вой абсолютной добавочной стоимости – то есть ре­аль­ным условием ее существования – является ес­тест­вен­ное плодородие земли, природы, в то время как от­но­си­тель­ная добавочная стоимость основана на раз­ви­тии общественных производственных сил”. Од­на­ко российские большевики, не дочитав Маркса, по­бе­жа­ли делать революцию. Всё, за исключением нэ­па, тво­ри­мое с 1917 года в России (а затем в СССР), бы­ло выполнением марксистской теории. Крайне рев­ност­ным последователем Маркса оказался “вождь на­ро­дов” Сталин. Промышленные армии, пред­ви­ден­ные Марксом, Сталин воплотил в концлагерях и кол­хо­зах, где из человеческих мышц выдавливалась “до­ба­воч­ная стоимость”. Коллективизация сельского хо­зяй­ства была одним из проявлений диктатуры про­ле­та­ри­а­та. Насилие осуществлялось репрессивно-ка­ра­тель­ны­ми органами уродливо разбухшего го­су­дар­ства, вовсе не собиравшегося отмирать, как это пред­по­ла­гал Маркс. За железным занавесом, ли­це­мер­но прикрываясь “светлым будущим коммунизма”, лю­дей перерабатывали в “добавочную стоимость”. ХХ век оказался опутанным колючей проволокой, как Маркс – собственной бородой. Этот жуткий экс­пе­ри­мент продолжался бы еще долго, если бы не вос­ста­ла сама Природа».

Я увидел у Маркса немало ссылок на Адама Сми­та и тоже решил стать вслед Евгению Онегину «ве­ли­ким экономом, то есть уметь судить о том, чем го­су­дар­ство богатеет…». Маркс ведь всеми вос­при­ни­ма­ет­ся как некто, основывающий свои теории на клас­си­ках-экономистах. Я заказал английское издание Ада­ма Смита и погрузился в стройную логику его прос­тых и славных рассуждений.

Важно понимать обстоятельства того времени, ко­гда возникают те или иные идеи и концепции. Чем боль­ше фактов учитывается, тем более вероятно пред­став­ля­ет­ся возможность, суть идеи. Идеи, оторванные от своего исторического контекста, неизбежно ложно ис­тол­ко­вы­ва­ют­ся. Адам Смит имел взгляд на фео­да­лизм, который мог иметь только человек его времени, ко­гда дух феодализма витал над Европой и не был чем-то маловообразимым на практике, как во времена Кар­ла Маркса и тем более в наши дни.

В главе про деньги Адам Смит, между прочим, за­яв­ля­ет: так или иначе, все мы есть коммерсанты – “Every man thus lives by exchanging, or becomes in some measure a merchant, and the society itself grows to be what is properly a commercial society”.^* Любой человек, жи­ву­щий обменом, а в настоящее, да и в ада­мо­сми­тов­ское время, все жили обменом, следо­вательно, все ком­мер­сан­ты. Если бы это понимание пользы, выгоды и магия равновесия обмена воспиты­вались в корнях че­ло­ве­чес­ких масс, возможно, не бы­ло бы тех ужасов, ко­то­рые потрясали мир последние лет триста… Обмен – есть величайшее провозглаше­ние свободы человека. Не пустое, звонко-тряпочное, сладко-дешевенькое, а кон­крет­ное, доказанное, спра­вед­ливое. Раз с тобой идут на обмен, значит, не соби­раются ни убить, ни огра­бить, ни заставить работать по-рабски. Я не знаю, есть ли обмен у животных. Во всяком случае, я ни­ко­гда не обращал на это внимания. Животные могут по­де­лить­ся, отдать свой кусок… Да, взаимовыгодность встре­ча­ет­ся у обезьян: почеши мне спинку – я тебе то­гда тоже почешу. В общем, это за­датки культуры об­ме­на.

Коммунизм отрицает обмен. Он нарушает эту тон­кую нить свободы – каждому по потребностям, со вся­ко­го по возможностям… а чтоб потребности не раз­бу­ха­ли – воспитывать в скромности. А также на­ру­ша­ет и разделение труда: с утра рыбу половил, вече­ром стра­ной поруководил… Обмен есть единственная га­ран­тия свободы человека. Пока с тобой меняются, ес­ли, конечно, без нажима, свободно, то тебя вос­при­ни­ма­ют за равного. Партнера в переговорах, до­стойного об­ме­на, а не отнятия силой… или игнориро­вания. Если бы ощущение коммерсанта было зало­жено в каждого из нас с молоком матери, с воспита­нием, и не ведали бы люди дурных идей супер­морковочного – сверх­че­ло­ве­чес­ко­го – уровня – комму­нистическим идейкам не было бы места. Ведь ком­мунизм – это не что иное, как стрем­ление к ХАЛЯВЕ. Святой, всепобеждающей и все­по­гло­ща­ю­щей халяве, при которой обмена нет и не мо­жет быть.

Позвольте мне процитировать Николая Руденко по поводу природы добавочной стоимости:

«У Маркса ошибочной является ос­но­во­по­ла­га­ю­щая часть его теории, та часть, где обосновывается при­ро­да добавочной стоимости, “краеугольный ка­мень” экономической теории, как говорил Ленин. [Де­ло в том], что человечество живет за счет сол­неч­ной энергии. Маркс этого мог не понимать, так как не существовало учения о фотосинтезе, а сле­до­ва­тель­но, не была осмыслена роль солнечной энергии в жиз­ни земного человечества. Сейчас поняли, что толь­ко приток солнечной энергии на земной шар, усво­е­ние которой посредством фотосинтеза про­ис­хо­дит в растениях, и есть первооснова жизни. Усво­ен­ная растениями, эта энергия становится про­дук­та­ми питания, затем движется артериями об­щест­ва, потребляется людьми и является, собственно, на­сто­я­щей стоимостью. Следовательно, начинать нуж­но не с труда, а с той энергии, которая обес­пе­чи­ва­ет сам труд! Закон сохранения и преобразования энер­гии и подводит нас к этому. Прежде чем идти на ра­бо­ту, человек должен позавтракать, затем есть обе­ден­ный перерыв. Следовательно, человек пи­та­ет­ся, принимая соответствующее количество сол­неч­ной энергии, которую затем расходует в труде. Сло­вом, от абсолютизации труда нужно переходить к аб­со­лю­ти­за­ции космической энергии, питающей че­ло­ве­чес­кий труд. Здесь можем приравнять человека (а в дан­ном случае это не грешно) к машине, поскольку мы в земной жизни являемся трансформаторами сол­неч­ной энергии. <…> Итак, человек не может жить, не по­треб­ляя время от времени порцию солнечной энер­гии. Стоимость рождается именно из нее. Как же это происходит? А вот, скажем, так: весной мы бро­си­ли в землю зерно кукурузы. К осени вырос початок, где уже не одно зернышко, а сотня. Адам Смит, а за ним и Маркс выводят урожай из труда. А правильно ли это? Только частично. Естественно, определенное ко­ли­чест­во урожая принадлежит труду, но далеко не всё. Безусловно, чем лучше мы возделаем поле, чем боль­ше позаботимся о растениях, тем больше по­лу­чим. Оценим вклад труда, предположим, в 40%. А 60% раз­ве от труда? Нет, 60% — это дар самой При­ро­ды. И наконец, не человек же создал початок ку­ку­ру­зы! Сле­до­ва­тель­но, добавочная стоимость рож­да­ет­ся имен­но здесь. Абсолютная добавочная стоимость – это та часть урожая, которую крестьянин вы­во­зит на рынок. За счет абсолютной добавочной стои­мос­ти выросли города, за ее счет развивается ци­ви­ли­за­ция вообще. Представим теперь, что весь вы­ра­щен­ный урожай крестьянин потребил. Поработал и по­тре­бил плоды своего труда, осталось только на посев и пропитание до нового урожая. А на продажу ничего не осталось. Как же в таком случае будет работать про­мыш­лен­ность, жить город, функционировать го­су­дар­ство? Теперь ясно, что все начинается с зер­ныш­ка и поля, на котором и рождается добавочная стои­мость. Потом она будет приобретать иные фор­мы — промышленных товаров, денег и т.д., но на­ча­ло ее следует искать именно здесь, на поле» .

В чем же неправ Карл Маркс? В своем лубочном под­ходе к экономике, неглубоком, поверхностном и по­то­му всегда ошибочном анализе рабочих от­но­ше­ний, средств производства и мотивов пред­при­ни­ма­тель­ства. По Марксу, капитал существует как бы спу­щен­ный с неба, предприниматель с его интере­сами, рис­ком и мотивами игнорируется так, как будто он уже расстрелян. Валится в кучу всё, он бы еще на по­э­зию перешел, как иногда бывало с Ницше.

В чем же прав Маркс? Конечно, нельзя держать лю­дей в нечеловеческих условиях, плохо кормить, за­став­лять работать по шестнадцать часов и практически ни­че­го не платить. Это плохо для всех. Но за по­след­ние 150 лет капиталистические общества развили та­кие социальные системы, что впору говорить об их пе­ре­до­зи­ров­ке и о том, что они плодят тунеядцев и раз­ва­ли­ва­ют общество.

Кем же был этот Карл Маркс? Давно вос­при­ни­ма­е­мый как бестелесный символ, он как бы оторван от ре­аль­ного времени и плотской действительности, ко­гда эти, как оказалось впоследствии, взрывные и ги­бель­ные для миллионов идеи создавались.

Что движет людьми типа Маркса? Страсть. А страсть редко бывает зрячей. Карл Маркс – вряд ли эко­но­мист по сути, да и как философ он вызывает не­ма­ло сомнений. Сваливая всё в одну кучу – фи­ло­со­фию и экономику, литературу и политику, Маркс, ес­тест­вен­но, не укладывается ни в одну из клас­си­фи­ка­ций…

 

Будущее развитие истории

 

Предсказание будущего, конечно, неблагодарное за­ня­тие. Книги, посвященные этой теме, всегда при­вле­ка­ют, приятно будоража фантазию, однако чаще все­го разочаровывают. Одни авторы пускаются в до­тош­ные мечтания, плоские и мало обещающие про­буж­де­ние интересных мыслей, иные же огра­ни­чи­ва­ют­ся общими высказываниями, ради которых можно бы­ло бы вполне и воздержаться от писательского тру­да.

Предсказание будущего относится к той зыбкой час­ти человеческой деятельности, которая ворочается на шумных рынках среди увешанных побрякушками, но странно влекущих цыганок, среди магов и факиров раз­ной руки, коих уличить вполне в их неискренности и нефантастичности никогда не удается.

Предсказание же будущего на глобальной шкале есть и вовсе занятие для людей либо чрезвычайно уве­рен­ных в своей осененности, либо умалишенных.

Предсказывать историю не с руки. Однако рас­суж­дать о будущих путях развития человеческих об­ществ можно и даже необходимо.

Удивительным в истории является то, что различные грандиозные события разных эпох иногда как две капли воды напоминают друг друга. Какую бы ис­то­рию из современности ни взять, всегда найдешь не­кий прототип, иногда настолько ей близкий, что ка­жет­ся – ничего не меняется под нашим солнцем. Ка­за­лось бы, при таком повторении сценариев различных за­во­е­ва­ний, битв, предательств, свершений, са­мо­по­жерт­во­ва­ний нетрудно предугадать продолжение раз­ви­тия любого события.

Однако это иллюзия – такая же иллюзия, как прос­то­та шахматной игры, в которой незатейливый та­нец фигур по черным и белым клеточкам кажется прос­тым и предсказуемым, однако представляет собой од­ну из сложнейших человеческих головоломок. Итак, тот факт, что история повторяется, не может нам впол­не помочь, когда мы уносимся своею мыслью в об­ласть будущих новостей, кровавых размолвок и слав­ных свершений.

Вместе с тем, как это ни удивительно, со­вре­мен­ная историческая ситуация, однако, абсолютно уни­каль­на; развитие прогресса, средств коммуникации, со­вре­мен­но­го вооружения, свобода доступа к ин­фор­ма­ции делают ситуацию уникальной. Это не ко­ли­чест­вен­ные различия с тысячелетиями предыдущей ис­то­рии, а качественные свойства, которых ранее не было и мало кто мог их предугадать.

Небывалый рост населения Земли, увеличивший ко­ли­чест­во человеков в несколько раз в ничтожный для развития человечества отрезок времени, тоже де­ла­ет сегодняшнюю ситуацию уникальной. Как когда-то существовали убеждения в том, что Земля является цент­ром Вселенной, и мы могли бы заблуждаться об ис­клю­чи­тель­нос­ти нашего сегодняшнего положения, од­на­ко указанные выше факты действительно делают се­го­дняш­ний момент особенным.

Существуют определенные закономерности, уяс­нив которые, можно видеть ту или иную парадигму раз­ви­тия истории. Например, мы можем сказать, что уни­по­ляр­ность не является устойчивой. Как только вы­де­ля­ет­ся ведущая сила на мировой сцене, ей всегда на­хо­дит­ся противовес, который приводит к кон­флик­ту, который, в свою очередь, разрешается кроваво или бес­кров­но, оставляя мир униполярным лишь на малую то­ли­ку времени, после же происходит его пре­вра­ще­ние опять в две конкурирующие стороны. Базируясь на этих рассуждениях, мы можем предположить, что гло­баль­ная цивилизация, управляемая единым об­ра­зом, скорее всего является утопией. Такая система не бу­дет устойчивой, ибо всегда в ее недрах будет за­рож­дать­ся сила, пытающаяся ее разорвать.

Только общая угроза для всей Земли, вроде на­шест­вия инопланетян, может объединить – и то только на время существования этой угрозы – все нации мира под управлением какого бы то ни было единого пра­ви­тель­ства. Обратите внимание: в случае НАТО, как толь­ко советская угроза отпала, единство стран этого во­ен­но­го блока пошатнулось, и после последней вой­ны в Ираке, в которой некоторые страны этого стра­те­ги­чес­ко­го объединения принимать участие отказались, Северо-Атлантический союз является и вовсе ил­лю­зор­ным. Во многих странах усиливаются тенденции к се­па­ра­тиз­му: например, Квебек почти отделился от Ка­на­ды в 1995 году, известны и многие другие при­ме­ры – возьмите развал Советского Союза. Разные нации мо­гут находиться под одним правительством либо по­дав­ля­е­мые сильной властью, что вряд ли может про­дол­жать­ся значительный промежуток времени, либо спла­чи­ва­е­мые серьезной внешней угрозой, которой в оди­ноч­ку будет сложно противостоять. По советам блес­тя­ще­го политического циника Макиавелли, от­ли­чав­ше­го­ся непревзойденной откровенностью, по со­ве­там, которые продолжают находить себе под­тверж­де­ние в новейшей истории, слабой стране вообще не ре­ко­мен­ду­ет­ся вступать в союз с сильным соседом, а на­обо­рот – вступать в союз с сильным врагом соседа, на­хо­дя­щим­ся на удалении, таким образом находя в этом ба­лан­се сил гарантию своей независимости. Желаете ил­люстрацию? Извольте – Кувейт и Саудовская Ара­вия союзничают с США, а не с соседом Ираком. Стра­ны Средней Азии позволяют расположить на своей тер­ри­то­рии американские военные базы, и при­бал­тий­ские страны дружны с США, а вовсе не со своим со­се­дом Россией.

Сильное центральное управление в современном ми­ре тем более является утопичным, поскольку даже на уровне единичных стран мы всё больше наблюдаем раз­дроб­ле­ние власти, увеличение самоуправления и фи­зи­чес­кой независимости отдельных составляющих еди­ниц различных государств, таких, как штаты, про­вин­ции, города, отдельные глобальные коммерческие пред­при­я­тия, которые всё меньше и меньше зависят от цент­раль­но­го управления и всё меньше желают ему под­чи­нять­ся.

До какой степени может идти подобное дроб­ле­ние власти? Как это ни удивительно, оно может идти прак­ти­чес­ки до индивидуального уровня каждого от­дель­но взятого человека. Вливаясь в единую гло­баль­ную систему интересов и ценностей, поддерживаемую та­ки­ми всеобъемлющими средствами, как со­вре­мен­ный, а тем более будущий интернет, каждый отдельно взя­тый человек внезапно выходит за пределы каких-ли­бо географических и социальных границ. Интересы со­вре­мен­но­го индивидуума могут распространяться да­ле­ко за пределы его дома, хозяйства, улицы, города, стра­ны. В такой ситуации отдельный индивидуум мо­жет иметь отличные от государства интересы даже в та­кой неприкосновенной области, как международные от­но­ше­ния. Если раньше большая часть населения на­цио­наль­ных государств не имела никакого понятия, а тем более никаких интересов в том, что происходит за пре­де­ла­ми их околицы, то теперь многие отдельные ин­ди­ви­ду­у­мы могут иметь или не иметь хлеб с маслом на завтрак в зависимости от того, какова политическая или экономическая обстановка на другом конце пла­не­ты. Рынок сбыта самых различных товаров и услуг ста­но­вит­ся глобальным, нередко появляются ин­ди­ви­ду­у­мы, которые практически не имеют связей с ло­каль­ной ячейкой государства – живя в одной стране, они продают свои услуги и товары совершенно в дру­гих странах. И, более того, тратят часть заработанных де­нег на товары и услуги, так же не имеющие ни­ка­ко­го отношения к месту, где они проживают.

Когда я был мальчиком, у нас обнаружились род­ст­вен­ни­ки в Австралии, и я сочинял своей бабушке дет­скую невероятную историю, что у нас кончились спич­ки и нам их прислали из Австралии. Однако с тем, что многие услуги не нуждаются в физической до­став­ке в современном мире, моя детская наивная ис­то­рия более не является ни наивной, ни фан­тас­ти­чес­кой. В такой ситуации власть локальных управляющих сис­тем чрезвычайно ослабевает. Безусловно, власти пре­дер­жа­щие сопротивляются эрозии их влияния на мир­ных сограждан, однако этот процесс практически не­оста­но­вим и рано или поздно приведет к отмиранию ста­рых управляющих систем, ибо уже сейчас люди ре­ша­ют сами, с кем они хотят иметь дело на другом кон­це Земли, невзирая на политические и экономические ин­те­ре­сы своих материнских государств.

Для того, чтобы более или менее ясно видеть на­прав­ле­ние развития истории, необходимо научиться рас­по­зна­вать и отбрасывать фоновый шум текущих, не­зна­чи­тель­ных событий.

Когда мы обращаемся к архивам, например, под­пис­кам газет начала века или времен мировых войн, прос­то поражаемся, какое огромное число событий, ка­за­лось, меняло ход истории, а ныне совершенно за­бы­то. Просматривая старые газеты, сложно пред­ви­деть, куда ведет та или иная парадигма истории, даже до­сто­вер­но зная, какие исторические факты по­сле­до­ва­ли за событиями, описанными в этих газетах. Так же и в индивидуальной жизни трудно распознать за шу­мо­вым фоном мелких, незначительных свершений, ку­да ведут нас наши будничные кармы.

Иногда я пробовал не слушать свежих новостей по полгода для того, чтобы создать себе хотя бы ил­лю­зию временного покоя и утихомирить свои раз­гу­ляв­ши­е­ся неврозы. Возвращаясь к новостям, я, во-первых, на­хо­дил мир мало изменившимся. Во-вторых, скрыто чрез­вы­чай­но изменившимся. В первый раз послушав но­вос­ти после долгого перерыва, я обнаруживал, что не понимаю большую часть из них, ибо мировые но­вос­ти давно уже подаются нам, как нескончаемый бра­зиль­ский сериал. И очень сложно внеземному чужаку вник­нуть, кто такой есть этот Педро и почему он си­дит в долговой яме. Так же и я не понимал, кого и за что судят, кого и куда выбирают, только разве что сур­дин­ка ритмичных террористических актов выдавала, что я всё еще в той же самой яви.

Далее из последующих выпусков мне случайно ста­но­ви­лось известно о, казалось бы, эпохальных со­бы­ти­ях, которые наверняка в момент их происшествия ка­за­лись чрезвычайно значительными, но теперь были на­столь­ко забыты, что мне стоило немалого труда со­ста­вить более или менее четкое представление о том, что же на самом деле произошло.

Итак, на этом примере нетрудно отметить, что фо­но­вый шум исторических событий не дает вполне пред­уга­дать намеки на будущее развитие истории.

Суждение об истории, да и всякое суждение во­об­ще всецело зависит от субъективной позиции на­блю­да­те­ля. Объективного наблюдателя в этом, да и не толь­ко в этом вопросе нет и не может быть. Как мы не­ред­ко переделываем оценку наших прошлых со­бы­тий, так мы изменяем наши представления о будущих со­бы­ти­ях, пользуясь исключительно единственным им­пе­ра­ти­вом интересов настоящего момента. А надо ска­зать, что фактический материал многих ис­то­ри­чес­ких событий имеет гораздо меньшее значение, чем оцен­ка этих событий в настоящий момент. Со­об­щест­во человеков легко может выбросить из своей об­щест­вен­ной памяти или до неузнаваемости исказить прак­ти­чес­ки любое историческое событие. Главный врач боль­ни­цы, в которой я работал, как-то распространил по больнице утверждение, что проказа не заразна. Мно­гие в мире теперь, например, отрицают слу­чив­ший­ся с еврейским народом фашистский геноцид. Во­об­ще отрицание очевидного есть весьма характерная чер­та человеческого общественного самосознания. При такой необъективности человеческих об­щест­вен­ных суждений, какие бы предсказания ни давались на­счет будущего развития истории, они могут быть ис­ка­же­ны и девальвированы.

Существующие в современном мире ци­ви­ли­за­ции (или парадигмы цивилизаций) имеют разные шка­лы и несопоставимы по многим параметрам. Срав­не­ние стран по валовому продукту на душу населения не да­ет нам никакого представления об уровне их раз­ви­тия как единицы той или иной цивилизации.

Как разнятся культурные ценности разных лю­дей, как различны представители разнообразных слоев об­ществ, – так же разнятся и страны. Ведь что есть ха­рак­тер государства, как не суммарный собирательный об­раз представителя местных национальных общин? Как различаются люди по расам, так различаются лю­ди по мыслям, так различаются люди по душам. И это ни­как невозможно отрицать. Я не скажу, что черная ко­жа лучше или хуже белой, я не скажу, что греческий нос лучше или хуже носа не греческого. Но не видеть это различие может только умалишенный слепец, тем бо­лее странно мерить эти уникальные и различные ме­ры разных народов одним мерилом экономической эф­фек­тив­нос­ти.

Безусловно, в современном мире всё больше про­яв­ля­ет­ся унификация, вызванная глобальными средст­ва­ми информации. Люди снимают свои традиционные кос­тю­мы, но, поверьте, нутро их не меняется. Самурай в галстуке навсегда остается самураем, гордый бедуин в «кадиллаке» – гордым бедуином, а утонченный брезг­ли­вый англичанин не теряет собственного са­мо­зна­че­ния даже в грязной футболке и паре ковбойских джин­сов. Не покупайтесь внешним стиранием на­цио­наль­ных различий. Внутри каждого народа су­щест­ву­ет сверхпрочное ядро его национальной само­быт­нос­ти, зародившейся тысячелетия, а может, и десятки ты­сяч лет назад. Не покупайтесь на ощущение, что если гра­ни­цы государств меняются в последние столетия, то это как-либо влияет на это самобытное на­цио­наль­ное ядро. Вы можете сменять гуннов славянами, сла­вян варягами, варягов татарами – зерно народа, не­су­щее его особенный характер, закодировано в его генах и зависит скорее от того, кто на ком женится, чем от то­го, кто в каком государстве живет. Не обвиняйте ме­ня в расизме; расизм – это не утверждение того, что меж­ду разными расами существуют различия, а это утверж­де­ние того, что одна раса по какому-либо при­зна­ку лучше, успешнее или духовнее другой. По­ста­вив штемпель расизма на всем, что смеет упомянуть раз­ли­чие между разными населениями, мы приходим в область того же самого мракобесия, каким веками сла­ви­лась человеческая наука. Как будто бы клей­ме­ние всякого видящего эти различия убережет нас от ра­со­вой дискриминации! Я вообще отрицаю понятие ра­со­вой дискриминации. Расизм всегда, как и всякая дру­гая идеология, является только удобным пред­ло­гом отобрать себе пожирнее кусок, попрочнее нору, по­звуч­нее самолюбие.

Какие можно выделить основные национальные ха­рак­те­ры? Грубо мир можно поделить на ев­ро­пей­скую цивилизацию, мусульманскую цивилизацию, даль­не­вос­точ­ную цивилизацию и дикие племена. Опять же, позволю себе отметить, что наличие в ка­кой-нибудь африканской стране президента в кос­тю­ме, автобуса на улице и проведенного телефона вовсе не означает, что страна эта не населена диким пле­ме­нем, каким оно и было последние сотни тысяч лет и ка­ким оно, возможно, и останется в неопределенном бу­ду­щем. Опять же вам захочется заклеймить меня, но вы оставите эту мысль, едва прочтете следующее: я не счи­таю, что быть диким племенем плохо. Я не считаю, что сложность и напряженность сообщества дикого пле­ме­ни больше или меньше напряженности Ман­хэт­те­на и лондонского Сити. Более того, я не считаю, что ди­ка­ри уступают цивилизованному обществу в своем ин­тел­лек­ту­аль­ном или духовном развитии. Всё дело лишь в том, что плоскость их цивилизации лежит в от­дель­ной, параллельной социальной вселенной и ни­ка­ким образом с европейской или другой цивилизацией не соприкасается.

Я знаю одно племя, которое имеет в своем языке две с половиной тысячи слов, означающих разных куз­не­чи­ков. В нашей цивилизации для обозначения куз­не­чи­ков мы имеем только одно слово. Я знаю другое пле­мя, чьи вековые поверья прекрасно соответствуют со­вре­мен­ным космологическим теориям и, более того, воз­мож­но, ушли далеко вперед от них. Ведь для того, что­бы приблизиться к истине, совсем не нужно ее ис­кать. Ибо в поиске нередко находишь так много всего по­сто­рон­не­го, что забываешь, зачем его затеял. Ко­неч­но, применяя к диким племенам наши комфортные мер­ки, мы считаем, что все они грязные придурки. Я знаю третье племя, живущее в дебрях лесов Амазонки, у которого большую часть взрослых и детей по­сто­ян­но съедают дикие звери, а они не могут собраться с мыс­лью купить ружье и жить счастливо впоследствии. Вы скажете: может, они не хотят. Нет, они уже хотят. Доб­рые дяди и тети из нашей цивилизации давно объяс­ни­ли им, какие они идиоты. Правда, денег теперь у них как не было, так и нет, и дикие звери едят их, как прежде. Вот вам пример столкновения ци­ви­ли­за­ций. Когда более грубая и нечувствительная ци­ви­ли­за­ция внедряется во владения своей несчастной сестры, все­гда происходит катастрофа. Вы скажете, что более сла­бая цивизация погибает. Ничего подобного. Умерщвленная цивизация ацтеков существует в на­шем общечеловеческом сознании, как несокрушимая фак­ти­чес­кая глыба. Между тем жалкие разбойники Кор­те­са как были жалкими разбойниками, так ими и оста­нут­ся. Да чего уж там говорить, таинственная ми­фи­чес­кая Атлантида существует в общечеловеческом со­зна­нии, даже оставив на мировой карте не какой-ни­будь, а Атлантический океан.

Итак, заключив, что в современном мире вы­де­ля­ют­ся четыре основные панцивилизации, мы должны рас­смот­реть их более мелкое дробление. В ев­ро­пей­ской цивилизации можно выделить северную и юж­ную линии. Границу я бы провел через север Франции, се­вер Италии и резко закруглил ее через Австрию на­ис­ко­сок, захватив северные страны Восточной Ев­ро­пы, Прибалтику и Петербург. К странам южной линии я бы отнес все европейские общины, находящиеся ни­же моей воображаемой границы, – греки, итальянцы, ис­панцы и балканские государства, по моему мнению, бли­же к мусульманской цивилизации, чем к се­ве­ро­ев­ро­пей­ской, и это неудивительно. Столетия Османской им­пе­рии оставили свой сокрушительный след. Ко­неч­но, многие греки несут в себе гены Платона, но кто нам сказал, что Платон был близок к се­ве­ро­ев­ро­пей­ской культуре? Тот факт, что вся современная за­пад­ная философия базируется на Платоне, вовсе не делает Пла­то­на западноевропейцем. А вы почитайте его диа­ло­ги – это восточный, южный человек. В европейской ци­ви­ли­за­ции следует выделить отдельно се­ве­ро­аме­ри­кан­скую линию, в которой превалируют Соединенные Шта­ты, а Канада стоит особняком.

Что характерно для североевропейской ци­ви­ли­за­ции? То, что в ней до сих пор существуют се­рьез­ней­шие внутренние противоречия, которые были сгла­же­ны и сглаживаются ныне наличием общего смерт­ного врага. Сначала коммунизм, теперь исламский фун­да­мен­та­лизм отчасти сглаживают эти разногласия. Пред­ставь­те себе, что в один прекрасный день со­вре­мен­ная североевропейская цивилизация проснется в ми­ре, где больше кроме нее никого нет. Ну, улетели осталь­ные на супер-звездолете осваивать новую от­кры­тую планету где-нибудь у звезды Альфа Центавра, по­то­му что спектральный анализ им показал, что там мно­го оливок, риса, теплое море и нет се­ве­ро­ев­ро­пей­цев. Поначалу североевропейцы будут крепиться и да­же как будто обрадуются. Но через некоторое время им опять придется делить мир. Англия сцепится с Фран­цией, Франция сцепится с Германией, Германия сце­пит­ся со всеми сразу, причем сделает это первой по уже заведенной традиции. Соединенные Штаты по тра­ди­ции так же сцепятся со всеми, и мы получим оче­ред­ную полномасштабную, долгожданную, клас­си­чес­кую мировую войну. Сначала это будет война слов, по­том, может быть, она так на словах и останется, од­на­ко мира между собой несчастным членам се­ве­ро­ев­ро­пей­ской цивилизации не видать, как собственных ушей.

Европейский союз, сформировавшийся для того, чтобы экономически противостоять натиску Со­еди­нен­ных Штатов, есть объединение про­ти­во­ес­тест­вен­ное и навязанное национальному самоопределению от­дель­ных европейских стран. Уже сейчас оно по­ка­зы­ва­ет резкие трещины на своем едва новонарожденном те­ле. Опять же, от того, что теоретики-экономисты, про­кон­суль­ти­ро­вав­шись между собой, решили создать об­ще­ев­ро­пей­скую валюту, суть национальных ха­рак­те­ров государств не изменилась.

В Германии всё еще ходят по магазинам и сидят на лавочках престарелые гитлерюгендовцы, вос­пи­тан­ные в совершенно определенном духе в вопросе ми­ро­вой роли Германии и благополучно передавшие это вос­пи­та­ние новым поколениям. Средства массовой ин­фор­ма­ции и проистекающая из них официальная но­вей­шая история делают над нами ослепляющий трюк, буд­то бы пал Берлин и в мозгах нескольких десятков мил­ли­о­нов немцев как будто переключили программу те­ле­ви­де­ния. Это полная блажь. Берлин не пал и ни­ко­гда не падет в душах многих из них. И не принимать это­го во внимание можно только намеренно, делая се­бя и окружающих близорукими и наивными. Гер­ман­ский национализм не пришел в Германию с Гитлером и не ушел из нее с ним. Это то, что определяет саму суть новообразованной германской нации, требующей ре­ван­ша за затырканное бытие на задворках истории в то время, как английская и французская громогласные арии раздавались над судьбами земного шара. А вы возь­ми­те просто любого немца и поговорите с ним на от­вле­чен­ную тему, и подчас останется у вас странное ощу­ще­ние насмешливо-презрительного отношения к се­бе, которое ощущается не в словах, а в самой ауре об­ще­ния, из чего я могу заключить, что если я ис­пы­ты­ваю чувство ущербности, то мой германский со­бе­сед­ник, следовательно, испытывает чувство пре­вос­ход­ства. Надо полагать, что объединенная Германия бу­дет проявлять большую степень агрессивности на ми­ро­вой арене. И я чрезвычайно обеспокоен ее объеди­не­ни­ем в начале 90-х годов двадцатого века. То, как проявляет себя эта страна в выпусках новостей и на международных конференциях, вовсе не по­зво­ля­ет получить представление о той упрямой на­цио­наль­ной мысли, которая, как пружина, сжата и вогнана в го­ло­вы немцев и которая рано или поздно рас­пря­мит­ся взрывом насилия над другими народами. Двадцать пять лет мирной Европы в первой половине двад­ца­то­го века так же не давали твердой гарантии, что этот мир не является очередной передышкой между став­ши­ми традиционными в последние несколько тысяч лет войнами без особых на то причин.

Англия играет странную роль на мировой арене. Аме­ри­ка вытянула из этой страны самых активных, не­уго­мон­ных и предприимчивых людей. Более того, от подобного процесса миграции населения по­стра­да­ли Ирландия, Шотландия, Скандинавия, Нидерланды. С другой стороны, массовое переселение захватило не толь­ко активную часть населения этих стран, но и унес­ло на запад целую волну малоактивных, низменно сори­ен­ти­ро­ван­ных, попросту говоря, быдловатых лю­дей. Причем явление это произошло в колоссальных масш­та­бах. Люди переезжали в Америку миллионами. Без­ус­лов­но, такое явление не могло не отразиться на со­вре­мен­ной роли этих государств и на том, какую роль они будут играть в будущем. В Англии я имел удо­вольст­вие на протяжении нескольких дней тесно об­щать­ся с типичным представителем престарелого, но еще активного поколения англичан. Меня чрез­вы­чай­но поразило сходство его разглагольствований с по­зи­ци­я­ми израильских левых:

1. Правительство плохое, потому что не обес­пе­чи­ва­ет высоких пенсий, пособий по безработице, хо­ро­ше­го бесплатного здравоохранения.
2. Кому нужна Шотландия? Пусть са­мо­оп­ре­де­ля­ют­ся.
3. Кому нужна Северная Ирландия? Она уже всем надоела.
4. Кому нужен Уэльс? Когда мы были в Уэльсе, он весело пошутил с музейным служащим на кассе: «При­ни­ма­ют ли здесь иностранную валюту?» Шутка мог­ла означать то, что он считает Уэльс не Англией.

Эта еврейская парадоксальность, доходящая до пол­но­го самоуничтожения себя в национальном смыс­ле, мне показалась такой неожиданной у престарелого анг­ли­ча­ни­на, и мне кажется, она не предвещает ничего хо­ро­ше­го для его страны.

Королева? А кому нужна королева! Поменяйте ко­ро­ле­ву на повышение пособия для безработных! Анг­лия слабеет, и, пожалуй, единственной живой стру­ей в ней являются смуглые лица иммигрантов, ко­то­рых хоть и много, но недостаточно, и потому они по­вто­ря­ют за местными жителями безумные па­ра­док­саль­ные высказывания, которые сначала вос­при­ни­ма­ют­ся на уровне шутки, а потом кончаются гибелью на­ции и развалом страны.

Однако есть и другое предположение: что мой до­сто­поч­тен­ный англичанин вовсе не думает так, как го­во­рит, потому что в английской культуре говорить, что думаешь, считается неприличным. А посему этот твер­дый орешек со скромным названием UK может так и оставаться неприступной твердыней в будущих ве­ках, разве что, по мнению британских ученых, дрейф континентов, который до неузнаваемости из­ме­нит географию планеты в ближайшие двести мил­ли­о­нов лет, лишь немного отнесет Британский остров по­бли­же к теплым морям, ничего на нем по сути не из­ме­няя.

Англия придерживается в своей внешней по­ли­ти­ке безапелляционной позиции поддержки Со­еди­нен­ных Штатов, в то время как население страны пре­зи­ра­ет Соединенные Штаты и их политику никоим об­ра­зом не поддерживает. Сменяются премьер-министры, ка­за­лось бы, 80% народа, не поддерживающего пра­ви­тель­ство, могли бы себе выбрать какое-нибудь другое пра­ви­тель­ство. Однако ничего не меняется – в анг­лий­ском пабе по-прежнему матерят американских гос­сек­ре­та­рей и президентов и выбирают правительство, ко­то­рое, как послушная шавка, гавкает только в ту сто­ро­ну, в которую ему указывают Соединенные Штаты. Я думаю, секрет здесь только один: англичане еще боль­ше ненавидят своих непосредственных соседей – кон­ти­нен­таль­ную Европу – и из двух зол, по их мне­нию, выбирают меньшее.

Франция еще покажет свой характер. Спесивая и пре­зри­тель­ная, взбалмошная и внутренне весьма аг­рес­сив­ная, она, как и большая часть материковой Ев­ро­пы, получает инъекцию в слоновой дозе из му­суль­ма­но-африканских и дальневосточных эмигрантов, ко­то­рые до неузнаваемости уже меняют и будут менять ее лицо. Я был поражен, наблюдая, как произошел ко­лос­саль­ный спад во франко-американских отношениях в считанные недели, когда Франция отказалась под­дер­жать последнюю войну в Ираке. Франция ведь бы­ла не единственной, кто отказался под­дер­жи­вать Со­еди­нен­ные Штаты, однако как надо было вы­вес­ти аме­ри­кан­цев из себя, чтобы они пе­ре­име­но­ва­ли «фран­цуз­ские чипсы» (French fries) в «чипсы сво­бо­ды» (liberty fries)! Франция, как и другие основные стра­ны, ис­пы­ты­ва­ет глубинную потребность реванша, воз­мож­нос­ти сно­ва диктовать мировые судьбы, а не слу­жить рас­ши­рен­ным «Диснейлендом» для аме­ри­кан­ской публики.

Европа привыкла быть центром мира и до сих пор не может оправиться от того, как, пока она са­мо­заб­вен­но разбиралась сама с собой в двух мировых вой­нах, центр мира переехал за океан к не­до­те­пис­то­му, в звездной шапке анклу Сэму, которого до сих пор в Европе всерьез не воспринимают.

Конечно, пойти на открытый конфликт с Со­еди­нен­ны­ми Штатами не в правилах европейской по­ли­ти­чес­кой культуры (даже безумная Россия не пошла на от­кры­тый конфликт с США ввиду того факта, что ядер­ное оружие исказило до неузнаваемости всякий смысл полномасштабной войны между атомными дер­жа­ва­ми).

Европейская политика всегда гордилась своим ис­кус­ст­вом манипуляции третьими странами для эф­фек­тив­но­го досаждения своим европейским соседям. Не забывайте, что папы современных политиков пе­ре­да­ли своим чадам лучшие традиции этих по­ли­ти­чес­ких искусств.

Взять хотя бы последний конфликт с Ираком. Гер­ма­ния и Франция вели себя практически так, как буд­то они имели с Ираком союзнический договор. Как это объяснить? Неужели французским и германским эли­там близки идеи исламизма и тирании? Объяснить это большим процентом исламского населения в этих стра­нах нельзя, потому что обычно политическое ру­ко­вод­ство в промежутке между выборами практически не обращает внимания на мнение избирателей. В боль­шин­стве современных демократий у избирателей нет пря­мо­го механизма свергнуть непопулярное пра­ви­тель­ство, а их представители в парламенте гораздо боль­ше руководствуются сиюминутными оп­по­зи­ци­он­ны­ми или коалиционными интересами, чем мнением сво­их избирателей. Все давно заучили наизусть тот факт, что в политике существует отдельная от об­ще­при­ня­той псевдомораль, которая позволяет менять по­ли­ти­чес­кие позиции, вводить в заблуждение и не за­бо­тить­ся о своей репутации, поскольку к каждым сле­ду­ю­щим выборам население приходит с чистенькими, от­шли­фо­ван­ны­ми мозгами и выбирает тех, у кого есть боль­ше денег на предвыборную кампанию.

Конечно, случаются и исключения, однако надо от­ме­тить, что политикой в благополучных странах прак­ти­чес­ки никто не интересуется, кроме самих по­ли­ти­ков, что позволяет им вариться в собственном со­ку и выделывать такие трюки с моралью, что если бы это позволил себе ваш сосед, вы бы перестали с ним здо­ро­вать­ся и, весьма вероятно, вам не пришлось бы сто­ять перед выбором, здороваться с ним или нет, по­сколь­ку сосед ваш за такие художества надолго уго­дил бы в тюрьму.

Итак, манипулируя через третьи страны, ев­ро­пей­ские политики добиваются и будут добиваться ослаб­ле­ния роли Соединенных Штатов. Они даже вре­мен­но пошли на неестественный и болезненный союз друг с другом, отказались от святого святых любой го­су­дар­ст­вен­нос­ти – национальных валют – во имя евро, что­бы таким образом противостоять гигантской эко­но­ми­ке Соединенных Штатов, вращающей в себе 1/4 ми­ро­вых богатств, сосредоточенных в руках 1/20 ми­ро­во­го населения.

Соединенные Штаты, как бы ни хотелось того их вра­гам, еще очень сильны, сплочены и однородны для то­го, чтобы всерьез рассуждать о зачатках грядущего раз­ва­ла империи, ибо, по словам Конфуция, для про­цве­та­ния государства необходима сильная армия, оби­лие хлеба и правильное настроение умов. Все эти три фак­то­ра в Соединенных Штатах присутствуют в пол­ной мере, а если кто попытается указать на разлад в умах, я бы сказал, что он лишь только видимый. Аме­ри­кан­цам удалось объединить свою нацию вокруг не­зыб­ле­мо­го идола под именем «доллар», и в этом чер­ные и белые, правые и левые, нормальные люди и сек­су­аль­ные меньшинства, все, как один, монолитны и искренне считают, что «в деньгах счастье».

Так же Соединенным Штатам удалось создать прак­ти­чес­ки тотально счастливую нацию. По не­дав­ним опросам журнала Time, более 80% американцев счи­та­ют себя счастливыми, и я полагаю, что это ре­зуль­тат всеобщего «о’кея» и улыбки до ушей. До­под­лин­но известно в психологии, что существует об­рат­ная связь между человеческим поведением и словами и тем, как он себя чувствует. Это очевидно: когда че­ло­век всем доволен, он улыбается и говорит: «О’кей!» Но доказано, что если человек всё время улыбается и го­во­рит: «О’кей!», то он рано или поздно начинает быть всем доволен.

Соединенные Штаты занимают позицию ми­ро­во­го жандарма, хотя никто их на это не уполномочил. Ко­неч­но, хорошо, когда на земле есть сила, которая не по­зво­ля­ет зарвавшемуся диктатору захватывать страну за страной, но отсутствие легитимации этой роли де­ла­ет сами США грубым завоевателем.

Тяжело бороться с нацией с простыми дол­ла­ро­вы­ми принципами и в общем всем довольной, так что мож­но предположить, что Европе не удастся от­во­е­вать назад главенствующее положение.

Мы ничего не сказали о России. Россия – это от­дель­ный разговор. Россия движется к построению мощ­ной государственности. Теперь она не скована ни­ка­кой идеологией и в ее главе стоят люди, для ко­то­рых понятие «человеческая мораль» отсутствует как та­ко­вое. Я думаю, это новый вид государства, который Пла­тон забыл упомянуть в своем провидческом и весь­ма зрелом диалоге «Государство». Это не тирания, не демократия, не олигархия, не теократия, не во­ен­ный режим, в конце концов. Это КГБ-кратия – новая фор­ма государства, управляемая спецслужбой. А спец­служ­бы всего мира имеют совсем другие взгляды на ме­то­ды и средства политической борьбы и управ­ле­ния, чем даже самые отъявленные тираны и сатрапы.

Инсинуации, шантаж, манипуляция, ком­про­ме­та­ция, подделка документов, подслушивание и под­гля­ды­ва­ние, покушения, загримированные под не­счаст­ные случаи, есть нормальный набор рабочих ин­стру­мен­тов таких служб. Надо понимать, что Гитлеры там вся­кие да Саддамы Хусейны – любители-самоучки, Ку­ли­би­ны заплечных дел. Наши же новые правители Рос­сии – профессионалы. Они ведут себя в соб­ст­вен­ном Кремле, как засланные на спецзадание. И я не мо­гу сказать, плохо это или хорошо, потому что в такой стра­не народ вроде бы должен быть сыт, потому что ему скормили всех голодных, политически неактивен, по­то­му что все политически активные еще задолго до ка­ких-либо проявлений своей активности по­раз­би­ва­лись в своих вертолетах, сидят по тюрьмам за со­вер­шен­но не связанные с политикой проступки или по­мал­ки­ва­ют по заграницам, потому что, как известно, для спецслужб границ не существует. По сути дела, ес­ли во главу России вы бы поставили выходцев не из КГБ, а из какой-нибудь другой спецслужбы, результат был бы аналогичен. Эволюция спецслужб привела к то­му, что будь они служащими «хороших» стран или «пло­хих» стран, задачи, методы и средства у них при­мер­но одинаковы. Я помню интервью с английским спец­со­труд­ни­ком – обаятельным молодым человеком, ко­то­рый был заброшен с группой на разведывательное за­да­ние в Ирак и выстрелил из автомата в упор в го­ло­ву невооруженному мирному жителю, который пы­тал­ся в испуге от него убежать на автомобиле. Этот офи­цер подтянуто и по-деловому доложил интервьюеру, что он выстрелил в голову невооруженному мирному че­ло­ве­ку на каком-то мирном полустанке в иракской пус­ты­не. Когда интервьюер, несколько шо­ки­ро­ван­ный, спросил, чем были оправданы такие действия, офи­цер ответил, что он не мог подвергать опасности опе­ра­цию и безопасность своих товарищей, хотя надо от­ме­тить, что группа состояла из нескольких во­ору­жен­ных человек, а араб на полустанке был один. У это­го офицера, гордого потомка тонкой британской се­мьи, нет мук совести, он размышляет как про­фес­сио­нал, и точно такие же профессионалы теперь сидят в Кремле, и я не думаю, что у них будут серьезные проб­ле­мы удержать власть, поскольку они относятся к своей задаче профессионально и, не задумываясь, пус­тят пулю в голову кому угодно, в том числе и одному из своих, если это будет целесообразно для решения по­став­лен­ной задачи.

Посмотрите программы Первого канала Рос­сий­ско­го телевидения. Он не имеет ничего общего с убо­ги­ми советскими передачами. Выпуски новостей пре­крас­но спланированы и каждый сюжет несет в себе опе­ра­тив­ную задачу. Ни одна минута телевизионного вре­ме­ни не разбазаривается даром на трепотню, глу­пос­ти и пустяки. Чувствуется, что за кадром работают лю­ди, которые ощущают, что если они будут гнать туф­ту, то им всадят пулю в затылок. Не из жестокости, а для решения общей поставленной задачи создания нор­маль­ного, сильного, сытого, самодовольного го­су­дар­ства. Вас не поражает тот факт, что при очевидном раз­гу­ле КГБ в России наши западные голоса не имеют ни­ка­ких жареных фактов, которые бы скрывал офи­ци­аль­ный Кремль? Дело не в том, что их нет, дело в том, что, в отличие от своих советских предшественников, люди в штатском двадцать первого века работают про­фес­сио­наль­но и такой утечки информации у про­фес­сио­на­лов нет и быть не может. Хорошо это или плохо? Не нам судить. Поставленным задачам при таком под­хо­де предстоит быть выполненными. А история по­пол­нит­ся еще одним чудо-государством на манер Спар­ты, с которым, поверьте, не так уж легко будет со­вла­дать, когда наконец оно разберется со своими внут­рен­ни­ми задачами и поставит задачи внешние.

Теперь нам следует обратить свой взор на ис­лам­скую цивилизацию. В принципе, всё, что связано с ис­лам­ским фундаментализмом, не ново. Меж­ду­на­род­ные террористические организации в тех или иных фор­мах встречались и ранее. Проблема состоит скорее в том, что плоскость ценностей этой цивилизации не со­при­ка­са­ет­ся с европейской, они друг другу со­вер­шен­но не понятны, а потому враждебны.

Мне всегда забавно наблюдать серьезных уче­ных людей, разводящих в удивлении руками, когда оче­ред­ной африканский или мусульманский царек тра­тит деньги, выделенные на помощь его из­ды­ха­ю­ще­му от голода народу, на какой-нибудь новый са­мо­лет для личного пользования или на очередной дворец с золотыми унитазами. Разгадка в таком случае весьма оче­вид­на – просто вышеуказанный правитель не раз­де­ля­ет прогрессивной точки зрения о том, что люди рав­ны.

Хуже того – люди, которые издыхают от голода, так же не считают себя равными своему правителю, если им, конечно, не промоют мозги перед выводом к те­ле­ка­ме­ре.

Но хуже всего не первое и не второе. Хуже всего тот факт, за который вы опять-таки меня окрестите мра­ко­бе­сом. А факт этот в том, что люди дейст­ви­тель­но не равны. Если вдуматься в суть демократического об­щест­ва, оно и не гарантирует равенство между людь­ми. Оно пытается предоставить равные воз­мож­нос­ти, а это совсем другое, чем провозглашать, что все лю­ди равны в своих способностях. Я, опять же, не утверж­даю и не настаиваю, что часть людей является че­ло­ве­ка­ми второго или третьего сорта, я просто го­во­рю, что в общем и само собой очевидно, что все люди раз­ные, имеют разные характеры, разные знания и раз­ные способности. Нет людей с хорошими или плохими спо­соб­нос­тя­ми. Например, если вам нужно перенести кам­ни из одного места в другое, люди с му­зы­каль­ны­ми способностями вам будут не очень полезны.

Еще Александр Дюма выразил подобную мысль с точностью великого скульптора слова: «En po­li­ti­que… il n’y a pas d’hommes, mais des idees; pas de sentiments, mais des interets; en politique, on ne tue pas un homme: on supprime un obstacle»^* – простите меня за воль­ный перевод: «Для политики… не существует кон­крет­ных людей, существуют – только идеи, нет сан­ти­мен­тов – есть только интересы, в политике убийство че­ло­ве­ка не является “убийством”, а является “устра­не­ни­ем препятствия”».

Исламская цивилизация отрицает ценность че­ло­ве­чес­кой жизни – как своей, так и чужой. А посему за­пад­ный мир будет всегда наталкиваться на ситуацию, ко­гда ему только и остается, что разводить руками. Я по­ла­гаю, что несмотря на то, что исламский фун­да­мен­та­лизм в настоящее время выступает как са­мо­сто­я­тель­ная сила, его прямо или косвенно используют для ре­ше­ния своих политических целей такие силы, как Ев­ро­па, Россия, США, да и дальневосточные страны. Чем больше будут возрастать противоречия между эти­ми разными лагерями, тем больше будут выходить на передний план прямые конфликты и необходимость под­держ­ки третьей стороны будет пропадать.

Исламская цивилизация в настоящее время пе­ре­жи­ва­ет свой расцвет, приобретает вкус к мировому гос­под­ству, и единственной ее проблемой является пре­зри­тель­ное отношение к материальному миру. И не пы­тай­тесь словить меня на слове. Ибо приобретение зо­ло­тых унитазов я считаю проявлением презрения к ма­те­ри­аль­но­му миру, потому что это есть явное унич­то­же­ние материальных ресурсов, которые могли бы быть потрачены на развитие независимых во­ору­же­ний, на сплочение разрозненных мусульманских на­ций в единый военно-промышленный кулак, от ко­то­ро­го бы действительно всем не поздоровилось. Ки­тай­ские ножи для резки картона, которые использовались для угона самолетов, угодивших в World Trade Center, есть дополнительное доказательство презрения му­суль­ман­ских экстремистов ко всему материальному. Труд­но не согласиться с тем, что на глобальной шкале по­беж­да­ет обычно цивилизация, более продвинутая в тех­ни­чес­ком отношении. В силу своего национального ха­рак­те­ра большинство мусульманских стран заселено людь­ми, не способными к четкой дисциплине, не­устой­чи­вы­ми к подкупу, обычно легко уступающими угро­зам и, главное, не умеющими проводить четкую ли­нию между реальным миром и миром желаемым. А это не делает такую цивилизацию серьезной военной си­лой. Читая отчет комиссии сената по событиям 11 сен­тяб­ря 2001 года, я был поражен описанием ха­рак­те­ра и поступков террористов. У них были большие слож­нос­ти с дисциплиной, с изучением английского язы­ка и, главное, в обучении на летных курсах. Этим лю­дям, кажется, было легче самоубиться, чем чему-ни­будь научиться. И это неудивительно. Такая проб­ле­ма существует с большинством потенциальных бой­цов террористических организаций. Возможно, их ру­ко­во­ди­те­ли и обладают хорошими интеллектуальными спо­соб­нос­тя­ми, однако очевидно – у них есть се­рьез­ные проблемы с кадрами. И эти проблемы только до­ка­зы­ва­ют целесообразность новомодных шахидов, по­сколь­ку кажется, что кроме как на то, чтобы убить се­бя, они больше ни на что не способны.

Западное общество поражается, наблюдая яв­ле­ние террористов-самоубийц. А кто-нибудь проверял ста­тис­ти­ку, сколько самоубийств происходит в раз­ви­тых странах? Самоубийства являются второй при­чи­ной смертности у молодой части населения (первая при­чи­на – травмы). Так так ли уж неестественно са­мо­убий­ство в человеческом обществе, если даже в об­щи­нах, где самоубийство непопулярно, цифры столь вы­со­ки? Чего уж говорить об обществе, в котором ша­хид­ство возведено в ранг культа. Исламский фун­да­мен­та­лизм, пытаясь компенсировать свою не­сос­то­я­тель­ность в военно-материальном плане, решил ис­поль­зо­вать естественную наклонность молодого воз­рас­та к суициду как основной козырь в своей борьбе с за­пад­ным миром. Многие считают, что это проявление си­лы духа исламистов, я же считаю, что это крик от­ча­я­ния руководителей террористических группировок, не­спо­соб­ных эффективно решать свои кадровые во­про­сы из-за сложностей с дисциплиной и других вы­ше­на­зван­ных проблем, присущих населению, из ко­то­ро­го приходится рекрутировать рядовых бойцов.

Поскольку использование террористов-са­мо­убийц принимает угрожающий размах и является опло­том современного исламского терроризма, я вижу не­об­хо­ди­мость рассмотреть это явление более де­таль­но. Особенно необходима ясность в этом вопросе, по­сколь­ку исламские террористы эффективно ис­поль­зу­ют факт наличия у них тысяч потенциальных шахидов как мощную пропаганду своей суперменистости, и обы­ва­тель действительно пребывает в нервной рас­те­рян­нос­ти по поводу каждодневных сообщений в но­вос­тях о новых актах террористов-самоубийц.

Самоубийство является известным явлением в жи­вой природе. Наиболее яркими примерами могут слу­жить грызуны, которые самоубиваются в условиях пе­ре­на­се­лен­нос­ти, муравьи некоторых видов, которые бро­са­ют­ся на препятствия, создавая своими телами мост для своих собратьев, а также киты, которые са­мо­уби­ва­ют­ся по не вполне ясным пока причинам. Сле­до­ва­тель­но, в выживании видов природа иногда за­кла­ды­ва­ет инстинктивную потребность некоторых ин­ди­ви­ду­у­мов жертвовать своей жизнью, косвенным или пря­мым образом помогая выживанию и процветанию ви­да.

Согласно статистике Всемирной организации здра­во­охра­не­ния, самоубийство в мире происходит при­мер­но каждые 40 секунд. В 2000 году 815 тысяч лю­дей покончили с собой. Эта цифра более чем в два ра­за больше, чем число людей, погибших в том же го­ду от вооруженных конфликтов (306 600 человек). На­до сказать, что если число погибших в вооруженных кон­флик­тах обычно стараются завышать (особенно по­стра­дав­шая сторона), то количество самоубийств, ко­то­рые зарегистрированы, нередко занижено. Во мно­гих случаях такие травмы, как падение с высоты, пред­на­ме­рен­ная автомобильная авария, пред­на­ме­рен­ная передозировка наркотиков, не регистрируются как са­мо­убий­ство, однако являются весьма рас­про­стра­нен­ны­ми случаями.

Даже в такой благополучной стране, как Канада, по данным ВОЗ, самоубийство совершают 15 человек из каждых 100 тысяч. Среди некоторых национальных групп, таких, как инуиты (эскимосы, проживающие на се­ве­ре Канады), количество самоубийств равняется 60-75 на 100 тысяч человек. Другие части населения с по­вы­шен­ным числом самоубийств включают мо­ло­дежь, престарелых, заключенных, а также больных пси­хи­чес­ки­ми заболеваниями.

Наблюдается рост в числе самоубийств от года к го­ду. В период с 1990 г. по 2000 г. в Онтарио прак­ти­чес­ки одинаковое число мужчин погибло в результате ав­то­ка­та­строф и в результате самоубийств. Я не го­во­рю о числе попыток самоубийства. Надо отметить, что жен­щи­ны совершают в 3-4 раза больше попыток са­мо­убий­ства, чем мужчины, хотя количество самоубийств сре­ди мужчин в четыре раза больше. Каждая четвертая смерть в возрасте от 15 до 24 лет – является ре­зуль­та­том самоубийства. Появившиеся в последнее время жен­щи­ны-шахидки тоже широко используются эк­стре­мис­та­ми для пропаганды – мол, даже женщины се­бя уже взрывают; однако из статистики мы видим, что наклонность к самоубийствам у женщин не только не меньше, а даже больше, чем у мужчин, разве что по­яс шахида дает больше гарантии, чем попытка удаст­ся.

Приведенные цифры показывают, что тенденция к самоубийствам у людей чрезвычайно сильна, а также под­да­ет­ся легкому влиянию тех норм, которые су­щест­ву­ют в обществе. Поддержка культа са­мо­убий­ст­ва, каким является культ шахидов, может значительно уси­лить этот потенциал, всегда находящийся в любом че­ло­ве­чес­ком сообществе. Таким образом, подобная ста­тис­ти­ка разоблачает тайную силу угроз исламских тер­ро­рис­тов. Вручите по поясу шахида каждому са­мо­убий­це на Земле и пошлите их в общественные места по­мно­го­люд­нее – вы сможете истребить большую часть населения Земли, пользуясь услугами только «на­ту­раль­ных» самоубийц, которые и так бы рас­ста­лись с жизнью безо всякой связи с исламской идеей.

Касательно дальневосточных культур следует от­ме­тить, что они находятся в плоскости, еще менее со­при­ка­са­ю­щей­ся с плоскостью европейской ци­ви­ли­за­ции.

Настоящую загадку представляет собой Дальний Вос­ток: Китай с его невероятным народонаселением, Япо­ния с поразительным техническим прогрессом и но­вые звезды на небосклоне мировой экономики – Син­га­пур, Южная Корея, Тайвань и им подобные. Эту даль­не­вос­точ­ную цивилизацию отличает тонкая спо­соб­ность людей действовать как единый, сплоченный ор­га­низм с пренебрежением индивидуальными по­зы­ва­ми и фанатично верным служением общему делу.

Особой загадкой является Китай. Для меня ки­тай­ская культура вообще представляется несколько ино­пла­нет­ной, и, я думаю, не только для меня. Нам ма­ло­по­нят­ны их мотивации, мысли, логика. То, что на За­па­де проживает много китайцев, и то, что я или вы, мой любезный читатель, в каждый момент времени обя­за­тель­но либо одеты во что-нибудь китайское, ли­бо видим перед собой что-нибудь китайское, либо не­дав­но поели китайской еды, либо скоро ее поедим, су­щест­ва дела не меняет. Весь мир является рынком сбы­та этого грандиозного человеческого муравейника по имени Китай.

Не следует забывать, что на протяжении ты­ся­че­ле­тий Китай был ведущей цивилизацией мира. В де­вят­на­дца­том и в начале двадцатого века страна по­гру­зи­лась в период гражданских конфликтов, го­ло­до­мо­ров и военных оккупаций. После второй мировой вой­ны коммунисты под руководством Мао Цзэдуна на­ча­ли строить коммунистическое государство. Помимо огромных экономических издержек, страна потеряла де­сят­ки миллионов человек в результате голода и ли­ше­ний.

Однако ныне Китай, так и не изменив в зна­чи­тель­ной мере свою идеологическую основу, находится в стадии небывалого экономического расцвета. С 1994 по 2003 гг. объем китайского экспорта вырос почти в че­ты­ре ра­за, с $120 млрд. до $438 млрд. в 2003-м. Ру­ко­вод­ство стра­ны прогнозирует его увеличение к 2007 го­ду до $800 млрд. При таких объемах торговли Китай не мог не стать одним из ключевых экономических иг­ро­ков ми­ра. С его мнением теперь вынуждены счи­тать­ся в рав­ной степени в Вашингтоне, Токио и Брюс­се­ле. На за­двор­ки внешней политики ушли такие те­мы, как пра­ва человека, свобода СМИ. Каждому хо­чет­ся по­лу­чить часть китайского пирога или увер­нуть­ся от ки­тай­ско­го, пока только экономического удара. Как знать, экономическое противостояние всегда стре­мит­ся вылиться в военный конфликт.

Буквально на наших глазах разрушается миф о де­ше­вом, некачественном ширпотребе из Китая. Его мес­то занимают дешевые, но качественные товары. Ве­ду­щие американские и европейские корпорации с ужа­сом наблюдают за товарной экспансией из Китая. Мощ­ные переносные компьютеры по $200, бытовая тех­ни­ка за $100-200, добротная одежда и обувь за гро­ши – это рай для потребителей, но банкротство для боль­шин­ства предприятий легкой и электронной про­мыш­лен­нос­ти в богатых странах.

Большинство ведущих торговых марок уже дав­но с удовольствием размещает заказы в Китае и ставит клей­мо “Made in China”. С 1998 года средний те­ле­ви­зор дешевел ежегодно на 9%, спортивное обо­ру­до­ва­ние – на 3%, слесарные инструменты – на 1%. Такой ди­на­ми­ки нет ни у одной европейской страны. Се­го­дня более 30% китайского экспорта – это электроника, бы­то­вая техника и оборудование раскрученных тор­го­вых брэндов. Показателем растущего доверия к ки­тай­ским товарам является хотя бы тот факт, что самый круп­ный розничный гигант мира Wal-Mart постоянно на­ра­щи­ва­ет объем закупаемых товаров в Китае, давно пре­вы­сив объем закупок в $15 млрд.

Свои производства в Китае имеют не только прак­ти­чес­ки все автомобильные гиганты мира, но и мно­гие потребительские компании, в том числе Philips и General Electric. Причем производятся в Китае не толь­ко простые лампочки, но и гигантские турбины. Этот факт еще раз подтверждает высокое качество ки­тай­ской рабочей силы.

Китай несколько лет кряду сохраняет лидерство по привлечению прямых иностранных инвестиций. В пе­ри­од 2003-2005 гг. среднегодовой объем прямых иностранных инвестиций пла­ни­ру­ет­ся на уровне $55-60 млрд. На продукцию со­вмест­ных предприятий при­хо­дит­ся около половины об­ще­го экспорта КНР. Их до­ля в совокупных вло­же­ни­ях средств в основные фон­ды в стране превышает 15%. Сейчас деньги более 400 из 500 круп­ней­ших мировых корпораций работают в ки­тай­ской эко­но­ми­ке. Это борьба не только за ки­тай­ский рынок. Это модель корпоративного выживания в со­вре­мен­ном глобальном мире.

General Motors, Volkswagen, Toyota Motors и Ford Motors в ближайшие годы планируют по­тра­тить около $14 млрд., чтобы ежегодно производить око­ло 6 млн. ав­то­мо­би­лей на местном рынке. General Motors почти каж­дый третий цент своей прибыли за­ра­ба­ты­ва­ет за счет китайского рынка. Треть роста ВВП Японии была обес­пе­че­на за счет растущего спро­са Китая. У Тайваня этот показатель гораздо выше – 68%. Подобные тен­ден­ции стимулируют и экономический рост эко­но­ми­ки США.

Начиная с 2002 года КНР стала крупнейшим кре­ди­то­ром Америки. Народный банк Китая является вто­рым после Японии покупателем гособлигаций США. Так что бурный рост расходов Джорджа Буша был обес­пе­чен в большой мере его китайским визави Ху. В пе­ри­од 2002-2004 гг. валютные резервы азиатских бан­ков выросли более чем на $1,2 трлн. На цент­ро­бан­ки Азии приходится 80% мировых запасов долларов. Именно они помогли США сдержать еще более глу­бо­кую девальвацию американского доллара в последние два года.

Вполне возможно, что Китай будет играть го­раз­до более серьезную и решительную роль на мировой аре­не уже в недалеком будущем. Применение си­ло­во­го подхода к этой великой стране становится всё более и более иллюзорным. Одно счастье, что в прошлые ве­ка китайский народ не слишком стремился к мировому гос­под­ству и, возможно, это не является характерной чер­той этой нации. Однако Китай имеет реальную проб­ле­му дефицита жизненного пространства, которая бу­дет решаться, скорее всего, за счет соседних стран.

Индия неожиданно стала представлять собой вто­рую по численности населения страну в мире. Эту стра­ну трудно отнести к какой-либо единой парадигме ци­ви­ли­за­ции, поскольку в ней сплелись мно­го­чис­лен­ные характеристики. Хотя я никогда не был в этой стра­не, мне кажется, индийские особенности мне до­ста­точ­но хорошо известны, потому что в Индии вот уже более двух лет действует отдел моего бизнеса. Ин­ду­сы миролюбивы и редко идут на открытый кон­фликт. Они хорошие продавцы, однако продать им что-либо совсем не просто. Их способность выдавать же­ла­е­мое за действительное, в том числе и путем ис­крен­не­го самовнушения, просто не имеет себе равных, что мешает трезвой оценке реальных обстоятельств де­ла и вообще тормозит любой бизнес и развитие в це­лом.

Большинство современных межнациональных ком­па­ний создают представительства в Индии и в дру­гих развивающихся странах, тем самым вывозя ра­бо­чие места из развитых стран в страны третьего мира. В рам­ках отдельно взятой развитой страны это явление вос­при­ни­ма­ет­ся чрезвычайно негативно. Однако в гло­баль­ном смысле оно очень полезно.

Хорошей иллюстрацией прямой утечки рабочих мест в страны третьего мира может служить сле­ду­ю­щий факт: как сообщает журнал Fortune, в апреле 2005 года компания IBM сократила 14,500 рабочих мест в Ев­ропе и в то же время, как сообщает New York Times, эта компания планирует нанять 14,000 новых со­труд­ни­ков в Индии.^*

Причины вывоза рабочих мест – низкая за­ра­бот­ная плата, большое количество образованных кадров и мяг­кие по отношению к работодателю нормы тру­до­во­го права в странах третьего мира. Например, в Индии огромное число специалистов, владеющих английским язы­ком. Согласно Confederation of Indian Industry, в Ин­дии ежегодно выпускается 2,5 миллиона спе­ци­а­лис­тов по информационным технологиям, инженеров и специалистов в биологических науках, а также при­сва­и­ва­ет­ся более 1500 докторских степеней в тех же об­лас­тях. Я верю, что это позитивно сказывается на уве­ли­че­нии равномерности распределения богатств в ми­ре, на способствовании развитию отсталых ре­ги­о­нов земного шара и, главное, в конечном итоге это при­ве­дет к более трезвому подходу развитых го­су­дарств к своему трудовому законодательству, которое под­час доводит до абсурда найм об­ле­нив­ших­ся и ма­ло­эф­фек­тив­ных служащих в развитых стра­нах, по­лу­ча­ю­щих неадекватно высокую зарплату, на­де­лен­ных не­аде­кват­ны­ми правами и, главное, стре­мя­щих­ся пос­ле определенного короткого срока снова сесть на по­со­бие по безработице. Нормальное раз­ви­тие бизнеса, ос­но­ван­ное на такой рабочей силе, ста­но­вит­ся прак­ти­чес­ки невозможным, заставляя ра­бо­то­да­те­ля либо за­ме­нять неэффективных дорогостоящих слу­жа­щих ро­бо­ти­зи­ро­ван­ны­ми системами, либо вы­во­зить рабочие мес­та за рубеж. У государств не оста­нет­ся выбора, как на­чать конкурировать за рабочие места, пре­до­став­ляя ра­бо­то­да­те­лю более резонные условия. Без­ус­лов­но, и в странах третьего мира заработная пла­та будет расти и условия труда улучшатся. Я верю, что ес­ли мир не бу­дет вовлечен в какое-либо чрез­вы­чай­ное по­тря­се­ние, которое выведет его из су­щест­ву­ю­ще­го баланса, ра­бо­чий рынок будущего будет мировым, где визовые огра­ни­че­ния не будут более оправданы.

Самая главная цель мирового сообщества в бли­жай­шем будущем – это постараться избежать крупных ка­та­клиз­мов – войн, астероидов и прочих событий, ко­то­рые обычно отбрасывают человечество на много ша­гов назад в темные века. Итак, главное – чтобы в на­шем светлом будущем не наступили темные века.

К сожалению, оптимистический прогноз ма­ло­ве­ро­я­тен, поскольку еще никогда человеческим со­об­щест­вам не удавалось поступательно развиваться без за­ка­тов цивилизаций и всяческих других катастроф. Как неизбежно, в соответствии со статистическими пред­ска­за­ни­я­ми, падение крупного астероида в каж­дый определенный промежуток времени, так же не­из­беж­ны и крупные военные конфликты. Вызывает боль­шое опасение, например, программа Со­еди­нен­ных Штатов, связанная с противоракетной защитой, по­то­му что, например, если в Вашингтоне будут уве­ре­ны в неуязвимости американских небес, ядерные про­ти­во­ве­сы других стран могут перестать работать.

Если же мы будем говорить о беспрепятственном раз­ви­тии человечества, можно предположить, что че­ло­ве­чест­во в целом пойдет по пути, напоминающему путь развития развитых стран по направлению к ми­ро­во­му вэлферу, когда богатые страны придут к за­клю­че­нию, что дешевле кормить и обеспечивать всем не­об­хо­ди­мым население нищих стран, пока это на­се­ле­ние не ворвалось в дома богатых и не совершило оче­ред­ной мировой революции, в результате которой все ста­нут в равной степени нищими.

Смерть цивилизаций так же неизбежна, как смерть отдельных людей. Но как не прекращается нить развития духа отдельных людей, передаваясь от по­ко­ле­ния к поколению, так и отблески прежних ци­ви­ли­за­ций передаются их блистательным потомкам. На­ша цивилизация полна римско-греческой эстетикой, фи­ло­со­фи­ей, культурой, так же и цивилизация, ко­то­рая придет на смену нашей, будет нести в себе след на­ших судеб и свершений. В этом и есть неизбывная ло­ги­ка Творца, которую нам, увы, не пе­ре­ме­нить. Не так ли? Катастрофа наступает не тогда, ко­гда от­ча­ли­ва­ет Ноев ковчег, а в том случае, если ему не удастся от­ча­лить и тоненькая ниточка наших свер­ше­ний обо­рвет­ся, но я верю, что именно этого Все­выш­ний и не до­пус­тит. А насчет неизбежности гибели ци­ви­ли­за­ции, в которой мы живем, – вы правы. Это во­прос вре­ме­ни – завтра или через двести лет… Конец Рим­ской им­пе­рии начался, когда она раскололась на две части, од­на­ко после этого западная протянула еще боль­ше че­ты­рех­сот лет, а восточная и того больше – око­ло ты­ся­чи… Единственная загвоздка – что в наши вре­ме­на всё случается быстрее. Переход от ци­ви­ли­за­ции к ци­ви­ли­за­ции не обязательно случается с кри­ка­ми, на­шест­ви­я­ми варваров и убийствами, однако чаще всего имен­но так. В своем отрицании неизбежности гибели на­шей цивилизации мы все похожи на ребенка, от ко­то­ро­го родители скрыли, что все люди рано или позд­но уми­ра­ют. Он вышел на улицу в булочную за хле­бом – а ему уличные мальчишки доступно объяснили, убив го­лу­бя его же буханкой хлеба… что все рано или позд­но умирают, он стоит и плачет, плачет, плачет… Но эти слезы полезны, это слезы прозрения.

 

Природа современного варварства

 

Принимая во внимание, что человечество может по­хвас­тать­ся исключительным прогрессом в области тех­ни­чес­ко­го развития и в прочих областях, следовало бы ожидать, что развитие должно было бы пойти и в на­прав­ле­нии истинного гуманизма на глобальном уров­не, а варварство в массовых масштабах должно бы­ло бы остаться далеко позади в дремучих глубинах кро­ва­вой истории человеческого рода. Однако этого не происходит. Двадцатый век, который, наоборот, мо­жет послужить величайшим примером разгула мас­со­во­го варварства, парадоксально доказывает, что вар­вар­ские действия в широких масштабах отнюдь не схо­дят со сцены новейшей истории мира.

Позвольте мне первым делом определить, что я под­разумеваю под массовым варварством. Вар­вар­ством в массовых масштабах я называю ряд действий, про­из­во­ди­мых большими массами людей против боль­ших масс других людей. Эти действия, во-первых, ко­неч­но же, включают массовые убийства путем самых раз­ных методов умерщвления, причинение фи­зи­чес­ких травм большому количеству людей, а также за­клю­че­ние в тюрьмы больших человеческих масс. Как след­ствие этих действий, конечно же, происходит мас­си­ро­ван­ное уничтожение культурных и материальных цен­нос­тей. Всеми этими действиями в особо крупных масштабах и отличался двадцатый век.

Что же может послужить объяснением уве­ли­че­ния размаха варварства в двадцатом веке?

Во-первых, самым простым объяснением может по­слу­жить небывалый рост населения планеты. Стало боль­ше людей, которых можно убить, появилось боль­ше людей, которые могут эти убийства совершить. По­же­лай Гитлер три-четыре века назад уничтожить шесть миллионов евреев, он бы не смог осуществить это по той простой причине, что такого количества ев­ре­ев просто бы не нашлось для его кровавых целей.

Во-вторых, улучшилась организационная сто­ро­на дела. Средства коммуникации и транспорта по­зво­ля­ют производить любые мероприятия с гораздо боль­шей эффективностью, чем в прошлые века.

В-третьих, усовершенствовались орудия и сред­ства убийства. Во времена Александра Македонского его небольшая армия не могла эффективно убить боль­шую часть более крупной вражеской армии пер­сов, потому что у воинов Александра просто не хва­та­ло рук рубить своих успешно разбегавшихся врагов. В на­ши времена с их совершенным оружием такой проб­ле­мы более не наблюдается.

И наконец, в-четвертых. Несмотря на повышение со­вест­ли­вос­ти людей и их внешней настроенности про­тив убийства себе подобных (например, в прошлом убий­ство на войне считалось в приличном обществе впол­не нормальным и даже необходимым атрибутом доблести), новые средства убийства требуют столь ма­ло­го и непрямого участия убийцы, что убийство, осо­бен­но в массовых масштабах, стало очень легким и в об­щем-то весьма отвлеченным делом. Например, если срав­нить два действия: первое – убийство с помощью то­по­ра – на него пойдет гораздо меньше людей, и го­раз­до меньше людей может быть убито этим самым то­по­ром; второе действие – нажатие кнопки, за­пус­ка­ю­щей ракету с ядерной боеголовкой. Это действие мо­жет произвести даже ребенок, однако последствия бу­дут в миллионы раз серьезнее, чем «всего лишь» раз­ма­хи­ва­ние топором.

Итак, вышеуказанные доводы объясняют масш­та­бы варварства двадцатого века как бы с технической точ­ки зрения. Давайте теперь рассмотрим идео­ло­ги­чес­кую подоплеку массового варварства. Двадцатый век стал эпохой апогея попыток осуществления мно­гих утопических идей социальных преобразований, на­цио­на­лис­ти­чес­ких идей и прочих явлений, име­ю­щих идеологическую подоплеку. Принесение в жертву об­ще­че­ло­ве­чес­ких принципов морали и даже древних биб­лей­ских заповедей во имя новых идеалистических устрем­ле­ний, вроде мирового господства высшей расы или пролетариата, стало нормой жизни, обыденной ре­аль­нос­тью прошедшего столетия.

Кроме этого, следует отметить, что всякое мас­со­вое насилие обычно оправдывается, как отмщение, то есть как реакция на другое насилие или агрессию, ко­то­рые имели место ранее. Практически в каждом слу­чае агрессии можно найти оправдательную риторику, ко­то­рая объясняет и легитимизирует эти варварские дейст­вия.

Однако прежде чем перейти к анализу со­вре­мен­ности, надо отметить, что мнение о двадцатом веке как о веке, превзошедшем по масштабам варварства прош­лые века, является, скорее всего, иллюзией.

Дело в том, что мы отчетливее видим то, что к нам ближе. В прошлые века в масштабах, вполне со­по­ста­ви­мых с двадцатым веком, например, унич­то­жа­лось коренное население обеих Америк. На основе со­вре­мен­ных данных можно сказать, что когда 12 ок­тяб­ря 1492 года Христофор Колумб сошел на один из ост­ро­вов континента, вскоре названного «Новым све­том», его население составляло от 100 до 145 мил­ли­о­нов человек. Два века спустя оно сократилось на 90%. К сегодняшнему дню самые «удачливые» из су­щест­во­вав­ших когда-то народов обеих Америк сохранили не более 5% своей прежней численности. По своим раз­ме­рам и продолжительности (до сегодняшнего дня) ге­но­цид коренного населения Западного полушария не име­ет параллелей в мировой истории.

Причем обратите внимание: все эти люди были унич­то­же­ны не атомными бомбами или газовыми ка­ме­ра­ми, а простыми топорами, пиками, саблями и до­по­топ­ны­ми мушкетами.

Чтобы ощутить размах трагедии, представьте, что на нашу планету в стиле Колумба приземлились ино­пла­не­тя­не и начали колонизацию Земли, в ре­зуль­та­те которой за два века были бы разрушены все наши города и убито около 5,5 миллиардов человек. Че­ло­ве­чес­кое население Земли составляло бы к 2200 году лишь 600 миллионов человек. Как раз в этот момент обла­го­разумившееся правительство инопланетян стало бы уважать и сохранять культуры первых наций, на­се­ляв­ших Землю.

Я думаю, что после приведенного сравнения вам уже не хочется, чтобы на нашем веку на Землю от­кры­то явились инопланетяне.

Было бы естественно обратить свои взоры к наи­бо­лее яркому примеру варварства двадцатого века: фе­но­ме­ну гитлеровского фашизма. Я бы хотел привести здесь пространную цитату из рецензии на «Майн кампф» Адольфа Гитлера, написанную никем иным, как Джорджем Оруэллом, автором знаменитой ан­ти­уто­пии «1984 год». Рецензия, которую я сейчас про­ци­ти­рую, была написана в 1940 году, и она, по моему мне­нию, отлично поясняет существовавшее в то время на­стро­е­ние в германском народе:

«Символичной для нынешнего бурного развития со­бы­тий [1940 год – Б. К.] стала осуществленная год на­зад публикация издательством “Херст энд Блэ­кетт” полного текста “Майн кампф” в явно про­гит­ле­ров­ском духе. Предисловие переводчика и при­ме­ча­ния написаны с очевидной целью приглушить ярост­ный тон книги и представить Гитлера в наиболее бла­го­при­ят­ном свете. Ибо в то время Гитлер еще счи­тал­ся порядочным человеком. Он разгромил не­мец­кое рабочее движение, и за это имущие классы были го­то­вы простить ему почти всё. Как левые, так и пра­вые свыклись с весьма убогой мыслью, будто на­цио­нал-социализм – лишь разновидность кон­сер­ва­тиз­ма. Потом вдруг выяснилось, что Гитлер вовсе и не по­ря­доч­ный человек. В результате “Херст энд Блэ­кетт” переиздало книгу в новой обложке, объяснив это тем, что доходы пойдут в пользу Красного Крес­та. Однако, зная содержание книги “Майн кампф”, труд­но поверить, что взгляды и цели Гитлера се­рьез­но изменились. Когда сравниваешь его высказывания, сде­лан­ные год назад и пятнадцатью годами раньше, по­ра­жа­ет косность интеллекта, статика взгляда на мир. Это – застывшая мысль маньяка, которая поч­ти не реагирует на те или иные изменения в рас­ста­нов­ке политических сил. Возможно, в сознании Гит­ле­ра советско-германский пакт не более чем отсрочка. По плану, изложенному в “Майн кампф”, сначала долж­на быть разгромлена Россия, а потом уже, ви­ди­мо, Англия. Теперь, как выясняется, Англия будет пер­вой, ибо из двух стран Россия оказалась сго­вор­чи­вей. Но когда с Англией будет покончено, придет че­ред России – так, без сомнения, представляется Гит­ле­ру. Произойдет ли это на самом деле – уже, ко­неч­но, другой вопрос.

Предположим, что программа Гитлера будет осу­ществлена. Он намечает, спустя сто лет, со­зда­ние нерушимого государства, где двести пятьдесят мил­ли­о­нов немцев будут иметь достаточно “жиз­нен­но­го пространства” (то есть простирающегося до Аф­га­нис­та­на или соседних земель); это будет чу­до­вищ­ная, безмозглая империя, роль которой, в сущ­нос­ти, сведется лишь к подготовке молодых парней к вой­не и бесперебойной поставке свежего пушечного мя­са. Как же случилось, что он сумел сделать все­об­щим достоянием свой жуткий замысел? Легче всего ска­зать, что на каком-то этапе своей карьеры он по­лу­чил финансовую поддержку крупных про­мыш­лен­ни­ков, видевших в нем фигуру, способную сокрушить со­ци­а­лис­тов и коммунистов. Они, однако, не под­дер­жа­ли бы его, если бы к тому моменту своими идеями он не заразил многих и не вызвал к жизни целое дви­же­ние. Правда, ситуация в Германии с ее семью мил­ли­о­на­ми безработных была явно благоприятной для де­ма­го­гов. Но Гитлер не победил бы своих мно­го­чис­лен­ных соперников, если бы не обладал магнетизмом, что чув­ст­ву­ет­ся даже в грубом слоге “Майн кампф” и что явно ошеломляет, когда слышишь его речи. Я го­тов публично заявить, что никогда не был способен ис­пы­ты­вать неприязнь к Гитлеру. С тех пор как он при­шел к власти, – до этого я, как и почти все, за­блуж­дал­ся, не принимая его всерьез, – я понял, что, ко­неч­но, убил бы его, если бы получил такую воз­мож­ность, но лично к нему вражды не испытываю. В нем яв­но есть нечто глубоко привлекательное. Это за­мет­но и при взгляде на его фотографии, и я особенно ре­ко­мен­дую фотографию, открывающую издание “Херста энд Блэкетта”, на которой Гитлер за­пе­чат­лен в более ранние годы чернорубашечником. У него тра­ги­чес­кое, несчастное, как у собаки, выражение ли­ца, лицо человека, страдающего от невыносимых не­спра­вед­ли­вос­тей. Это, лишь более мужественное, вы­ра­же­ние лица распятого Христа, столь часто встре­ча­ю­ще­е­ся на картинах, и почти наверняка Гитлер та­ким себя и видит. Об исконной, сугубо личной причине его обиды на мир можно лишь гадать, но в любом слу­чае обида налицо. Он мученик, жертва, Прометей, при­ко­ван­ный к скале, идущий на смерть герой, ко­то­рый бьется одной рукой в последнем неравном бою. Ес­ли бы ему надо было убить мышь, он сумел бы со­здать впечатление, что это дракон. Чувствуется, что, подобно Наполеону, он бросает вызов судьбе, об­ре­чен на поражение, и всё же почему-то достоин по­бе­ды. Притягательность такого образа, конечно, ве­ли­ка, об этом свидетельствует добрая половина филь­мов на подобную тему.

Он также постиг лживость гедонистического от­но­ше­ния к жизни. Со времен последней войны поч­ти все западные интеллектуалы и, конечно, все “про­грес­сив­ные” основывались на молчаливом признании то­го, что люди только об одном и мечтают – жить спо­кой­но, безопасно и не знать боли. При таком взгля­де на жизнь нет места, например, для пат­рио­тиз­ма и военных доблестей. Социалист огорчается, за­став своих детей за игрой в солдатики, но он ни­ко­гда не сможет придумать, чем же заменить оло­вян­ных солдатиков; оловянные пацифисты явно не по­дойдут. Гитлер, лучше других постигший это своим мрач­ным умом, знает, что людям нужны не только ком­форт, безопасность, короткий рабочий день, ги­ги­е­на, контроль рождаемости и вообще здравый смысл; они также хотят, иногда по крайней мере, борьбы и са­мо­по­жерт­во­ва­ния, не говоря уже о барабанах, фла­гах и парадных изъявлениях преданности. Фашизм и на­цизм, какими бы они ни были в экономическом пла­не, психологически гораздо более действенны, чем лю­бая гедонистическая концепция жизни. То же самое, ви­ди­мо, относится и к сталинскому казарменному ва­ри­ан­ту социализма. Все три великих диктатора упро­чи­ли свою власть, возложив непомерные тяготы на свои народы. В то время как социализм и даже ка­пи­та­лизм, хотя и не так щедро, сулят людям: “У вас бу­дет хорошая жизнь”, Гитлер сказал им: “Я пред­ла­гаю вам борьбу, опасность и смерть”; и в результате вся нация бросилась к его ногам. Возможно, потом они устанут от всего этого и их настроение из­ме­нит­ся, как случилось в конце прошлой войны. После не­сколь­ких лет бойни и голода “Наибольшее счастье для наибольшего числа людей” – подходящий лозунг, но сейчас популярнее “Лучше ужасный конец, чем ужас без конца”. Коль скоро мы вступили в борьбу с че­ло­ве­ком, провозгласившим подобное, нам нельзя не­до­оце­ни­вать эмоциональную силу такого призыва».^*

Всегда интересно прислушаться к современнику тех событий; как вы можете заметить, Оруэлл от­ме­ча­ет, что дело не только в маньяке Гитлере, не только в ка­пи­та­ле, его поддержавшем, – а дело в состоянии умов, и это состояние предрасположено к варварству, оно готово его принять и стать его активнейшим со­участ­ни­ком.

Из вышесказанного следует, что мало наладить бес­пе­ре­бой­ную поставку материальных благ, мало обес­пе­чить человечество всем, чего оно только по­же­ла­ет; что бы мы ни делали, рано или поздно оно впа­да­ет в стадию варварского безумия… Такое впечатление, что всё человечество болеет всеобщим буйным по­ме­ша­тель­ством, иногда сменяющимся про­дол­жи­тель­ны­ми стадиями ремиссии, но нередко выливающимся в ост­рые психотические эпизоды, которые со временем ста­но­вят­ся всё интенсивнее и интенсивнее.

Основная проблема итогов второй мировой вой­ны заключается в том, что, несмотря на победу над гит­ле­риз­мом, все эти ужасы варварства были со­вер­ше­ны и будут сосуществовать с образом человечества. Де­ло в том, что в мире наблюдается склонность ис­пы­ты­вать трепетное уважение к прецедентам. Сначала ка­кое-нибудь событие окрестят «беспрецедентным», а по­том сравнивают все последующие подобные со­бы­тия с этим эталоном. Так вот, вторая мировая война со­зда­ла эталон варварства, которому в масштабах и жес­то­кос­ти уступают все предыдущие «достижения» че­ло­ве­чест­ва. Когда уже совершено какое-то бес­пре­це­дент­ное действие, как бы стирается порог для его по­вто­ре­ния. Конечно, мир ужаснулся, глядя сам на се­бя, и какое-то время пребывал в шоке, но мы знаем, что у мира память коротка. Вот уже теперь возникают те­о­рии, что уничтожение евреев и прочие ужасы фа­шиз­ма просто никогда не имели места. Нашему по­ко­ле­нию, так или иначе затронутому отдаленными по­след­стви­ями войны, с убиенными и невинно за­му­чен­ны­ми прабабушками и прадедушками, такое утверж­де­ние пока кажется нонсенсом. Но что будет еще че­рез пару поколений?

Всё-таки дело не столько в лидерах, сколько в со­сто­я­нии умов. Возможно, войны заканчиваются не то­гда, когда кто-то из противников побеждает, а тогда, ко­гда у людских масс снижается военный задор и им боль­ше не хочется воевать. Раньше этот срок был де­сять лет, как в описанной в «Илиаде» Троянской вой­не, потом стал семь лет, как в походе Александра Ма­ке­дон­ско­го, в двадцатом веке этот срок сократился до че­ты­рех лет… Обе мировые войны длились примерно по четыре года каждая.

Если обратить наши взоры на современное со­сто­я­ние умов, следует отметить некоторое раз­рых­ле­ние понятий добра и зла, греха и добропорядочности. Ны­неш­ний мир гораздо дальше ушел от принятых ве­ка­ми норм морали, и поэтому удерживающие от вар­вар­ства узы стали гораздо слабее.

В чем же может быть выход в сложившейся си­ту­а­ции? Какие действия могут предотвратить оче­ред­ную волну будущего варварства? Варварство в мире мо­жет быть остановлено теми же механизмами, ко­то­ры­ми оно пресекается в развитых странах, – сильная по­ли­ция и армия, единая система судов, соблюдение за­ко­нов и главное – воспитание населения в духе под­дер­жа­ния внутреннего порядка.

Следовательно, для того, чтобы пресечь саму воз­мож­ность массированного варварства в мире, не­об­хо­ди­мо превратить мир во что-то вроде федеративного со­ю­за государств с отношениями и правами типа от­но­ше­ний между штатами в рамках Соединенных Шта­тов или провинциями, входящими в состав Канады.

Насколько далек мир от такого объединения? Что­бы описать сегодняшнюю ситуацию, давайте пред­ста­вим планету в качестве огромного феодального го­су­дар­ства. Независимые бароны (отдельные страны) пе­ри­о­ди­чес­ки ведут войны между собой, и король (ска­жем, США) является всего лишь самым крупным фео­да­лом. В такой стране нет единых законов. То есть, возможно, они написаны, но никем не со­блю­да­ют­ся. Никто не уважает решений единого суда, и каж­дый делает, то ему заблагорассудится. Бароны имеют поч­ти безраздельную власть над своими подданными. Мне кажется, это сравнение описывает ситуацию в со­вре­мен­ном мире. К этому следует еще добавить един­ство наций, поскольку каждый «барон» имеет свои на­цио­наль­ные корни, что никак не способствует все­об­ще­му объединению.

К сожалению, для того, чтобы так или иначе обез­опа­сить мир, его нужно объединить под властью ре­аль­но действующих международных органов ад­ми­ни­стра­тив­ной и военной власти. К сожалению, ООН та­ко­вым органом не является. Необходима система меж­ду­на­род­ных судов (международные суды, су­щест­ву­ю­щие в настоящий момент, не действенны, потому что далеко не все страны признают их решения, да и те, которые формально признают, не всегда вы­пол­ня­ют)^*, международной армии в роли, если хотите, меж­ду­на­род­но­го жандарма. Дело в том, что если США узур­пи­ро­ва­ли роль международного жандарма, вызвав все­об­щее возмущение, это вовсе не значит, что пла­не­те Земля не нужен международный жандарм. Без жан­дар­ма не может быть порядка. А без порядка мир об­ре­чен на новые приступы варварства.

В чем же выход? Как можно объединить планету под единой умеренной и неварварской властью? Преж­де всего необходимо изменить состояние умов. На сегодняшний день средства массовой информации и школьное образование крайне манипулятивны. Все смот­рят в основном одни и те же национальные ка­на­лы новостей, посещают одни и те же школы, которые про­па­ган­ди­ру­ют определенные позиции, прививаемые по­дав­ля­ю­щей части населения. Мир, к тому же, пред­став­ляет собой чрезвычайно неоднородную среду в эко­но­ми­чес­ком плане. Человек, проживающий в раз­ви­той стране, подчас потребляет благ на сумму, ко­то­рой бы хватило, чтобы поддержать жизнь целого се­ле­ния где-нибудь в Африке. Такое крайнее неравенство на­блю­да­лось и в старинном феодальном государстве, в котором еще не существовало социальных ин­сти­ту­тов и эффективного единого налогообложения. В этом на­ше сравнение современного мира с феодальным го­су­дар­ством также являет собой удачную иллюстрацию сло­жив­шей­ся обстановки.

Примером попыток объединения разных стран под единым управлением может послужить Ев­ро­пей­ский cоюз. Нельзя сказать, что если на референдуме фран­цу­зы проголосовали против Конституции ЕС, – Ев­ро­пей­ский союз развалится. Во-первых, речь шла толь­ко о новой конституции. Старые соглашения ос­та­ют­ся в силе. Против принятия евроконституции во Фран­ции – второй по величине экономике в Европе – про­го­ло­со­ва­ли 54,87% французов, что означает лишь не­зна­чи­тель­ный перевес в пользу противников и мо­жет быть результатом местных политических игр. Сре­ди причин, почему французы проголосовали про­тив, местные аналитики называют недовольство ны­неш­ней социально-экономической политикой. К тому же французское «нет» во многом стало реакцией на по­спеш­ное расширение ЕС за счет стран Восточной Ев­ро­пы и Балтии. Следующей страной, которая может от­верг­нуть Конституцию ЕС, могут стать Ни­дер­лан­ды. По данным последних опросов, большинство из­би­ра­те­лей (57-60%) настроено против основного за­ко­на ЕС. Чтобы Конституция вступила в силу в 2007 го­ду, ее должны ратифицировать все 25 членов ЕС. «Фран­цу­зы неожиданно увидели, что оказались в Ев­ро­пе, которую они не понимают», – отмечает газета Le Figaro. На это наложились и нынешние, вызванные гло­ба­ли­за­ци­ей социально-экономические трудности Фран­ции, ведущие к изменению традиционного образа жиз­ни французов.

Тем не менее, эти события не означают краха Ев­ро­союза, так как до 2009 года продолжает действовать До­го­вор Ниццы.

То есть, если устранить отрицательные факторы по­спеш­но­го, я бы сказал, преждевременного рас­ши­ре­ния Евросоюза на восток и местные социально-эко­но­ми­чес­кие соображения, Евросоюз может стать мо­де­лью для будущего «Мирового союза». Конечно, в на­сто­я­щий момент это звучит утопией, однако мир уже ме­ня­ет­ся и будет продолжать меняться в ближайшее вре­мя.

Одним из возможных факторов, спо­соб­ству­ю­щих снижению вероятности повторения приступов мас­со­во­го варварства путем образования всемирных ор­га­нов исполнительной и законодательной власти, мо­жет стать, как ни странно, изменение состояния умов населения Земли под действием технического про­грес­са, а именно – интернетизации телевидения, ко­то­рая приведет к закату телевидения как мощ­ней­ше­го орудия манипуляции общественным сознанием. Де­ло в том, что на сегодняшний момент, несмотря на свое поразительное развитие, интернет еще находится в пеленках. Он пока не может конкурировать с те­ле­ви­де­ни­ем, которое позволяет большинству телезрителей пас­сив­но накачивать себя скрытой и явной про­па­ган­дой тех каналов, которые доступны в том или ином гео­по­ли­ти­чес­ком регионе.

Сращение интернета с телевидением, когда боль­шин­ство материалов в интернете будет в форме ви­део­ма­те­ри­а­лов, доступных через обычный телевизор, сто­я­щий напротив дивана в углу комнаты, приведет к то­му, что манипулятивное действие современного те­ле­ви­де­ния ослабится, поскольку люди начнут выбирать сю­же­ты и источники сюжетов в соответствии со сво­и­ми вкусами; в таком случае этими источниками вовсе не обязательно будут те каналы, программы и сайты, ко­то­рые в настоящее время пропагандируют се­па­ра­тист­ские настроения, бредовые идеи о национальной не­за­ви­си­мос­ти и антиглобалистические воззрения, ко­то­рые, как это ни странно, тормозя образование еди­ных мировых механизмов регулирования, при­бли­жа­ют очередную волну всемирного варварства.

Давайте попробуем представить, как бы раз­ви­ва­лись события после знаменитого теракта против США, со­вер­шен­но­го 11 сентября 2001 года, если бы мир пред­став­лял собой Мировой союз с едиными дейст­ви­тель­но действующими органами власти.

ООН бы немедленно организовала эффективную ко­мис­сию по расследованию теракта, с которой дейст­ви­тель­но кооперировали бы все страны. Зачинщики тер­ак­та были бы найдены и преданы суду. Не нужно ни­ка­ких войн с Афганистаном, Ираком, нефтяных кри­зи­сов и всего прочего, чем был насыщен мир в пер­вые пять лет двадцать первого века. Почему же этого не происходит? Потому что местные власти имеют ог­ром­ные силы и полномочия, а международные власти та­ко­вых не имеют. Потому что местные национальные пра­ви­тель­ства используют терроризм для своих по­ли­ти­чес­ких игр.

Как это ни странно, именно рост благосостояния ми­ро­во­го населения и технический прогресс в со­че­та­нии с эволюцией средств массовой информации, де­ла­ю­щей каждого отдельного человека более свободным в выборе позиций и взглядов, более независимым от влас­ти национальных государств, сможет переломить си­ту­а­цию, в которой варварство в мировых масштабах в настоящий момент не только возможно, но и наи­бо­лее вероятно, и вывести человечество на новый уро­вень развития, на котором мировое варварство будет ис­ко­ре­не­но, как некогда был искоренен произвол внут­ри государств, по крайней мере в благополучных стра­нах.

Мои утверждения звучат утопично, и если завтра мир разразится новым беспрецедентным взрывом все­об­ще­го варварства, вы будете плевать мне в лицо, на­зы­вать жалким мечтателем и так далее.

Необходимо отметить, что несмотря на давнюю муд­рость, что в мире ничего не меняется и история все­гда повторяется, всё-таки надо признать, что в мире что-то меняется и что эти изменения позволяют на­де­ять­ся, что они проявляются не только как внешний лоск цивилизации, который может быть мгновенно сдут любым дуновением ветра невзгод, но как глу­бин­ный прогресс человечества к организации более ра­зум­ных систем мироустройства.

 

Победа сатанизма в современном мире?

 

Наблюдая за окружающей нас современностью, не­из­беж­но приходишь к выводу, что сатанизм в своей древ­ней внешней форме победил в полной мере. То, что ранее было неотъемлемым атрибутом ведьмовских ша­ба­шей и прочей нечисти, с комфортом заполонило на­ши экраны, журналы и газеты, ну и, конечно же, пе­ре­пол­ни­ло услужливо подвернувшийся интернет. Труд­но сказать, какие виды жесточайших убийств с за­тей­ли­вым членовредительством еще не видел на эк­ра­не современный человек, какие извращения не уда­лось ему лицезреть в течение его нескончаемой одис­сеи телеглазоблудий. Но самое страшное даже не то, что именно мы видим, слышим и читаем, а то, как мы это воспринимаем. Нечеловеческие ужасы посещают нас с экранов телевизоров за семейным обедом или в ди­ван­ном расслаблении, как нечто привычное и не вы­хо­дя­щее из ряда вон.

Необходимо без излишнего мо­ра­лиз­ма по­про­бо­вать разобраться, что же про­ис­хо­дит. Почему дейст­вия, которые ранее являлись вер­хом разврата, пре­вра­ща­ют­ся в норму жизни? По­че­му элементарные нормы так­та и приличия отметаются по­все­мест­но?

Под «сатанизмом» я не имею в виду конкретное те­че­ние, возникшее в девятнадцатом веке на волне ро­ман­ти­чес­кой эстетизации зла как реакция на до­ми­ни­ру­ю­щее положение христианской религии. Сатанисты за­им­ство­ва­ли библейский образ Сатаны, но трактуют его прямо противоположным образом — как по­зи­тив­ный символ могущества и свободы.^* Для простоты изъяс­не­ния, под сатанизмом я подразумеваю все те дейст­вия, явления и образы, которые ассоциировались бы с проявлениями нечистых сил в прежние эпохи.

Я не хочу загрязнять свою книгу описаниями и пе­ре­чис­ле­ни­я­ми тех отвратительных зрелищ, сви­де­те­лем которых становится каждый современный че­ло­век, едва включив телевизор. Откуда приходят волны элек­трон­ных сообщений, без видимой коммерческой вы­го­ды пропагандирующих инцест?

Казалось бы, если бы подобные зрелища вдруг пред­ста­ли перед глазами прошлых поколений, они не­из­беж­но привели бы в смятение подавляющее боль­шин­ство и характеризовались как верный признак по­бе­ды сатанизма.

Интересно отметить, что при всем этом в ре­зуль­та­те опроса тысячи взрослых американцев вы­яс­ни­лось, что только 0,5% из них думают, что попадут в ад, а примерно две трети от общего числа рес­пон­ден­тов считают, что попадут в рай.^**

По сути дела, у адских сил не осталось своих при­выч­ных атрибутов, и папа римский даже прак­ти­чес­ки отменил ад для грешников, видимо, за не­на­доб­нос­тью оного, потому что всё, что люди могли бы уви­деть и испытать в аду, они вполне могут себе по­зво­лить и на земле.

Кроме того, римская католическая церковь, ко­то­рая многие столетия являлась символом догматизма, не отстает и от других нововведений. Ныне усопший па­па римский Иоанн-Павел II в одной из проповедей на площади Святого Петра сделал такое сенсационное про­ро­чест­во: «Все праведники, а не только верующие, спа­сут­ся и попадут в рай». Таким образом, впервые гла­ва римской католической церкви, являющийся вид­ным теологом и толкователем Священного Писания, по­обе­щал загробное блаженство не только истинно ве­ру­ю­щим в Иисуса Христа католикам, но и всем «доб­рым людям, следующим Его заповедям в по­все­днев­ной жизни», даже если они не являются при­вер­жен­ца­ми христианской религии и вообще верующими.

Сатанизм из практики жизни перекочевал в вир­ту­аль­ный мир, где перестал быть осуждаем и стал чем-то вроде жевательной резинки, слегка вредной – до то­го, как ее не стали делать без сахара и не доказали, что но­вые разновидности жвачки даже полезны для зубов.

Прививка виртуального сатанизма была дана боль­шей части современного человечества, и сейчас хро­ни­ки настоящих трагедий смотрятся на экранах как-то блекло по сравнению с фильмами ужасов со спец­эф­фек­та­ми.

Человечество напоминает подростка, по­взрос­лев­ше­го настолько, что родители разрешают ему оста­вать­ся допоздна и смотреть взрослые фильмы, а также за­кры­ва­ют глаза на то, что он покуривает сигареты.

Надо сказать, как это ни странно, всеобщей ка­та­стро­фы пока не происходит. Общество живет, как и жи­ло, хотя преступность находится на чрезвычайно вы­со­ком уровне. Насилие в телевизионных про­грам­мах увеличилось на 100% с 1980 года. В самое удоб­ное для зрителей телевизионное время в течение од­но­го часа показывается до 14 сцен насилия и жестокости. По некоторым данным, теленасилие является при­чи­ной 15-20% актов насилия, совершающихся в ре­аль­ной жизни. Особенно подвержены телевизионной аг­рес­сии дети и подростки, поскольку, по данным Аме­ри­кан­ской медицинской ассоциации, за годы, про­ве­ден­ные в школе, среднестатистический ребенок видит по телевизору 8 тыс. убийств и 100 тыс. актов насилия (по другой статистике – 50 тыс. убийств и 200 тыс. сцен насилия). По данным медицинского факультета Гар­вард­ского университета (Harvard University), к 18-лет­не­му возрасту американский ребенок видит на­си­лие на экране телевизора более 180 тыс. раз – из них при­мер­но 80 тыс. убийств. Как результат, каждые 24 ми­ну­ты в Америке совершается убийство. Каждые 10 се­кунд – кража со взломом. Каждые 7 минут – из­на­си­ло­ва­ние! Вероятность стать жертвой преступления в Аме­ри­ке гораздо больше, чем вероятность попасть в ава­рию. За свою жизнь риск быть убитым для каждого аме­ри­кан­ца – 1 к 133; убийства среди подростков уве­ли­чи­лись на 232% с 1950 года.

Современный ребенок проводит 28 часов в не­де­лю перед телевизором – это больше, чем он тратит на за­ня­тия в школе. Как минимум час в день он играет в ви­део­иг­ры или путешествует по интернету. Несколько ча­сов в неделю он посвящает просмотру фильмов и про­слу­ши­ва­нию музыки.

По данным Mediascope, 66% детских те­ле­пе­ре­дач, транслируемых в США, содержат сцены насилия, при­чем в трех четвертях случаев телевидение де­мон­стри­ру­ет программы, в которых насилие никак не на­ка­зы­ва­ет­ся. По данным Национального института пси­хи­чес­ко­го здоровья (National Institute of Mental Health), лишь 4% программ, в которых присутствуют сцены на­си­лия, содержат ярко выраженный призыв к не­на­си­лию.

За последние сорок лет в мире было проведено бо­лее тысячи исследований, посвященных влиянию те­ле­ви­де­ния и кинематографа на детей. Исследования про­во­ди­лись во многих странах мира, среди маль­чи­ков и девочек, принадлежащих к различным расам, на­цио­наль­нос­тям и социальным группам. Тем не менее, ре­зуль­та­ты исследований были практически иден­тич­ны: агрессия на экране делает детей более аг­рес­сив­ны­ми по отношению к людям и к неодушевленным пред­ме­там. Американская Академия педиатрии (American Academy of Pediatrics) опубликовала четыре фун­да­мен­таль­ных вывода из этих исследований. Во-первых, де­ти, которые смотрят много передач, содержащих сце­ны насилия, воспринимают насилие как ле­ги­тим­ный способ разрешения конфликтов. Во-вторых, про­смотр сцен насилия делает человека более без­за­щит­ным к насилию в реальной жизни. В-третьих, чем боль­ше ребенок видит сцен насилия на экране, тем боль­ше шансов, что он станет жертвой насилия. В-чет­вер­тых, если ребенок отдает предпочтение просмотру те­ле­про­грамм, содержащих сцены насилия, су­щест­ву­ет значительно большая вероятность, что он вырастет аг­рес­сив­ным человеком и даже совершит пре­ступ­ле­ние.

Несовершеннолетние склонны верить всему, что го­во­рит­ся с экрана. К примеру, в 2001 году Kaiser Family Foundation выяснил, что 60% подростков боль­ше доверяют медицинской информации, передаваемой по телевидению, чем мнению их лечащих врачей. Те­ле­ви­зи­он­ное насилие особенно опасно для маленьких де­тей в возрасте до 8 лет, потому что они не могут точ­но различить – где начинается реальная жизнь, а где кончается фантазия. Ужасы кино они вос­при­ни­ма­ют как реальность. Есть несколько печальных при­ме­ров. В конце 1980-х годов пятилетний мальчик по­смот­рел мультфильм про Бивиса и Батхэда на MTV. В этом мультфильме тупые персонажи безуспешно пы­та­лись воспользоваться спичками. У мальчика экс­пе­ри­мент удался – в результате сгорел трейлер, в ко­то­ром жила его семья, и его двухлетняя сестренка. Мать по­гиб­ше­го ребенка, оставившая детей без присмотра, мест­ные пожарные организации и многие об­щест­вен­ные организации начали кампанию за запрещение это­го мультфильма. Компромисс был найден: MTV ис­клю­чи­ла сцены пиромании из историй о Бивисе и Бат­хэ­де. Известны случаи, когда дети после просмотра филь­мов про Супермена пытались летать, выпрыгивая из окон второго этажа.

Надо отметить, что 85% наиболее популярных в США видеоигр также содержат акты насилия. Ис­сле­до­ва­ние, проведенное в 1996 году среди че­ты­рех­лет­них мальчиков и девочек, показало, что большинство из них (59% девочек и 73% мальчиков) назвали сво­и­ми любимыми видеоиграми те, которые содержат ак­ты насилия. В 1999 году двое школьников, живших в го­ро­де Литлтон, штат Колорадо, убили 12 своих одно­класс­ни­ков и ранили 23-х, после чего застрелились. Рас­сле­до­ва­ние показало, что одним из факторов, под­ви­нув­ших их на совершение убийства, вероятно, стала по­пу­ляр­ная компьютерная игра Doom. Оба подростка по­сто­ян­но играли в нее. Одноклассников, с которыми у них не сложились отношения, будущие убийцы на­зы­ва­ли монстрами (по сюжету Doom герой воюет с че­ло­ве­ко­по­доб­ны­ми монстрами).

Телевидение оказало большое влияние на уро­вень преступности: существует четкая зависимость – уро­вень преступности в той или иной стране возрастал че­рез 10-15 лет после появления в ней телевидения. В 2001 году в США был опубликован доклад главного хи­рур­га страны, посвященный проблеме молодежного на­си­лия (Youth Violence: A Report of the Surgeon General). В этом докладе подчеркивалось, что про­смотр фильмов и телепрограмм, содержащих акты на­си­лия, является фактором риска для подростка. По воз­дейст­вию на сознание ребенка он находится на том же уровне, что и иные факторы риска – бедность, пло­хое социальное окружение, низкий уровень ин­тел­лек­та и т.д.

Опросы общественного мнения показывают, что при­мер­но три четверти жителей США убеждены в том, что телевизионные передачи перегружены на­си­ли­ем. Опрос, проведенный телекомпанией Fox News после очередных случаев убийств, совершенных школь­ни­ка­ми, показал, что 29% американцев считают со­зда­те­лей кинофильмов, телепередач и музыки ви­нов­ны­ми в этих преступлениях (58% возложили вину на родителей). Аналогичный опрос службы Gallup по­ка­зал, что жители США считают телевидение второй глав­ной причиной роста детского насилия: 40% воз­ло­жи­ли главную вину на родителей, 8% – на те­ле­ви­де­ние, 7% – на недостатки работы учителей, 6% – на пси­хо­ло­ги­чес­кие проблемы детей, 5% – на утрату об­щест­вом строгих моральных императивов.

Насилие – один из ключевых сюжетов, ис­поль­зу­е­мых голливудскими кинопроизводителями. По дан­ным Администрации классификации и рейтинга (Classification and Rating Administration) (службы, от­ве­ча­ю­щей за маркировку фильмов и определение их до­ступ­нос­ти для детей), с 1968 по 1990 год в США бы­ло выпущено более 10 тыс. фильмов, основу сюжета ко­то­рых составляли акты насилия. В 2002 году гол­ли­вуд­ски­ми студиями было выпущено 132 фильма, 49 из ко­то­рых содержали сцены жестокости и насилия.

Некоторые эксперты считают, что обилие иг­ро­вых фильмов притупляет у людей понимание цен­нос­ти человеческой жизни. Реальные катастрофы и тер­ак­ты, в результате которых гибнут люди, часть общества ны­не воспринимает, как «реальное телешоу» или про­дол­же­ние известного боевика.

Подростки и молодые люди, которые смотрят те­ле­ви­зор как минимум один час в день, более склонны к совершению агрессивных действий, чем их ро­вес­ни­ки, которые тратят свое время на иные занятия. Этот вы­вод был сделан в результате обследования, которое про­во­ди­лось на протяжении 17 лет.

Среди подростков, которые смотрели телевизор ме­нее часа в день, лишь 5,7% совершили акты на­си­лия. Среди тех, кто просиживал перед экраном те­ле­ви­зо­ра от часа до трех часов в день, таких было 18,4%, а сре­ди телефанатиков (более трех часов просмотра в день) – 25,3%. Аналогичные закономерности про­сле­жи­ва­ют­ся и среди взрослых. При этом, по данным ис­сле­до­ва­тель­ской группы Nielsen Media Research, в сред­нем в США дети в возрасте 2-17 лет смотрят те­ле­ви­зор около 2 часов в день, мужчины – более четырех ча­сов, женщины – более пяти.

Выдуманные ужасы вторгаются в реальную жизнь. Многие детективы и боевики становятся об­раз­ца­ми для совершения реальных преступлений. Ши­ро­ко известен случай, когда два грабителя попытались по­вто­рить ограбление поезда, перевозящего деньги. При­чем образцом для подражания послужило не ре­аль­ное ограбление, совершенное в Англии в 1950-е го­ды, а фильм, снятый об этом, – «Поезд с деньгами» (Money Train). В начале 2003 года два молодых аме­ри­кан­ца убили свою мать и расчленили ее тело, чтобы из­ба­вить­ся от улик. В одном из эпизодов популярного те­ле­се­ри­а­ла «Семья Сопрано» (Sopranos), который лю­би­ли смотреть убийцы, мафиози действовали ана­ло­гич­ным образом.

В 1998 году маркетинговой фирмой Mediascope бы­ло проанализировано более 8 тыс. часов те­ле­пе­ре­дач, транслировавшихся по различным каналам аме­ри­кан­ского телевидения. Как было установлено, 60% про­грамм содержали сцены насилия. Ученые из уни­вер­си­те­та штата Айова Брэд Бушман (Brad Bushman) и Крэйг Андерсон (Craig Anderson) сравнили статистику ре­аль­но совершенных преступлений (для этого были ис­поль­зо­ва­ны данные ФБР) и преступления, по­ка­зан­ные в наиболее популярных телевизионных шоу, опи­сы­ва­ю­щих работу полиции и спецслужб. Как показало ис­сле­до­ва­ние, убийства составляют 0,2% всех пре­ступ­ле­ний, совершаемых в США, – однако убийства со­став­ля­ют половину всех преступлений, показанных по телевидению.

Известный американский кинокритик Майкл Мед­вед (Michael Medved) заметил, что американское те­ле­ви­де­ние является самым страшным местом в стра­не. Ежедневно в прайм-тайм (время, когда у те­ле­ви­зо­ров собирается максимум зрителей) телезритель видит на экране примерно 350 персонажей. Семерых из них уби­ва­ют. Медвед пишет: «Если экстраполировать эту ста­тис­ти­ку в реальную жизнь, то через 50 дней все жи­те­ли США были бы мертвы».

Насилие на экране опасно прежде всего для са­мих зрителей. В 2002 году в США начался показ филь­ма «Кретин» (Jackass). Этот фильм, основанный на по­пу­ляр­ном сериале, долгое время существовавшем на ка­на­ле MTV, показывали в 35 тыс. кинотеатров. Фильм содержит множество шуток, часто откровенно глу­пых и абсурдных. Тем не менее, «Кретин» вызвал вол­ну подражаний: в США были зарегистрированы де­сят­ки случаев, когда подростки повторяли или пы­та­лись повторить некоторые трюки, показанные в филь­ме. Во многих случаях это кончалось плачевно. К при­ме­ру, 15-летний подросток решил повторить одну из сцен «Кретина». Он облил свои брюки спиртом и сел на костер. Его друзья, снимавшие сцену на ви­део­ка­ме­ру, доставили «актера» в больницу. Другой случай за­кон­чил­ся смертью 22-летнего парня, который уста­но­вил стул в кузове движущегося грузовика, поджег его и попытался выпрыгнуть на ходу. Его друзья также сни­ма­ли этот подвиг на видеокамеру.

В 1993 году вышел фильм «Программа» (The Program), посвященный американскому футболу. В филь­ме есть сцена – игроки ложатся на шоссе, чтобы за­ка­лить свою волю. В США пятеро подростков, не­за­ви­си­мо друг от друга, попытались применить этот ме­тод на практике. Трое из них погибли под колесами ма­шин, двое получили тяжелые травмы. После кам­па­нии протестов кинокомпания Touchstone Films изъяла эту сцену из всех копий ленты.

Американские рекламодатели считают большой уда­чей, если их телевизионный ролик оказал влияние на 1% зрителей. Если считать, что сцены насилия ока­зы­ва­ют воздействие на тот же процент населения, то вы­ри­со­вы­ва­ет­ся страшная картина. Если одну про­грам­му или фильм, содержащие акты насилия, по­смот­ре­ли 10 млн. человек, то 100 тыс. из них становятся бо­лее агрессивными. Кроме того, исследования, про­ве­ден­ные под патронажем Американской ассоциации пси­хо­ло­гов (American Psychological Association), по­ка­за­ли, что полученная таким образом агрессивность име­ет свойство «накапливаться» у зрителей и спо­соб­на спровоцировать человека на преступление.

Исследование Мичиганского университета по­ка­за­ло, что насилие на экране оказывает на человека дейст­вие, подобное никотину. Механизм его действия схож с действием сигареты: чем больше насилия ви­дит человек, тем оно ему больше нравится. Более того, у любителей боевиков, агрессивных видеоигр и т.д. вы­ра­ба­ты­ва­ет­ся привычка к актам насилия. Если че­ло­век некоторое время лишен подобных зрелищ, то он на­чи­на­ет испытывать дискомфорт.

По данным исследования, проведенного Принс­тон­ским университетом, произведенные в США ки­но­филь­мы и телепрограммы, содержащие акты насилия, наи­бо­лее востребованы в иных странах мира, за­ку­па­ю­щих американскую кино- и видеопродукцию. Одна из при­чин этого в том, что такие фильмы и программы лег­че переводить на иностранные языки и адап­ти­ро­вать к вкусам местной аудитории. К примеру, перевод ко­ме­дий­но­го фильма или юмористической передачи на­мно­го более сложен, поскольку иностранный зри­тель должен понимать реалии, в которых действуют пер­со­на­жи этих программ и лент, а также иметь пред­став­ле­ние об американской поп-культуре.

Большинство из описанных фактов касаются США, страны, в которой государство буквально по­ме­ша­но на законах, где жестоко пресекаются малейшие на­ру­ше­ния и огромное количество людей сидит в тюрь­ме. Самый высокий официально признанный про­цент заключенных имеют Соединенные Штаты Аме­ри­ки, где на 100 тыс. жителей приходятся 565 человек, на­хо­дя­щих­ся в местах лишения свободы. Ирония со­сто­ит в том, что этот процент (примерно 0,5%) со­впа­дает с числом американцев, планирующих попасть в ад…

Может показаться, что этому нет никакого дру­го­го объяснения, кроме прямого попустительства пра­ви­тель­ства Соединенных Штатов. Если бы в на­ме­ре­ния правительства входило реально бороться с пре­ступ­нос­тью, оно неизбежно приняло бы ряд законов, за­пре­ща­ю­щих демонстрацию насилия и разврата в прак­ти­чес­ки неограниченных объемах.

Возможно, чтобы понять причины подобного па­ра­док­са, следует пойти дальше. Ведь не только США стра­да­ют от вышеперечисленных явлений. Несмотря на то, что некоторые страны Европы (такие, как Нор­ве­гия и Дания) практически исключают сцены насилия из официального телевещания, это малоэффективно, по­сколь­ку видеофильмы и видеоигры по-прежнему до­ступ­ны в той же мере, как и в других странах.

В современном обществе явно ощущаются и пе­ре­ги­бы насчет однополой любви. Практически в каж­дом фильме есть герой нестандартной половой ори­ен­та­ции. У людей уже сложилось впечатление, что че­ло­ве­чест­во разделяется чуть ли не пополам на ге­те­ро­сек­су­а­лов и гомосексуалов. Однако даже по самым за­вы­шен­ным подсчетам доля гомосексуалов с уста­но­вив­шей­ся ориентацией не привышает 10-15% населения. Офи­ци­аль­ная статистика называет цифры 2-4%, од­на­ко мы можем допустить, что эти результаты за­ни­же­ны.

Вопрос антирасизма, превратившегося чуть ли не в расизм против белых, может служить ил­люст­ра­цией другой странности современного общества.

Однополая любовь, надо сказать, была при­ем­ле­ма в древнегреческой и древнеримской культуре, так что нельзя утверждать, что принятие подобного яв­ле­ния современным обществом является уникальным фак­том. Этого, однако, нельзя сказать об однополых бра­ках. Легализация подобных союзов опасна, так как она ведет к пересмотру самого института брака. С Арис­то­те­ля, с римского и германского права целью супружества считалась не любовь, а семья со всеми ее ас­пек­та­ми – социальным, имущественным, де­мо­гра­фи­чес­ким, юридическим. Однополые браки упразд­ня­ют некоторые из этих сторон брака, заменяя их лишь чув­ст­ва­ми, сексуальной жизнью. Мы не знаем, к чему это приведет, просто потому, что у человечества нет со­от­вет­ст­ву­ю­ще­го опыта. Другим фактором стало пе­ре­рас­пре­де­ле­ние ролей мужчин и женщин. Испокон ве­ков считалось, что мужчина должен делать муж­скую работу, а женщина – женскую. Еще в древнем Ри­ме однополые браки не допускались, потому что счи­та­лось, что женщина должна всегда оставаться в под­чи­не­нии мужчины. С освобождением женщин про­изо­шло переосмысление ролей в браке, что привело брак к его сегодняшнему состоянию в западных стра­нах – чуть ли не исключительно деловой союз, причем со­вер­шен­но необязательный.

Возникает ощущение, что если раньше религия, мо­раль и семья выполняли важную сдерживающую функ­цию поддержания порядка в обществе, то с тех пор, как общество смогло позволить себе сильную и эф­фек­тив­ную полицию, надобность в этих механизмах сдер­жи­ва­ния отпала. И действительно, как ни странно, та­кая свобода нравов более характерна для западных го­су­дарств, в то время как на Востоке царят сред­не­ве­ко­вые законы, не допускающие однополую любовь.

Однако с некоторым удивлением я прочел в по­след­нем номере журнала Le Figaro, что в Иране опе­ра­ции по смене пола разрешены. На самом деле Хо­мей­ни разрешил их чуть ли не сорок лет назад.

Газета Los Angeles Times приводит следующую ци­та­ту: «Разрешение на перемену пола не означает одоб­ре­ния гомосексуализма. Мы против го­мо­сек­су­а­лиз­ма, – говорит Мухаммед Махди Кариминья, ду­хов­ный лидер из священного города Кум, один из глав­ных защитников использования гормонов и хи­рур­ги­чес­ких операций для смены пола. – Но мы заявили, что, если гомосексуалист хочет сменить пол, этот путь для него открыт». Нельзя сказать, что сменить пол в Ира­не легко. Исламская республика остается тра­ди­ци­он­ным консервативным обществом, где царит ат­мо­сфе­ра суровых суждений и строгих нравов. Указы ду­хов­ных лидеров едва ли могут заставить мать хотеть, что­бы ее сын стал женщиной, или воздействовать на со­труд­ни­ков, которые прыскают, слыша, что голос их кол­ле­ги стал на несколько октав выше. Реакция пра­ви­тель­ства тоже неоднозначна, некоторые его члены по-преж­не­му выступают против смены пола.

Иран – не единственная мусульманская страна, ко­то­рая теплее относится к смене пола, но по-преж­не­му настороженно – к гомосексуализму. Суд Кувейта не­дав­но принял решение о том, что 29-летний муж­чи­на, сменивший пол, может на законных основаниях жить как женщина. Позже это решение отменил суд выс­шей инстанции, но оно вызвало жаркие дебаты в стра­не, где тема гомосексуализма табуирована.

В Саудовской Аравии судья исламского суда под­дер­жал права наследника, претендовавшего на до­лю наследства, которую получают сыновья, хотя он сде­лал операцию, чтобы стать женщиной. Даже Аль Азхар, древний центр обучения суннитов в Каире, в се­ре­ди­не 1990-х годов издал религиозный эдикт, одоб­ря­ю­щий смену пола в некоторых случаях.

Но ни одно мусульманское общество не под­хо­дит к проблеме с такой открытостью, как шиитский Иран. Возможно, дело в том, что сам отец революции, ая­тол­ла Хомейни, подписывал фатвы, одобряющие сме­ну пола, сорок лет назад.

Если мужчина или женщина так сильно хочет из­ме­нить пол, что полагает, что ему досталось чужое те­ло, счел Хомейни, им надо разрешить изменить тело. В Коране о смене пола ничего не говорится, значит, нет оснований считать операцию запретной. До Хо­мей­ни несколько исламских эдиктов разрешали смену по­ла гермафродитам, но никто не разрешал менять пол при отсутствии анатомических аномалий.

То есть даже такие жесткие режимы согласны на сме­ну пола, в случае если это не нарушает ста­биль­ность устоев общества, что говорит скорее о том, что во главу угла при принятии подобных законов ста­вят­ся чисто практические интересы государства, а не мо­раль­ные соображения.

Позвольте мне развлечь вас шуткой. Мы об­су­ди­ли, что даже ислам допускает смену пола. Почему же иудаизм возражает? Потому что евреи станут метаться туда-сюда: побыл мужчиной – не понравилось. Побыл жен­щиной – не понравилось. Опять стал мужчиной – опять не понравилось. Будут всем морочить голову, тре­бо­вать вернуть деньги и спрашивать, нету ли ка­ко­го-нибудь другого пола!? А в иврите, увы, нет сред­не­го рода, грамматикой не предусмотрено.

Итак, если серьезно, происходящий расцвет раз­ло­же­ния нравов может объясняться усилением го­су­дар­ствен­ной власти, при котором нет более не­об­хо­ди­мос­ти поддерживать порядок, пользуясь ненадежными уза­ми морали. Ныне население эффективно сдер­жи­ва­ет­ся страхом тюремного заключения, которое эф­фек­тив­ность полиции и низкий уровень коррупции делает прак­ти­чес­ки неотвратимым, что, по мнению го­су­дарств, вполне достаточно.

Государство есть бесполое и аморальное со­зда­ние по определению. Ему совершенно все равно, кто на ком женится и кто с кем ночует. Я не удивлюсь, ес­ли вскоре будут разрешены браки с животными и рас­те­ни­я­ми. Заплатил госпошлину и расписывайся со сво­им горшком герани, сколько угодно. Цель государства есть поддержание стабильности и расширение своей влас­ти. Поскольку индустрия секса и насилия при­но­сит огромные легальные доходы, ее воротилы имеют зна­чи­тель­ное влияние на любое правительство. Кроме то­го, эти индустрии обогащают государственную каз­ну и оживляют экономику, а главное – отвлекают вни­ма­ние масс от социальных проблем. Во многих го­су­дар­ствах даже поговаривают не только о легализации проституции, но и о легализации наркотиков. Правда, да­же в Нидерландах марихуана пока не является ле­галь­ной. Отправной точкой нидерландской политики по наркотикам является стремление к «уменьшению вре­да» (“harm reduction”), или стремление уберечь от упо­треб­ле­ния наркотиков и ограничить риск и вред, ко­то­рый они причиняют. Это относится как к уже упо­треб­ля­ю­ще­му наркотики, так и к его окружению.

В голландских законах, связанных с нар­ко­ти­ка­ми, строго различаются конопля (марихуана и гашиш) и так называемые тяжелые наркотики. На основе этого раз­де­ле­ния хранение конопли для личного поль­зо­ва­ния (не более 30 г) считается не преступлением, а лишь нарушением. Среди прочего цель такой по­ли­ти­ки – разделение рынка тяжелых наркотиков и конопли (ко­то­рая на жестких условиях продается в «ко­фе­шо­пах»). Продажа конопли в «кофешопах» (максимум 5 г на человека в день) считается мелким нарушением и не преследуется по закону.

Цель этой политики – ограничить контакт тех, кто употребляет коноплю, с более тяжелыми нар­ко­ти­ка­ми. Дело в том, что если потребитель конопли по­ку­па­ет ее у нелегального дилера, то вероятность столк­но­ве­ния его с тяжелыми наркотиками намного выше. За счет разделения рынка тяжелых наркотиков и ко­ноп­ли появилась возможность эффективнее защищать упо­треб­ля­ю­щих коноплю от тех наркотиков, которые (с точки зрения здравоохранения) гораздо опаснее.

Широко распространенное в других странах мне­ние, что в Нидерландах марихуана продается на ле­галь­ных основаниях, – ошибочно, в Нидерландах за­пре­ще­ны все виды наркотиков. Это один из примеров «се­рой области», к которой относятся незаконные им­миг­ран­ты и прочие официально запрещенные, но на прак­ти­ке допускаемые явления.

Возвращаясь к проблеме факта попустительства пра­ви­тельств в вопросе разгула жестокости на экране, мы сталкиваемся с удивительным на первый взгляд фак­том: государство не интересует благо отдельно взя­то­го индивидуума. Несмотря на то, что ин­ди­ви­ду­ум, как утверждал Руссо, отдает всего себя, свои права и свободу во власть государства, взамен он получает в луч­шем случае заботу о благе общества в целом. Сво­бо­дой и даже жизнью отдельного индивидуума любое го­су­дар­ство всегда может себе позволить пренебречь. Тут уж нечего и говорить о таких мелочах, что кому-то не нравится, что показывают по телевизору. Не нра­вит­ся – не смотри и детям смотреть не давай, говорит го­су­дар­ство и обеспечивает все фильмы точным рей­тин­гом – этот с обрыванием рук, этот с обрыванием го­ло­вы. А в этом скажут нехорошое слово, но с хо­ро­ши­ми намерениями. Государство, когда не надо, лю­бит быть чрезвычайно заботливым. Представьте себе эту должность – сидишь целый день, смотришь филь­мы и раздаешь рейтинги. Почти как дегустатор пива, толь­ко печень не страдает.

Так что общество в этом вопросе может рас­счи­ты­вать в основном на само себя. Положение может из­ме­нить­ся, если сократится спрос на жестокую и сек­су­аль­но-ориентированную продукцию. Уже сейчас под­ни­ма­ют­ся общественные движения и растут тен­ден­ции, противящиеся разгулу насилия и разврата. Не­смот­ря на то, что государство вполне устраивает су­щест­ву­ю­щее положение, оно не может устраивать кон­крет­ные семьи, которые не могут допустить, что в 25% случаев у их детей поднимется уровень аг­рес­сив­нос­ти и вероятность попадания в тюрьму. Тут у семей и государства интересы начинают немножко рас­хо­дить­ся. Воспитание ребенка в современном мире стало очень непростой задачей. Школа и телевидение просто вы­би­ва­ют­ся из сил, чтобы сделать из него морального уро­да. Противостоять такой силе не просто.

Преследуя постиндустриальные цели, го­су­дар­ство пытается разрушить институт семьи своим по­пус­ти­тель­ством пропаганды добрачных половых связей. Муж становится просто одним из длинной цепочки «бой-френдов», а жена – двадцатой из «герл-френ­дов». Американский центр по контролю и пред­отв­ра­ще­нию болезней обнародовал результаты ис­сле­до­ва­ния, проведенного по заказу правительства США. В нем приняли участие 11 тыс. женщин в возрасте от 15 до 44 лет. Результаты, полученные социологами, до­воль­но любопытны. Например, выяснилось, что пары, ко­то­рые не жили вместе до свадьбы, имеют гораздо боль­ше шансов сохранить брак. Чаще распадаются бра­ки, заключенные в ранней молодости, при не­до­стат­ке денег и отсутствии религиозных убеждений, а так­же у тех пар, чьи родители находятся в разводе. В то же время, как утверждают социологи, гораздо боль­ше шансов сохранить союз в гражданском браке, не ре­гист­ри­руя отношения официально. Ученые выявили и такие закономерности: к 30 годам три из четырех жен­щин выходят замуж, но многие из этих семейных со­ю­зов распадаются. В общей сложности, не «дожив» до 15 лет, распадаются 43% браков.

О каких долгосрочных отношениях может идти речь, когда фильмами и интернетом, а также принятой в школах практикой детям чуть ли не с 11-13 лет на­вя­зы­ва­ет­ся институт “dating” – свиданий с пред­ста­ви­те­ля­ми противоположного пола, при этом никак не ре­гу­ли­ру­ет­ся и остается за кадром, что между ними в рам­ках этих отношений будет происходить. Де­мон­стра­ция сексуальных сцен с несовершеннолетними за­пре­ще­на, и поэтому самим несовершеннолетним и их ро­ди­те­лям все время приходится гадать, что же про­ис­хо­дит там, за кадром, и если мне 13 лет – то уже пора те­рять девственность или еще можно подождать?

Опять же, общество само начинает про­ти­во­сто­ять сложившейся ситуации и в последнее время по­я­ви­лись тенденции пропаганды сохранения девст­вен­нос­ти до брака. Наука в этом вопросе не является ис­точ­ни­ком объективности. Психологи, социологи и пси­хи­ат­ры невольно следуют стилю мышления и цен­ност­ным ориентирам своей эпохи. В начале де­вят­над­ца­то­го века много писали об опасностях и отрицательных по­след­стви­ях раннего начала половой жизни и мало кто обращал внимание на явно невротические черты так называемой романтической личности с ее эк­заль­та­ци­ей, мистицизмом и неспособностью к простым че­ло­ве­чес­ким отношениям, включая сексуальные. Во вто­рой половине двадцатого века, наоборот, под­чер­ки­ва­ют­ся патогенные аспекты некоммуникабельности, сек­су­аль­ной заторможенности и т.д. На самом деле пло­хи любые крайности. В то же время нельзя – это и жес­то­ко, и бессмысленно – подгонять всех людей под один ранжир. «Величайшая возможная ошибка в этой об­лас­ти… – представление, что все остальные люди в точ­нос­ти такие же, как мы, а если нет, то они должны стать такими… Никакие сексуальные правила, законы или идеалы не охватывают в равной степени интра­вер­та и экстраверта, невротика и устойчивого индивида; пи­ща одного человека может быть ядом для другого. С понимания этого начинается психическое здоровье» (Дж. Вильсон, «Психология секса»).

Итак, мы наблюдаем, что общество способно к из­вест­ной степени саморегуляции. Когда существует за­прет – это стимулирует общество противостоять это­му запрету, когда же запрет снят, – после некоторого всплеска интерес начинает ослабевать. В дальнейшем по­ло­же­ние стабилизируется. Подобные тенденции мож­но проследить на некоторых примерах прошлого, об­суж­де­ние которых не предусмотрено рамками дан­но­го эссе.

Довольно часто можно встретить ошибочную оцен­ку ситуации ввиду того, что люди склонны пред­по­ла­гать, что существуюшее положение продлится не­опре­де­лен­ное время. Однако из наблюдения прак­ти­чес­ки любых процессов мы можем заключить, что они ха­рак­те­ри­зу­ют­ся цикличностью. Другая причина оши­боч­нос­ти предсказаний связана с тем, что многие ис­сле­до­ва­те­ли не учитывают потенциала саморегуляции во многих системах, особено это верно, когда речь идет о человеческом обществе.

Следовательно, можно предположить, что и в бу­ду­щем рассмотренные нами проблемы и отклонения бу­дут приходить к состоянию баланса. За­шка­ли­ва­ю­щая жестокость на экранах, возможно, будет про­дол­жать вызывать отрицательную реакцию в обществе, что будет приводить к снижению спроса на подобную про­дук­цию. Слава Богу, целью кино- и телемагнатов не является развратить население Земли. Они, в боль­шин­стве случаев, просто хотят делать деньги. Без­ус­лов­но, они диктуют вкус, но и с другой стороны об­щест­во голосует деньгами, снижая продажи той про­дук­ции, которая не приходится обществу по вкусу. Опять же можно наблюдать серьезную тенденцию на сни­же­ние жестокости во многих последних ки­но­ра­бо­тах. О некоторых весьма кассовых фильмах с удов­лет­во­ре­ни­ем отмечаешь, что в них никого не убивают, и в по­след­нее время даже появились фильмы, в которых ни­кто никого не бьет и даже не оскорбляет словесно. Ве­ро­ят­но, в результате сращивания телевидения с ин­тер­не­том зрители смогут свободнее выбирать про­грам­мы себе по вкусу, что усилит существующие по­зи­тив­ные тенденции.

Дело в том, что запрет кинопродукции, со­дер­жа­щей жестокость и пропаганду промискуитета, только по­до­гре­ет интерес и вернет процесс на круги своя.

Агрессия, как и сексуальное влечение, являются ес­тест­вен­ны­ми потребностями, унаследованными че­ло­ве­ком в процессе эволюции. Запретами, к со­жа­ле­нию, мало что можно изменить. Возможность ре­а­ли­зо­вать этот заряд агрессивно-сексуальной энергии в виде суб­ли­ма­ции в виртуальном мире будет снижать ее про­яв­ле­ния в реальности, как бы парадоксально это ни зву­ча­ло. Усиление строгости наказаний в сочетании с улуч­ше­ни­ем качества виртуальной реальности сможет пе­ре­ве­сить чашу весов человеческого темперамента в сто­ро­ну тихой сублимации и прочь от активных дейст­вий, предусмотренных статьями уголовного кодекса.

Однако классический сатанизм в исторической перспективе включает не только насилие и разврат. Это, конечно же, и культ колдовства. Как объяснить не­ве­ро­ят­ную популярность сочинений и фильмов о Гар­ри Поттере? Тот факт, что они написаны и сняты в со­от­вет­ствии со старыми нормами добра и зла, не толь­ко не снимает вопроса, а лишь обостряет его. Мы за­бы­ва­ем, что главными положительными героями яв­ля­ют­ся ведьмы и колдуны, в то время как простые лю­ди, не обладающие магическими силами, пре­зри­тель­но именуются «маглами» или «людьми, не вла­де­ю­щи­ми магией».

Как вам нравятся другие положительные герои со­вре­мен­нос­ти? Бэтмен, черный человек – летучая мышь в черном плаще летает над городом. Уж не на­по­ми­на­ет ли вам это классический образ Сатаны? Од­на­ко герой этот крайне положительный. А как вам Спай­дер­мен – человек-паук? Подбор животных и на­се­ко­мых, по-моему, однозначный. Как вам нравится кэт-вумен (женщина-кошка)? Почему не бабочка? По­че­му не зайчик? Почему выбираются именно жи­вот­ные и насекомые, ассоциирующиеся с культом Са­та­ны? Ведь и летучая мышь, и паук, и кошка являются сим­во­ла­ми темных сил.

Эти утверждения касаются не только со­вре­мен­ной культуры последних лет. «Мастер и Маргарита» – куль­то­вый роман Булгакова, на котором выросли не­сколь­ко последних поколений, тоже рисует Сатану как ро­ман­ти­чес­ко­го положительного героя. Роман опи­сы­ва­ет бал Сатаны, по сути дела пресловутую черную мес­су^*, правда, в весьма смягченной форме, что только еще более придает романтизма повествованию. Если бы Булгаков описал бал как ритуал, описанный в снос­ке, я думаю, роман бы имел несколько меньший успех и в совершенно в других кругах. К тому же, сноску я под­верг тщательной цензуре, поскольку в пер­во­на­чаль­ном виде она включала такие подробности, что не под­хо­ди­ла для печати в издании, рассчитанном на ши­ро­кую аудиторию…

Попробуем объяснить происходящее. Самое прос­тое объяснение – темные силы победили, мир на­хо­дит­ся во власти дьявола. Подспудно, однако, ка­жет­ся, что баланс между добром и злом всё же остался преж­ним – как и сто лет назад, как и тысячу лет назад. Воз­мож­но, изменились количественные масштабы, в ко­то­рых действует добро и зло, но их соотношение, по­жа­луй, осталось неизменным или даже сдвинулось в поль­зу добра. Жизнь большинства людей, особенно в раз­ви­тых странах, стала легче, искоренено, по крайней мере, официальное рабство, длительность и качество жиз­ни значительно изменились в лучшую сторону. По­все­днев­ный мир за редкими отступлениями не на­по­ми­на­ет царство Сатаны, даже несмотря на все пе­ре­чис­лен­ные факты роста насилия и разврата. К со­жа­ле­нию, мы не обладаем статистикой прошлых веков, ибо мно­гие акты жестокости в те века таковыми не счи­та­лись и поэтому не регистрировались в качестве кри­ми­наль­ных преступлений. Во многих странах также от­ме­не­на смертная казнь.

Возможно, в случае использования символов, ко­то­рые противоречат христианству и скорее имеют от­но­ше­ние к антихристу, речь действительно идет о сим­во­ли­чес­кой реакции на запреты христианства, ко­то­рые в настоящее время повсеместно ослабляются. При­ве­ден­ный ранее пример поразительной лояльности па­пы римского и серьезный подрыв авторитета ка­то­ли­чес­кой церкви, связанный с громкими процессами по делу священников-педофилов, – говорят о том, что сво­и­ми лояльными заявлениями римская католическая цер­ковь пытается поднять свою популярность. Надо ска­зать, что это происходит весьма успешно. Новый па­па римский начал свое правление посещением си­на­го­ги и поездкой по Германии, где понтифика при­вет­ство­ва­ли толпы его соотечественников, среди которых было очень много молодежи (причем, надо отметить, оде­той весьма фривольно). Степенный папа римский с не­вин­ным прошлым юного гитлеровца на фоне голых пуп­ков приветствующей его немецкой молодежи. Не­смот­ря на эту сюрреалистическую иллюстрацию в од­ном французском журнале, есть надежда, что речь идет только о форме. То, что наделала католическая цер­ковь в годы инквизиции, вообще ставит под со­мне­ние репутацию института папства. Так что при­част­ность к гитлеризму, особенно в далекой бесшабашной юнос­ти, вряд ли уже может повредить.

То есть, скорее всего, мы имеем дело с пе­ре­ги­бом, который тоже со временем войдет в равновесие.

Дело в том, что, возможно, человечество еще очень молодо. Во всяком случае, жизнь современной ци­ви­ли­за­ции может быть представлена как жизнь ин­ди­ви­ду­аль­но­го человека. В таком случае, возраст на­шей цивилизации примерно соответствует 16-17 го­дам. Вот вам и объяснение: наша цивилизация – под­рос­ток! Посмотрите на эту таблицу:

 

Возраст ребенка	Соответствующие годы развития цивилизации	Характеристики и навыки ребенка (человечества)
Рождение	450-500 гг. н.э.	Младенец отделен от пу­по­ви­ны (греко-рим­ской цивилизации).
1 год – 3 года	500-900 гг. н.э.	Учится ходить, поль­зо­вать­ся туалетом. Пока не делает различий меж­ду своим и чужим. Все конфликты решает си­лой.
3 года – 6 лет	900-1400 гг. н.э.	Дошкольный возраст. Учит­ся писать и читать. По-прежнему играет иг­руш­ка­ми. Любимая иг­ра – в рыцарей.
6 лет – 9 лет	1400-1700 гг. н.э.	Младшие классы шко­лы, основы математики. Про­должает выяснять от­но­ше­ния драками.
9 лет – 13 лет	1700-1900 гг. н.э.	Начинает играть с элек­три­чест­вом. Начинает ку­рить и баловаться нар­ко­ти­ками. По-преж­нему выясняет от­но­ше­ния драками.

 

 

Возраст ребенка	Соответствующие годы развития цивилизации	Характеристики и навыки ребенка (человечества)
13 лет – 18 лет	1900-2050 гг. н.э.	Начинает проявлять ак­тив­ный интерес к сексу. Иг­ра­ет запрещенными иг­руш­ка­ми. Успехи в шко­ле: прогресс в ес­тест­вен­ных науках и фи­зи­ке. Отстает по гу­ма­ни­тар­ным наукам. Про­пус­ка­ет уроки физ­куль­ту­ры. Замечен в дейст­виях особой жес­то­кос­ти. За­ре­гист­ри­ро­ва­но несколько при­во­дов в милицию. Де­рет­ся реже, но часто с чле­но­вре­ди­тель­ством. Ус­та­нов­ле­ны факты на­ме­рен­ных порезов на теле. Ос­нов­ная опасность – по­пыт­ки самоубийства.

 

Если у вас хорошее воображение и много сво­бод­ного времени, вы можете продолжить эту таблицу и зарекомендовать себя Нострадамусом нашей эпохи.

Можно, конечно, провести параллель, сравнив со­вре­мен­ный рост разврата с подобными явлениями, со­про­вож­дав­ши­ми закат Римской империи. Однако луч­ше воспринимать существующую ситуацию как при­знак проявления свободы и приближающейся зре­лос­ти современного общества. Заявление, что со­вре­мен­ная цивилизация находится в подростковом воз­рас­те, мне нравится больше, чем утверждение о по­бе­де сатанизма в нашем мире. А поскольку я вправе вы­би­рать, какую инерпретацию даю тем или иным яв­ле­ни­ям, то я, пожалуй, остановлюсь на заявлении о под­рост­ко­вом возрасте нашей цивилизации. Таким об­ра­зом, я смогу относиться с пониманием к ее нынешним и будущим вывертам и смогу успокоить ее родителей – греко-римских философов, чтобы они не обращали вни­ма­ния, мол, пройдет век-другой, и вы ее не узна­е­те. Наша цивилизация станет взрослым, полным сил мо­ло­дым человеком.

Что же делать нам, очередному потерянному по­ко­ле­нию? Ждать, пока человечество подрастет? Увы, не­воз­мож­но полностью оградить нас и наших детей от зла этого мира, как находящегося вовне нас, так и за­ло­жен­но­го в нас самих в качестве природных ин­стинк­тов и наклонностей. Выход же состоит в воспитании уме­рен­нос­ти, способности отличать добро от зла и спо­кой­но­го отношения к несовершенствам окру­жа­ю­ще­го мира.

 

 

Золотой век человечества

 

Что-то давненько никто не писал утопий – по­ло­жи­тель­ных, благожелательных, приятных для во­об­ра­же­ния. Нынче всё больше пишут антиутопии со страш­ны­ми исходами, бунтом машин, атомными вой­на­ми, падениями астероидов и всякими другими не­при­ят­нос­тя­ми. Извольте же выслушать мою утопию, ко­то­рая, мне кажется, позволит, некоторым образом, по­меч­тать в положительном ключе.

Итак. В чем у нас нынче заключаются проблемы че­ло­ве­чест­ва? Давайте сразу спустимся на ин­ди­ви­ду­аль­ный уровень, потому что вот мне как-то до всего че­ло­ве­чест­ва далековато. Оно для меня существует где-то там на ветреных просторах земного шара. Итак, в чем наша индивидуальная проблема? Начнем с глав­ного:

 

1. Умирать не хочется.
2. Жить страшно.
3. Чувствуем себя неважно.
4. Принципиально скучно и неохота работать.
5. Ничего стоящего в жизни не достигли.
6. Денег не хватает! Всегда не хватает денег!
7. Мир устроен несправедливо, жалко всех.
8. В мире все сволочи. Всех бы к стенке.
9. Ну, остальное по мелочам, у кого что – у ко­го личная жизнь никудышная, у кого с со­се­дом плохие отношения.

 

Итак, если решить эти проблемы для каждого от­дель­но взятого человека, то у человечества в целом на­ста­нет золотой век.

Ну что ж, начнем решать проблемы одну за дру­гой, хотя они, в общем, взаимосвязаны. Итак, смерть. Это как раз то самое явление, которое, как говорил наш бедный Гамлет, «парализует волю»…

Итак, чего мы боимся в смерти? Трех вещей. Во-пер­вых, перемены, ибо смерть, как-никак, своего рода пе­ре­ме­на. Жил, понимаешь, жил, а тут вдруг взял и умер. Эта перемена также может сказаться невеселым об­ра­зом на наших ближних. Во-вторых, мы боимся не­бы­тия, потери этого маленького взбалмошного мирка, ко­то­рый мы именуем затасканным понятием «я». И на­ко­нец, в-третьих, мы боимся загробного развития со­бы­тий – то ли полного небытия, то ли, что еще страш­нее, ада, рая и прочих неопределенностей.

Что есть смерть? Это гибель нашего тела, ко­то­рое, будучи мертво, не может поддерживать наше со­зна­ние, именуемое нами «я». Дорого ли нам наше тело са­мо по себе? Многие были бы не прочь поменять свое тельце на что-нибудь более привлекательное. Ес­ли рожа нам наша, может, еще как-то нравится (просто при­вык­ли), то к остальным частям тела мы нередко так и не можем привыкнуть и ими недовольны. Если кто из моих молодых читателей или читательниц сво­им телом пока доволен (а что, встречаются и такие нар­цис­сис­ты), то перечтите мою книгу лет эдак через двад­цать, и вы точно будете им уже не вполне до­воль­ны.

Значит, всё, чем мы дорожим, это наше ощу­ще­ние самих себя как собственного «я». Хорошо. Вот вам решение проблемы. Научатся ученые пе­ре­пи­сы­вать всё, что у нас в мозгу есть, на специальные но­си­те­ли информации. Каждый день по вечерам мы всё это бу­дем скачивать на эти диски или лучше по сети со­би­рать в специальные «душехранилища». Примерно как это делается сейчас с некоторыми компьютерными сис­те­ма­ми, которые создают свой backup в конце каж­до­го дня. Параллельно, с помощью клонирования кле­ток нашего организма (если вам уж так дорог ваш на­бор хромосом), будет создаваться запасной наш про­то­тип и храниться в специальном телохранилище. Кста­ти, недавно в журнале Discover писали, что ученые на­учи­лись растить мясо. Да, мышечную ткань коровы. То есть скоро можно будет выращивать бифштекс, ни­ко­го не убивая! (Отличная новость для вегетарианцев по идейным соображениям, которые спят и видят съесть кровавый ростбиф.) Итак, могут ученые рас­тить говядину, научатся растить и нас. И так каждому из нас будут заготавливать или выпускать по заказу за­пас­ное тело, уже натренированное, без болячек. За­бо­лел человек, попал в аварию или по какой-нибудь при­чи­не скоропостижно окочурился – ему сразу новое те­ло – и загружают в мозг его последнию копию со­зна­ния, снятую накануне. Извольте, вот вам вечная жизнь. По-моему, неплохо.

Есть ли для подобных прогнозов научная по­до­пле­ка? Давайте послушаем профессора Института тех­но­ло­гии в Нью-Джерси Александра Болонкина, ко­то­рый также является стaршим нaучным сотрудником NASA. В своей книге «XXI век – начало бессмертия людей!» он пишет:

«Необычайно быстрое развитие компьютерной тех­но­ло­гии и особенно микрочипов, позволяющих на од­ном квадратном сантиметре размещать сотни ты­сяч электронных элементов, открыло перед че­ло­ве­чест­вом совершенно другой метод решения проб­ле­мы бессмертия отдельного индивидуума. Этот путь основан не на сохранении хрупких биологических мо­ле­кул, а в переходе на искусственные полупроводниковые (си­ли­ко­но­вые, галлиевые и т.п.) чипы, устойчивые при боль­ших колебаниях температур, которые не нуж­да­ют­ся в пище, кислороде, сохраняются тысячи лет. И, что очень важно, информация из них легко может быть переписана в другой чип и храниться в не­сколь­ких экземплярах.

И если бы наш мозг состоял из чипов, а не био­ло­ги­чес­ких молекул, то это и означало, что мы получили бес­смер­тие. И тогда наше биологическое тело нам ста­ло бы тяжким бременем. Оно мерзнет, страдает от жары, нуждается в одежде и уходе, легко по­вреж­да­ет­ся. Куда удобнее иметь стальные руки и но­ги, обладающие огромной силой, нечувствительные к хо­ло­ду и жаре, которым не нужны пища и кислород. И даже если они и сломались, то не жалко – купим и вста­вим новые, еще лучше и современнее.

Может показаться, что у человека, по­лу­чив­ше­го бессмертие, собственно говоря, в человеческом по­ни­ма­нии, от человека и ничего не осталось. Но у него осталось самое главное – его сознание, память, пред­став­ле­ния и привычки, то есть всё то, что заложено в его мозгу. Внешне ему можно придать тот же че­ло­ве­чес­кий и более изящный облик. Например, кра­си­вое молодое лицо, стройную фигуру, нежную ат­лас­ную кожу и т.п. Более того, этот облик можно ме­нять по желанию, в соответствии с модой, вкусом и пред­став­ле­ни­я­ми о красоте самого индивидуума. Мы тра­тим гигантские средства на медицину. Если бы мы тратили хотя бы десятую часть этих денег на раз­ви­тие электроники, то получили бессмертие уже в бли­жай­шем будущем».

Вы, конечно, возразите, что человек не пойдет на та­кое насилие над своим телом, душой и прочими ат­ри­бу­та­ми. Ну, это вопрос времени. Люди, конечно, кон­сер­ва­тив­ны, но они потихоньку привыкают к нов­шест­вам. То, к чему люди привыкли в настоящее вре­мя, еще пятьдесят лет назад казалось абсолютно не­ве­ро­ят­ным. Например, демонстрация интимной бли­зос­ти между двумя лицами, притом что оба лица муж­ско­го пола и один из них на эти отношения согласия не да­вал. По-моему, такая сцена была в довольно старом филь­ме «Криминальное чтиво». Знаете, если че­ло­ве­чест­во свыклось с этим, то как-нибудь привыкнет и к то­му, чтобы, преодолев отвращение, начать менять свое тело, как перчатки, тем более если в результате мож­но будет получить такую незначительную, но при­ят­ную малость, как вечную молодость, вечную жизнь и вечное здоровье (насколько я понимаю, просмотр филь­ма «Криминальное чтиво» такими пре­и­му­щест­ва­ми не вознаграждает).

Для того, чтобы сэкономить на телевизорах и ком­пью­те­рах, в мозг будут встраивать такой модем, хоть бы и типа радиотелефона, через который все лю­ди будут подключены к всемирной сети. Таким об­ра­зом, закрыл глаза – посмотрел выпуск новостей. По­ду­мал, что надо жене позвонить – а она уже ответ при­сла­ла – мол, где ты шатаешься?

Шататься тоже практически не придется, потому что всё станет виртуальным – деловые встречи, ра­бо­та, развлечения. Закрыл глаза – поработал. Тут вам по­лу­ча­ет­ся исключительная экономия энергии. Ехать ни­ку­да не надо, сиди дома, телепатируй. Дом тоже будет весь сплошь виртуальная реальность. Каждый сможет на­во­об­ра­жать себе такой дворец, какой ему только за­бла­го­рас­су­дит­ся. Ведь уже теперь целые ком­мер­чес­кие империи существуют только в воображении и на эк­ра­нах компьютеров. Недалек тот день, когда ка­чест­во виртуальной реальности будет значительно пре­вос­хо­дить качество реальной реальности.

Как же насчет дурных намерений и на­клон­нос­тей? Убийцы, маньяки, политики – как же они обойдутся без причинения мучений окружающим? Дело в том, что мучить людей нового типа будет со­всем неинтересно. Помучил, убил, а он на следующий день как новенький, ничего не помнит, да и пока его му­ча­ешь, о пощаде не просит, а цианистого калия за­гло­тит, чтобы поскорее завтра настало. Убивать сразу рас­хо­чет­ся.

Итак, убийцы, маньяки и политики предпочтут удовлетворять свои звериные наклонности в вир­ту­аль­ном мире, играя в новые виртуальные игры, которые бу­дут давать им ощущения более сильные, чем может дать реальность.

Короче, опишите меня полюбившимися мне с дет­ства словами Пьера-Жана Беранже:

 

Господа! Если к правде святой

Мир дорогу найти не сумеет,

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой!!!

 

Обратите внимание, отпадают всевозможные мо­раль­ные проблемы, проблемы преступности, проб­ле­мы религии, проблемы жизни и смерти. В общем, и раз­би­рать­ся в нерешаемых вопросах, как устроена ре­аль­ная Вселенная, станет не обязательно. Настоящая Все­лен­ная будет казаться настолько несовершенной по сравнению с виртуальной, что необходимость ее по­сти­же­ния отпадет сама собой.

Проблема с нехваткой денег в золотом веке че­ло­ве­чест­ва решается сама собой. Поскольку такое об­щест­во будет потреблять в основном виртуальные сер­ви­сы и продукты, энергии на их производство по­тре­бу­ет­ся очень мало. Отходов будет тоже гораздо мень­ше. Поскольку ездить практически никуда не надо бу­дет, то отпадут транспортные проблемы.

Покорение космоса будет необходимо ис­клю­чи­тель­но для защиты земли от космических катаклизмов и подготовки запасной базы для эвакуации. Освоение кос­мо­са будут производить в основном аппараты.

Все эти наши желания полететь к звездам – ру­ди­мент дурного воспитания и тяжелого детства. Все­лен­ная потому так и устроена, что никуда не долетишь и всю­ду камни безжизненные да огни адовы – потому что никуда таскаться и не надо. Виртуальная ре­аль­ность будущего нам такое покажет, что реальная все­лен­ная себе и вообразить-то не сможет, не то что со­тво­рить.

Что там у вас еще? Работать не желаете? А и не на­до. Это совсем не обязательно. Заметьте, чем даль­ше человечество идет по восхождению к прогрессу, тем меньше людей заняты на нудных ручных работах. А вскоре надобность в работе и вовсе отпадет, потому что всё смогут делать роботы, я имею в виду делать то, что еще останется необходимым делать в будущем прак­ти­чес­ки полностью виртуальном мире.

Ну, всё равно вы говорите: где взять на всё это энер­гию? Не переживайте. Научатся ученые ис­поль­зо­вать энергию Солнца. Каждый день Земля получает от Солн­ца в тысячу раз больше энергии, чем ее вы­ра­ба­ты­ва­ет­ся всеми электростанциями мира. Задача здесь со­сто­ит в том, чтобы научиться практически ис­поль­зо­вать хотя бы ее небольшое количество. Нельзя утверж­дать, что широкомасштабное использование сол­неч­ной энергии не будет иметь никаких последствий для окру­жа­ю­щей среды, но всё же они будут несравненно мень­ши­ми, чем в традиционной энергетике.

Уже сейчас ведется такая работа. Одним из ли­де­ров практического использования энергии Солнца ста­ла Швейцария. Здесь построено примерно 2600 ге­лио­уста­но­вок на кремниевых фотопреобразователях мощ­нос­тью от 1 до 1000 кВт и солнечных коллекторных устройств для получения тепловой энергии. Про­грам­ма, получившая наименование «Солар-91» и осу­щест­вля­е­мая под лозунгом «За энергонезависимую Швей­ца­рию!», вносит заметный вклад в решение эко­ло­ги­чес­ких проблем и энергетическую независимость стра­ны, импортирующей сегодня более 70% энергии.

Итак, имея в кармане энергию Солнца, ав­то­ма­ти­зи­ро­вав большую часть работ, а оставшуюся часть от­ме­нив за ненадобностью (поскольку большинство про­дук­тов станут виртуальными), человечество войдет в свой золотой век, в котором, чтобы людям не было скуч­но, их с детства будут приучать заниматься ка­ким-нибудь приятным занятием, например, пи­са­тель­ством и философствованием, изобразительным ис­кус­ством или стихосложением, которым они и смогут за­ни­мать­ся всю оставшуюся вечность.

 

Модель электронного государства

 

Нередко в наши дни встречаешь предметы и при­спо­соб­ле­ния, которые чрезвычайно упрощают жизнь, но почему-то в прошлые времена никто не до­га­ды­вал­ся, что их можно сделать именно таким простым и де­ше­вым образом. Возьмите хотя бы упаковки и от­кры­ваш­ки, в создании которых не применена какая-ни­будь суперновая технология или сверхсовременные ма­те­ри­а­лы, а просто люди, их создавшие, пе­ре­смот­ре­ли старые концепции и задались вопросом: «А почему бы и нет?»

Многие вещи, однако, остаются неудобными и не­ра­цио­наль­ны­ми и по сей день. Во всем виноваты кос­ность и консерватизм человеческого мышления. Не­об­хо­ди­мо постоянно пересматривать все су­щест­ву­ю­щие порядки и задаваться вопросом: «А нельзя ли это сделать проще, дешевле, да и нужно ли это делать во­об­ще?» Так же необходимо всё время проверять, не мо­жет ли новая технология облегчить процесс или во­все его заменить на более дешевый, качественный и эф­фек­тив­ный. Если в промышленности и бизнесе эти прин­ци­пы обновления еще как-то действуют, хоть и с боль­шим опозданием, то в отношении управления го­су­дар­ством – налогообложения, законодательства, ор­га­ни­за­ции систем здравоохранения, образования и фи­нан­си­ро­ва­ния армии – пересмотр старых концепций про­ис­хо­дит чрезвычайно медленно, если вообще ко­гда-либо происходит. Это связано с тем, что го­су­дар­ство как таковое обычно не имеет серьезной кон­ку­рен­ции, и если люди на выборных должностях еще как-то пы­та­ют­ся соответствовать ожиданиям избирателей, то сам государственный аппарат практически любой стра­ны представляет собой плачевное зрелище, яв­ля­ясь показательным примером неэффективности, раз­ба­за­ри­ва­ния средств налогоплательщиков, показухи и про­из­ве­де­ния нежелательных и даже вредных об­щест­ву действий, в то время как желательные действия им не предпринимаются. Конечно, в некоторой степени и здесь конкуренция существует – теоретически вы мо­же­те выбрать другое государство и проголосовать но­га­ми, эмигрировав в другую страну, однако эти во­про­сы обычно мало волнуют государственную систему управ­ле­ния и практически не могут влиять на ее ре­фор­ма­цию.

Процесс реформирования систем го­су­дар­ствен­но­го управления, разумеется, будет встречать по­все­мест­ное сопротивление и извращение первоначальных на­ме­ре­ний, поэтому народы благополучных го­су­дарств давно пользуются принципом, что лучше его не тро­гать, а то хуже будет.

Однако я предлагаю, последовав примеру Пла­то­на, взять и нарисовать план идеального государства^*, но только воспользовавшись современными тех­но­ло­ги­я­ми и достижениями науки и этики наших дней, а так­же принимая во внимание современные по­треб­нос­ти населения.

Для удобства я возьму за исходную основу мо­дель развитого государства без особых проблем, типа Ка­на­ды, Норвегии или Швеции. Поскольку мне по­счаст­ли­ви­лось ознакомиться с этими странами не­по­средст­вен­но (в Норвегии я имел дом в течение пяти лет, и дом этот находился в 80 км от шведской со­вер­шен­но открытой границы, где я ни разу не видел по­гра­нич­ни­ка, а в Канаде я проживаю и в настоящее вре­мя), я считаю, что анализ несовершенства этих наи­бо­лее продвинутых государств поможет мне создать умо­зри­тель­ную модель идеального современного го­су­дар­ства гораздо легче, чем если бы я взялся мыс­лен­но реформировать какую-нибудь другую страну, на­хо­дя­щу­ю­ся на более низком уровне организации го­су­дар­ствен­ной системы управления.

Несмотря на то, что, например, Канада является од­ной из наиболее благополучных стран в мире, с из­быт­ком госбюджета в несколько миллиардов дол­ла­ров^*, в ней наблюдается ряд проблем, свойственных и мно­гим другим странам.

Позвольте перечислить эти проблемы:

 

1. Государственная система управления гро­мозд­ка, очень дорогостояща, с огромным ко­ли­чест­вом параллельно существующих и дуб­ли­ру­ю­щих самих себя органов на фе­де­раль­ном, провинциальном и муниципальном уров­не.
2. Неэффективная налоговая система. Из-за раз­ду­то­го государственного аппарата налоги вы­со­ки, а социальные выплаты не­до­ста­точ­ны, потому что разницу съедают госаппарат и неэффективное планирование.
3. Здравоохранение неэффективно – не хватает вра­чей, медсестер, финансов, оборудования. Про­фи­лак­ти­ка заболеваний и ранняя ди­аг­нос­ти­ка практически отсутствуют. Основные сред­ства уходят на лечение хронических и не­ред­ко уже неизлечимых больных.
4. Образование малоэффективно. Уровень зна­ний учащихся средних школ не­удов­лет­во­ри­те­лен. Высшее образование дорого и готовит спе­ци­а­лис­тов, которые остаются не­вос­тре­бо­ван­ны­ми на рынках труда. О морали нечего и говорить. В школах процветают насилие, нар­ко­ма­ния, употребление алкоголя, про­мис­ку­и­тет в среде несовершеннолетних. На За­па­де далеко не все несовершеннолетние учат­ся в школах. После восьмилетней школы даль­ней­шее образование необязательно, и с 14 до 18 лет подросток может болтаться не­при­ка­ян­ным и не идти в high school (эк­ви­ва­лент старших классов в России). Как раз те, что увлекаются алкоголем и про­мис­ку­и­те­том, чаще всего и не учатся в школах. Кроме то­го, сказав «в школах» я подчеркиваю, что имен­но в школах (с точки зрения места) про­цве­та­ет насилие. Кроме того, там нередко учат­ся и совершеннолетние «второгодники», да и в 12-м классе большинству школьников по 18 лет. Я подчеркиваю, что ладно бы про­цве­тал промискуитет в среде со­вер­шен­но­лет­них, это полбеды, но он процветает в сре­де несовершеннолетних, в то время как сек­су­аль­ные отношения с коими как бы за­пре­ще­ны. То есть на то, что совершеннолетние име­ют отношения между собой, взрослые за­кры­ва­ют глаза, но стоит совершеннолетнему за­иметь отношения определенного свойства с несовершеннолетним – как его сразу в тюрь­му. Представьте себе Ромео и Джу­льет­ту. Ему 14, ей 13. У них любовь. Скажем, они не окочурились, как в пьесе, и про­дол­жи­ли любить друг друга счастливо до того, как ему стукнуло 18 и он стал со­вер­шен­но­лет­ним, а ей всё еще 17 и она не­со­вер­шен­но­лет­няя. Как только часы бьют полночь в ночь на его совершеннолетие, полицейский, дер­жа свечу, выхватывает несчастного Ро­мео из постели с Джульеттой, где он провел счаст­ли­вые четыре года, надевает на него на­руч­ни­ки за связь с несовершеннолетней и на 20 лет определяет на местожительство в тюрь­му. Потом, когда Джульетте будет 37, а Ро­мео 38, он из тюрьмы выйдет совершенно ис­пра­вив­шим­ся, и они наконец поженятся. Вот вам иллюстрация современной морали и за­кон­нос­ти. Шекспир отдыхает.
5. Бездействующая и дорогостоящая армия с ма­лой боеспособностью.
6. Совершенно неэффективная им­миг­ра­ци­он­ная политика, в результате которой при­ез­жа­ет огромное количество незаконных им­миг­ран­тов, в то время как легальные вы­со­ко­ква­ли­фи­ци­ро­ван­ные иммигранты остаются не­вос­тре­бо­ван­ны­ми на рынке труда. Первая часть иммигрантов не платит налогов, не име­ет медицинских страховок и таким об­ра­зом представляет собой серьезную проблему для государства, в то время как другая часть не­ред­ко становится дополнительной армией без­ра­бот­ных, получающих пособия по без­ра­бо­ти­це и пособия по бедности.
7. Огромное количество недовольного жизнью на­се­ле­ния, ведущего весьма бедный и скуч­ный образ жизни, работающего на тяжелых или нудных низкооплачиваемых работах, на­хо­дя­ще­го­ся по уши в долгах и вообще не ви­дя­ще­го никакого просвета.
8. Высокая преступность, особенно в крупных го­ро­дах.
9. Высокая стоимость электроэнергии и топ­ли­ва.
10. Пробки на дорогах.

 

Развитие компьютеров и интернета произошло так быстро, что несмотря на некоторые косметические из­ме­не­ния, ни общество, ни государство по-на­сто­я­ще­му не успело перейти на полноценное использование это­го нового потенциала. Компьютеры и интернетные сай­ты подчас используются в роли печатных машинок для распечатки информации и бланков, в то время как они могли бы использоваться как настоящие ин­тер­ак­тив­ные системы, позволяющие заменить старые ме­то­ды работы, включающие посещение присутственных учреждений, перенести рабочие места домой, сократив транспортные и другие расходы, обеспечить эф­фек­тив­ны­ми системами обучения из дома и усо­вер­шен­ст­во­вать систему ранней диагностики и профилактики за­бо­ле­ва­ний.

Один компьютер может произвести за 4,5 ми­ну­ты объем вычислительной работы, которую про­из­во­дит один человек за весь свой трудовой стаж – за 40-45 лет каждодневного восьмичасового труда. Однако ком­пью­те­ры по-прежнему во многих местах не за­ме­ня­ют человеческий труд, а лишь являются вспо­мо­га­тель­ным инструментом, что практически не меняет сути и скорости процесса.

Современный государственный аппарат, гро­мозд­кий и неэффективный, пожирает огромную часть бюд­же­та, базирующегося на собранных налогах. То, что происходит, по сути дела является пустым раз­ба­за­ри­ва­ни­ем собранных средств.

Государство не любит афишировать, сколько оно тра­тит на содержание самого себя. Официальные гра­фи­ки обычно прячут эти потраты под расплывчатыми ука­за­те­ля­ми «другое».

Из-за того, что государство практически не ис­пы­ты­ва­ет конкуренции, которая наблюдается в мире биз­не­са, для него не существует внешних эф­фек­тив­ных механизмов, которые бы заставляли государство пе­ре­смот­реть главные концепции жизни общества.

Во-первых, необходимо, чтобы большинство ра­бот государство передавало на выполнение частным фир­мам под строгим контролем и на со­рев­но­ва­тель­ной основе. Это позволит ввести гораздо больше по­ло­жи­тель­но­го влияния конкуренции на повышение эф­фек­тив­нос­ти и понижение стоимости услуг и систем, за которые государство несет ответственность в на­сто­я­щий момент. Этот процесс идет, но недостаточно быст­ро.

Во-вторых, следует пересмотреть сами кон­цеп­ции жизни общества.

Давайте начнем с пересмотра налогообложения. Ка­кую часть своего дохода активный представитель сред­не­го класса отдает государству в виде налогов, вклю­чая местные налоги на недвижимость и налог на до­ба­воч­ную стоимость (который обычно просто до­бав­ля­ет­ся к цене товаров и услуг и по сути вы­пла­чи­ва­ет­ся потребителем)? Общий размер этих налогов во мно­гих странах превышает 50%, а в некоторых до­сти­га­ет 60-70%. Звучит невероятно – но это, к со­жа­ле­нию, факт. В Норвегии только налог на добавочную стои­мость (Merverdiavgift) составляет 25%, в Израиле этот налог (ма’ам) составляет 17-18%, в Канаде 15% (про­вин­ци­аль­ный налог Онтарио – 8% и Goods and Services Tax (GST) – 7%). Этот налог является до­пол­ни­тель­ным ко всем другим налогам, но его приходится пла­тить, совершая практически любую покупку или опла­ту услуг). Возникает законный вопрос: а почему, собственно, общие налоги должны составлять 60%, а не 80%? Или почему бы не 100%? А может быть, во­об­ще нужно сделать налоги 120%, мол, если заработал дол­лар, то отдаешь этот доллар государству и еще до­пла­чи­ва­ешь двадцать центов за счастье проживать в этом государстве. Вы скажете, что так люди не смогут жить. Правильно. Вы мыслите по-государственному: то есть, по сути, государство изымает столько денег, сколь­ко, на его взгляд, можно взять с населения, при условии, что оно будет продолжать работать и мол­чать. А потом государство громогласно сообщает, как о великом достижении, о сокращении какого-нибудь на­ло­га на 1-2% и ожидает, что все ему должны ап­ло­ди­ро­вать. И население аплодирует, выбирая ре­фор­ма­то­ров на второй срок.

Проблема состоит в том, что во многих случаях го­су­дар­ство забывает, что оно есть не что иное, как об­ра­зо­ва­ние, созданное его жителями для об­слу­жи­ва­ния интересов этих самых жителей. Обратившись к Рус­со, читаем “Chacun de nous met en commun sa personne et toute sa puissance sous la suprême direction de la volonté générale; et nous recevons en corps chaque membre comme partie indivisible du tout”^*, что в моем воль­ном переводе означает: «Каждый из нас отдает в об­щее достояние свою личность и свою власть, под­чи­няя их высшему руководству общей воли, и в ре­зуль­та­те мы получаем некое тело [государство], каждый член которого становится его нераздельной частью». Че­го же еще мы можем требовать взамен, как не ис­пол­не­ния наших желаний и защиты наших интересов? Да­вай­те посмотрим, как это осуществляется на прак­ти­ке.

Человек среднего класса, отдав большую часть сво­е­го дохода в виде налогов, не может сократить эти по­тра­ты, поскольку он работает на официальной ра­бо­те и налоги вычитаются из его зарплаты. Многие за­ни­ма­ю­щи­е­ся бизнесом или являющиеся контракторами офи­ци­аль­но списывают часть своих доходов на раз­ви­тие и содержание бизнеса, чем значительно со­кра­ща­ют бремя налога, так или иначе пользуясь этими по­тра­та­ми для личных целей. Например, оплаченный де­ло­вой ланч, списанный на бизнес, освобождает биз­нес­ме­на от необходимости покупать другой ланч за свой счет, просто потому что он уже поел и есть боль­ше не хочет. Работающий и получающий зарплату не мо­жет списать свой ланч на бизнес, поскольку это не пред­усмот­ре­но законодательством, даже если в те­че­ние ланча он обсуждает деловые вопросы. Итак, ос­нов­ная тяжесть налогообложения ложится на средний класс, получающий средние и высокие зарплаты. Его на­ло­ги очень легко контролируются и взымаются обыч­но в полной мере. Это приводит к тому, что пред­ста­ви­те­лям среднего класса не хватает денег на жизнь, и они начинают брать в долг в виде использования кре­дит­ных карточек, кредитных счетов (lines of credit), «ми­ну­сов» на банковском счету (overdrafts) и ипо­теч­ных ссуд (mortgages) на приобретение недвижимости. Та­ким образом, большая часть денег, оставшихся пос­ле выплаты налогов, уходит на погашение процентов по кредитам – на кредитных карточках этот процент со­став­ля­ет18-22%. Не кажется ли вам, что такое го­су­дар­ствен­ное устройство не является системой, со­здан­ной для удобства человека, за которую стоит по­жерт­во­вать своей «личностью и властью»? И снова звучат в ушах знаменитые слова Руссо: “L’homme est né libre, et partout il est dans les fers” – «Человек рождается сво­бод­ным, но повсюду он в оковах». Да, скорее всего это на­по­ми­на­ет полное порабощение. И самое главное, что пользу от этого порабощения практически никто не извлекает. Самые бедные в государстве, те, кто си­дят на пособиях по бедности (Welfare), всё равно по­лу­ча­ют недостаточно денег для достойной жизни и про­зя­ба­ют в бедности. Богатые тоже не имеют от это­го никакой пользы. Вместо того, чтобы фактически пла­тить своему работнику $40,000 чистыми, которые он получает на руки после вычета налогов, ра­бо­то­да­те­лю приходится платить $100,000, большая часть из ко­то­рых уходит на эти самые налоги. Подобная си­ту­а­ция приводит к удорожению производства, что в свою оче­редь удорожает продукцию, которую прямо или кос­вен­но потребляет тот самый работник по вы­нуж­ден­но завышенной цене, да еще и используя кредиты, по которым приходится отдавать высокие проценты.

Люди, осуществляющие государственную власть, тоже не выигрывают, входя в состав огромного ап­па­ра­та и кормя сами себя из бюджета. Зарплаты-то на государственных должностях для большинства со­труд­ни­ков невысоки и во всяком случае ниже, чем в част­ном секторе, и точно так же госслужащие платят на­ло­ги и погрязают в долгах, как и все, несмотря на то, что работают на пресловутый государственный ап­па­рат. Вот уж воистину прав Руссо: “Tel se croit le maître des autres, qui ne laisse pas d’être plus esclave qu’eux” – «Иной мнит себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом в еще большей мере, чем они [те рабы, которыми он повелевает]».^*

Налицо получается просто глупая система ор­га­ни­за­ции, а не какой-то тайный заговор против сред­не­го класса, работодателей, бедняков и госслужащих, ко­то­рые, кстати, и составляют весь народ целиком.

Более того, государство, которое по опре­де­ле­нию взяло на себя ответственность за социальное обес­пе­че­ние, переложило эту ответственность на ра­бо­то­да­те­ля, заставляя именно работодателя в до­пол­не­ние к высоким зарплатам, большая часть которых ухо­дит на налоги, еще и доплачивать свою часть до­пол­ни­тель­ных социальных взносов: страховок по без­ра­бо­ти­це и взносов в пенсионные кассы.

Возникает вопрос: куда уходят все эти деньги, ко­то­рые собирает государство? Например, согласно офи­ци­аль­но­му сайту министерства финансов Канады (www.fin.gc.ca), в 2004 году было создано 255 тысяч ра­бо­чих мест.

Вот оно что: правительство способствует со­зда­нию рабочих мест, потому что в современном об­щест­ве всякий здоровый человек должен работать. Вот вам пер­вый принцип, который следует пересмотреть. В со­вре­мен­ном государстве, а особенно в государстве бу­ду­ще­го совсем не каждый человек должен работать. Де­ло в том, что при таком подходе, когда критерием успеш­ной деятельности правительства является со­зда­ние рабочих мест, большинство создаваемых работ не про­из­во­дят ничего производительного, однако со­зда­ние рабочих мест требует огромных потрат. Гораздо де­шев­ле дать людям просто сидеть дома и платить им достойное содержание, чем заставлять их работать, со­зда­вая им дорогостоящие и во многих случаях бес­по­лез­ные рабочие места. Вы скажете, что люди, сидя до­ма, сдохнут со скуки и начнут лезть на стены. Ко­неч­но, скажем, стоя на ветру по восемь часов в день и ре­гу­ли­руя движение на строительстве какой-нибудь до­ро­ги, ведущей к северным районам Канады, по ко­то­рой никто никогда не ездил и вряд ли будет ездить в свет­лом канадском будущем, человек не испытывает ску­ки. Однако, по мнению государства, – он на своем мес­те. Упускается из вида тот факт, что чтобы создать ему рабочее место, надо просубсидировать не­оправ­дан­ное строительство. Государство об этом не за­ду­мы­ва­ет­ся, потому что его не будут бить по шапке за строительство дороги, на которую оно выбросит два мил­ли­ар­да долларов, а будут его бить за то, что в стра­не высокая безработица.

Вот государство отбирает у честного инженера, де­ла­ю­ще­го нам полезные мобильные телефоны, 60% его дохода, чтобы на эти деньги строить не нужную нам дорогу, создавая рабочее место для брата этого ин­же­не­ра, который слишком долго гулял в молодости и забыл закончить колледж. Брату, правда, достается толь­ко 10% от денег инженера, потому что остальное ухо­дит на создание его рабочего места. Ведь стро­и­тель­ство дороги – затея не дешевая. Вместо того, что­бы взять у инженера 10% и дать их напрямую его не­счаст­но­му брату, пусть сидит дома, государство берет 60% и заставляет этого брата стоять по восемь часов на ветру, строя никому не нужную дорогу. Из-за этого на­до лечить этого строителя от пневмонии, которую он неминуемо подхватит, стоя на пронзительном ка­над­ском ветру, нужно куда-то деть детей этого горе-стро­и­те­ля – и строится школа (хотя современный ин­тер­нет мог бы гораздо более эффективно обучать это­го ребенка дома вдали от драк и наркотиков). В школу на­ни­ма­ют учителей, которым надо тоже платить зар­пла­ту, и так далее, и тому подобное.

Государство не согласно признать тот простой факт, что в современном и, главное, будущем устрой­стве общества не нужно, чтобы все работали и при­но­си­ли «пользу». Не работая и оставаясь дома, многие лю­ди будут приносить гораздо больше пользы.

Чем же занять сидящих дома людей? Пусть учат­ся по интернету чему-нибудь, если желают заняться бо­лее высокооплачиваемым трудом в будущем, или за­ни­ма­ют­ся искусствами, пишут стихи, воспитывают де­тей, ходят на рыбалку и вообще наслаждаются жиз­нью на свое приличное пособие, которого достаточно бы­ло бы для достойной жизни, если произвести в ней из­ме­не­ния, которые будут описаны ниже.

Отказавшись от принципа создания «рабочих мест» и сокращения безработицы – как критерия успеш­но­го руководства, государство может взымать го­раз­до меньше налогов, удешевить процесс про­из­вод­ства и тем снизить дороговизну жизни в стране.

Как сделать налогообложение простым, эф­фек­тив­ным и приемлемым для всех? Государству не­об­хо­ди­мо взять на себя оперирование банковскими сис­те­ма­ми и отменить бумажные и металлические деньги. Итак, все расчеты будут происходить через го­су­дар­ство в виде электронных платежей, которые можно бу­дет осуществлять по телефону, интернету – через лю­бые средства коммуникации. На все операции будет взыматься налог в 5%. То есть получил за год зарплату $100,000 – при ее переводе тебе на счет с тебя удержат $5,000 и далее, когда ты ее потратишь, с тебя удержат еще раз 5% при каждом движении денег. Всего го­су­дар­ство получит около 10%, но с любого движения де­нег. Более нет уклоняющихся от налогов, нет воз­мож­нос­ти вести черный бизнес, да и нет надобности, нет воз­мож­нос­ти платить нелегальным иммигрантам. На­лог в таком размере никто не откажется платить. Нар­ко­тор­гов­цам тоже придется несладко, потому что пос­ле отмены наличных денег станет трудно рас­счи­ты­вать­ся за товар… Да и потребителей наркотиков станет мень­ше – из последующего повествования вы увидите, по­че­му.

Итак, совершив такую реформу, государство бу­дет само заниматься кредитами, и таким образом до­ход от выдачи кредитов будет также пополнять бюд­жет государства, в то время как процент на кредиты мо­жет быть значительно снижен.

В США в 2003 году было совершено покупок с по­мо­щью кредитных/дебетных карточек более чем на 2,2 триллиона долларов! Как вы видите, ин­фра­струк­ту­ра уже вполне готова для перехода на электронные день­ги.

Взяв контроль над финансовой индустрией, го­су­дар­ство обеспечит себя достаточным бюджетом для опе­ри­ро­ва­ния, при условии следующих реформ.

Отказавшись от создания рабочих мест и ре­фор­ми­ро­вав систему налогообложения, соединив ее с бан­ков­ской системой и системой кредитов, государство смо­жет сократить большое количество потрат, свя­зан­ных со сбором налогов в настоящее время. При этом со­всем не обязательно экспроприировать банковскую сис­те­му. Государство может выкупить контрольные па­ке­ты акций у всех основных банков в течение, ска­жем, 25 лет и далее реформировать банковскую сис­те­му, сливая ее с системой налогообложения, со­вер­шен­но безболезненно.

Вы можете возразить, что денег таким образом мо­жет не хватить на осуществление обычных функций го­су­дар­ства – обеспечение здравоохранением, за­щи­той, образованием и социальными услугами. Однако не­об­хо­ди­мо пересмотреть каждую из этих функций.

Система здравоохранения ныне действует крайне не­эф­фек­тив­но. Большинство семейных врачей, си­дя­щих на приемах, осуществляют рутинную низ­ко­ква­ли­фи­ци­ро­ван­ную работу, для которой подчас не нужно да­же знаний станционного фельдшера. Необходимо со­здать портативные диагностические центры в боль­шин­стве аптек, которые могли бы анализировать жа­ло­бы больного, измерять давление и пульс, брать кровь и мочу на анализ (в скором вре­мени анализы слю­ны смогут заменить анализы крови час­тич­но или да­же полностью; это решает проблему про­це­ду­ры взя­тия крови на анализ, поскольку слюну сдать очень лег­ко – плюнул и пошел)^*, снимать и ана­ли­зи­ро­вать кар­дио­грам­му и выписывать стандартное лечение, ко­то­рое будет продаваться тут же в аптеке. Толь­ко в слу­чае выхождения за рамки обычного за­бо­ле­ва­ния, под­да­ю­ще­го­ся амбулаторному лечению, этот ди­аг­нос­ти­чес­кий центр направлял бы пациента к вра­чу-спе­ци­а­лис­ту или в стационар. Представьте себе, ка­ко­ва была бы эффективность и дешевизна такого под­хода. В бу­ду­щем к диагностическим центрам до­ба­вят­ся сканеры, про­из­во­дя­щие полное сканирование боль­ного. Многие из заболеваний в ранней форме могут быть свое­вре­мен­но выявлены при таком подходе. Зна­чи­тель­ные сред­ства могут быть сэкономлены на ле­че­нии хро­ни­чес­ких больных. Также снизится по­треб­ность в боль­шом количестве дорогостоящих вы­со­ко­ква­ли­фи­ци­ро­ван­ных врачебных кадров, которых, например, в Ка­на­де постоянно не хватает.

Система образования также чрезвычайно до­ро­го­сто­я­ща для государства и малоэффективна. Если за­крыть большинство школ и обеспечить детей эф­фек­тив­ным обучением через интернет из дома, решатся мно­гие проблемы детской преступности, наркомании и т.д. Такие системы обучения через интернет с ин­тер­ак­тив­ны­ми видеопрограммами будут гораздо более эф­фек­тив­ны, чем современные переполненные классы с недостаточно образованными учителями (до вось­мо­го класса в канадских школах один учитель прак­ти­чес­ки на все предметы). Система также сможет следить, что­бы все дети обучались надлежащим образом и их до­сти­же­ния в учебе соответствовали об­ще­го­су­дар­ст­вен­ным требованиям.

То же самое в большой степени касается и сис­те­мы высшего образования, которая уже сейчас успешно пе­ре­хо­дит на интернет.

Значительную часть потрат госбюджета многих стран составляют расходы на армию. Армии таких го­су­дарств, как Канада и Норвегия, малочисленны и не­ред­ко бездействуют десятилетиями, за исключением учас­тия в миссиях в составе миротворческих кон­тин­ген­тов войск. Однако армию можно сделать са­мо­оку­па­е­мой, привлекая ее к различным оборонительным и охран­ным мероприятиям, осуществляемым для других стран за деньги.

Необходима и реформа иммиграционной по­ли­ти­ки. В настоящее время развитые страны переполнены не­ле­галь­ны­ми иммигрантами, которые не платят на­ло­гов и занимают рабочие места, в то время как го­су­дар­ство отчаянно пытается создать дополнительные ра­бо­чие места, тратя налоги, собираемые с других членов об­щест­ва. С другой стороны, иммиграционная по­ли­ти­ка ввозит в страну высококвалифицированных ле­галь­ных иммигрантов, которые, к удивлению пра­ви­тель­ства, редко находят работу по специальности, а чаще все­го опять же конкурируют за низ­ко­ква­ли­фи­ци­ро­ван­ные рабочие места или ложатся тяжелым бременем на сис­те­му социального обеспечения. По-моему, это не очень разумная система.

Право на въезд в развитые страны следует давать тем, кто сможет гарантировать свое финансовое обес­пе­че­ние сроком на 5-10 лет. То есть создать го­су­дар­ст­вен­ный иммиграционный банк, в котором будут от­кры­вать­ся сберегательные счета всем желающим ино­стран­цам. При накоплении определенной суммы, ко­то­рая обеспечит нахождение владельца счета в те­че­ние указанного срока в данном государстве, ему дол­жен даваться вид на жительство, а по истечении этого сро­ка – гражданство. Пока индивидуум не въехал в стра­ну, он может забрать все свои средства со своего сче­та, но как только он совершит иммиграцию, данное ли­цо начнет получать месячное пособие, вы­пла­чи­ва­е­мое из его же денег, и забрать их все сразу он не будет иметь права. Если индивидуум пожелает покинуть стра­ну и отказаться от вида на жительство, то он смо­жет забрать остаток денег со своего счета.

Такая система обеспечит возможностью им­миг­ра­ции всех желающих, способных сделать взносы, по­зво­ля­ю­щие обеспечить жизнь нового иммигранта в те­че­ние первых 5-10 лет.

Кстати, совершенно не обязательно связывать граж­дан­ство и право участия в выборах с выдачей пас­пор­та. Паспорт – это документ, позволяющий бес­пре­пят­ст­вен­но пресекать границы. Его можно будет вы­да­вать иммигрантам сразу по получении вида на жи­тель­ство, в то время как гражданство как таковое, дающее пра­во на участие в выборах, можно давать через 5-10 лет и по результатам экзамена на знание законов стра­ны, как это и делается в настоящее время.

Итак, позвольте мне нарисовать картину жизни од­ной и той же семьи в государстве современного ти­па и сравнить ее с картиной жизни такой же семьи в элек­трон­ном государстве будущего.

Итак, в современном государстве отец семейства от­прав­ля­ет­ся с утра на работу на строительстве до­ро­ги, на одно из рабочих мест, субсидированных го­су­дар­ством. Его жена отправляется стоять восемь часов за кассовым аппаратом в супермаркете. Оба про­де­лы­ва­ют 25 километров до своего места работы на двух раз­ных автомобилях, потратив по полтора часа в проб­ках, сжигая значительное количество бензина, добавив зна­чи­тель­ную порцию углекислого газа в нашу не­счаст­ную атмосферу. Ребенок отправляется в ужасную мест­ную школу, где за целый день он практически ни­че­го не усваивает, а на переменах курит марихуану. Об­ща­ясь с родителями, ребенок проводит только по со­рок минут в неделю с каждым, в то время как в шко­ле со своими сверстниками-наркоманами он проводит 25 часов в неделю и еще 25 часов смотрит по те­ле­ви­зо­ру программы с агрессивным и сексуальным со­дер­жа­ни­ем, а также играет в компьютерные игры до по­те­ри пульса.

Работа отца заключается в том, что он работает све­то­фо­ром, то есть стоит на ветру и регулирует дви­же­ние, в то время как его легко можно заменить ап­па­ра­том (если вообще строительство этой дороги нужно для чего-нибудь ещё, кроме как для создания рабочих мест и освоения бюджета).

Работа матери заключается в том, что она берет то­ва­ры из рук покупателей и проводит кодом вниз над чув­ст­ви­тель­ным лазерным глазком, и касса сама под­счи­ты­ва­ет, сколько покупатель должен заплатить. Да­лее кассирша произносит сумму, которую покупатель и так видит на табло, и далее она нажимает кнопку, что­бы покупатель смог заплатить карточкой за по­куп­ку. Чаще всего люди платят карточками. Редко ей при­хо­дит­ся подсчитывать наличные. Еще кассирша здо­ро­ва­ет­ся с покупателями и осведомляется, как у них де­ла, приблизительно 160-200 раз в день. Какой по­пу­гай бы такое выдержал? Вы, очевидно, видите, что та­кую работницу легко заменить автоматом, при ко­то­ром покупатель сам будет проводить свои покупки и сам нажимать кнопку, чтобы заплатить карточкой, а факт, что его дела «о’кей!», оставит при себе. В го­су­дар­стве будущего мы оставляем только электронные день­ги, и поэтому более нет надобности подсчитывать ку­пю­ры и монеты. Это, кстати, решит полностью и проблему подделки денег.

Вечером отец и мать едут до дому еще полтора ча­са и возвращаются домой только в 7-8 вечера. Они съеда­ют ужин из полуфабрикатов и садятся смотреть те­ле­ви­зор, по которому в основном идет реклама то­ва­ров, которые они не могут позволить себе купить. Их ре­бе­нок присоединяется к ним. Далее они идут спать, и наутро всё повторяется снова.

Основная часть скудной зарплаты уходит на со­дер­жа­ние двух автомашин, включающее до­ро­го­сто­я­щие из-за частых аварий в городах страховки, бензин, ре­монт. Далее идет оплата жилья, жалкой двух­ком­нат­ной квартирки, которая в большом городе обходится чрез­вы­чай­но дорого, остальное уходит на нездоровую еду в виде полуфабрикатов и выплату долгов по кре­дит­ным карточкам. Надо сказать, что бюджет всё рав­но не сходится и семья всё глубже и глубже залезает в дол­ги. Никаких сбережений у них нет, кроме скудной пен­си­он­ной программы, и долги, долги, долги… По-мо­е­му, это напоминает фильм ужасов, страшную ан­ти­уто­пию. Но нет, это реальная жизнь, которой живут мил­ли­о­ны обычных жителей развитых стран. Пе­ри­о­ди­чес­ки то тому, то другому родителю удается уйти на по­со­бие по безработице, во время получения которого они подрабатывают где-то по-черному, пытаясь как-то сба­лан­си­ро­вать свой семейный бюджет. Ребенок рас­тет бездумным имбецилом, который пополнит армию кас­сирш и регулировщиков движения, если не за­кон­чит в тюрьме. В США 0,5% населения сидит в тюрьме. Это страна с самым высоким процентом населения, си­дя­ще­го в тюрьме.

Обратите внимание, что это нормальная семья, где родители не наркоманы и не алкоголики, хотя при та­кой жизни алкоголь или наркотики могут показаться до­воль­но логичным выходом…

Теперь давайте представим себе жизнь той же се­мьи в электронном государстве нового типа.

Оба родителя не работают, получая пособие, рав­ное их зарплате. Деньги на их содержание вы­сво­бож­де­ны оттого, что никому не нужную дорогу не строят, а в магазине поставили дешевые аппараты, по­зво­ля­ю­щие покупателям самим проводить через кассу свои по­куп­ки (такие магазины уже есть).

Семье предложили увеличенное пособие, если они согласятся уехать из города, и они переехали да­ле­ко за город, где проживают в собственном коттедже, вы­пла­та государственной ипотечной ссуды обходится де­шев­ле съема двухкомнатной квартиры в городе. У се­мьи одна машина, которой они пользуются не каж­дый день. Отец обучается по интернету на инженера, по­то­му что хочет зарабатывать больше и иметь более про­стор­ный дом и моторную лодку, кроме того он все­гда проявлял способности к математике и технике. Про­грам­ма обучения предоставляется государством и ни­че­го практически студенту не стоит и государству то­же практически ни во что не обходится, потому что после ее создания от государства практически не тре­бу­ет­ся каких-либо дополнительных потрат. Завершив обучение, отец тоже не покинет дом, поскольку его ра­бо­та в качестве инженера будет происходить пол­нос­тью через интернет.

Жена занимается изучением языков, истории и ком­пью­тер­но­го арт-дизайна. Условием выплаты ее по­со­бия является то, что она должна заниматься чем-то ин­тел­лек­ту­аль­ным, выбрав из многих возможных ви­дов деятельности. Жена готовит здоровую пищу, не поль­зу­ясь полуфабрикатами. Ребенок, находящийся по­сто­ян­но на глазах у родителей, успешно обучается по интернету, при том, что система постояно следит за его успехами. В свободное время он играет на улице с со­сед­ски­ми ребятами, которые тоже обучаются дома.

Когда у ребенка был грипп, семья пришла в ап­те­ку и там в автоматическом диагностическом центре у ре­бен­ка был взят анализ крови, мочи, были сделаны дру­гие проверки и было установлено, что это просто ви­рус­ный грипп. Было прописано симптоматическое ле­че­ние, после которого ребенок быстро выздоровел.

В прошлом году при полном автоматическом скри­нин­ге матери был выявлен рак груди в очень ран­ней форме, и после обращения в стационар и ма­лень­кой операции мать быстро поправилась и сейчас со­вер­шен­но здорова.

Население городов снизилось, многие люди пе­ре­се­ли­лись в сельскую местность, что поддержало раз­ви­тие экономики отсталых районов и разгрузило го­ро­да.

Нравится ли вам такая концепция электронного го­су­дар­ства? Думаю, что нравится. Дело в том, что в прош­лые века общество основывалось на крепких се­мей­ных кланах, которые жили земледелием, под­дер­жи­вая друг друга. Не зря Руссо называл семью “La plus ancienne de toutes les sociétés et la seule naturelle est celle de la famille” – «самым древним и самым ес­тест­вен­ным из всех известных обществ».^* Ин­дуст­ри­а­ли­за­ция призвала огромное количество людей в го­ро­да, разрушив этим большие семьи, потому что воз­ник­ла необходимость в рабочей силе. Пост­ин­дуст­ри­а­ли­за­ция продолжила разрушение семьи, потому что жена тре­бо­ва­лась на работу в Хьюстоне, а муж на работу в Сан-Франциско, общество стало косвенно под­дер­жи­вать разводы и семьи с одним родителем. Последствия раз­ру­ше­ния семьи налицо: теперь нормальные ес­тест­вен­ные функции семьи – такие, как образование и вос­пи­та­ние детей, приготовление пищи, развлечения, – всё отдано на откуп разным индустриям и го­су­дар­ст­ву, в то время как функция государства – забота о бла­го­сос­то­я­нии и социальной защищенности граждан – пе­ре­ло­же­на на плечи работодателей и среднего класса.

В электронном государстве необходимо вос­ста­нав­ли­вать семью как ячейку общества. Научившись в пол­ной мере использовать компьютеры вместо че­ло­ве­ка, государство может отпустить большую часть ра­бо­чей силы по домам, назад в семью, дав им достойное обес­пе­че­ние и человеческую жизнь. Нужно всего лишь отказаться от застарелого принципа, что в го­су­дар­стве все люди, если они здоровы, должны работать. Не­об­хо­ди­мо прекратить гонку за рабочими местами, ко­то­рые не нужны ни обществу, ни тем, кто на этих ра­бо­чих местах работает.

Вы можете возразить, что если всем платить день­ги просто так, то никто не захочет работать. Это не так. Речь идет о минимальном достойном пособии. Те, кто хотят большего, будут по-прежнему стре­мить­ся зарабатывать и иметь больше. Однако им это будет сде­лать легче, потому что они не будут обременены тя­же­лы­ми налогами, как это происходит сейчас.

Надо признать, что современное общество при до­ста­точ­ной степени реорганизации электронных сис­тем может себе позволить поддерживать достойный об­раз жизни большой части своих граждан без того, что­бы они занимались малопроизводительным нуд­ным трудом, а главное – работая, обходились этому об­щест­ву гораздо дороже, чем совсем не работая. Как это ни парадоксально звучит, но если люди всего лишь займутся своими семейными жизнями, не возлагая на об­щест­во тяжесть организации воспитания своих де­тей и организации нездорового массового об­щест­вен­но­го питания, то при помощи электронных средств мож­но будет практически свести до минимума не­об­хо­ди­мость в налогообложении и в потратах на наи­бо­лее дорогостоящие сегодня службы, такие, как об­ра­зо­ва­ние и здравоохранение.

Вы скажете, что это нереально? В завершение, в та­ком случае, я бы хотел поделиться собственным при­ме­ром. Четыре года назад моя компания, которой я ру­ко­во­жу вот уже десять лет, стала предоставлять учеб­ные программы, которые готовят выпускников уни­вер­си­те­тов к работе по конкретным спе­ци­аль­нос­тям в фармацевтической промышленности и кли­ни­чес­ких исследованиях. Всё началось с небольших клас­сов в Торонто. Однако мы перевели обучение пол­нос­тью на интернет и теперь на этих курсах обучается бо­лее тысячи человек в год по всему земному шару. Боль­шая часть обучения автоматизирована, при том, что двое опытных инструкторов должны отвечать толь­ко на нестандартные вопросы студентов. Стои­мость системы упала в десятки раз, при этом эф­фек­тив­ность как обучения, так и самого бизнеса зна­чи­тель­но возросла.

«Плачевный результат» не заставил себя ждать. При процветающем бизнесе главный офис, который я ос­но­вал в городке недалеко от места, где я живу, – опус­тел. Сначала домой перебрались инструктора, по­том и администрация. В настоящее время один ин­струк­тор работает из дома в Торонто, другой в Кал­га­ри^*, администратор работает из дома в Техасе. Офис пуст, и скоро придется от него отказаться, поскольку в нем более нет надобности. У нас, конечно, остаются офи­сы в Торонто, но их существование скорее дань кон­сер­ва­тиз­му работников и клиентов, чем не­об­хо­ди­мос­ти. Ранее подобная система бизнеса была не­воз­мож­на. Мы не могли бы обучать одного студента в Син­га­пу­ре в любое удобное для него время при прак­ти­чес­ки нулевых затратах.

На этом примере я бы хотел закончить свое по­вест­во­ва­ние об электронном государстве. Я думаю, что так или иначе общество придет к тем же выводам, что и я, потому что они становятся все более и более оче­вид­ны­ми, и произведет необходимые реформы, ко­то­рые позволят пользоваться в полной мере ве­ли­чай­шим достижением человечества – компьютерами, ибо их истинный потенциал мы только начинаем осо­зна­вать.

Позвольте мне закончить сей эпохальный труд ма­лень­кой шуткой. Единственное, что мы забыли об­су­дить, – это религиозный аспект предложенных ре­форм, ибо в Библии сказано, что когда Бог изгнал Ада­ма и Еву из рая за то, что они вкусили от древа по­зна­ния и познали стыд, он вдогонку прокричал им, что, мол, в поте будете себе на хлеб зарабатывать. Мы же, про­воз­гла­шая, что не все люди должны работать, как бы, с первого взгляда, противоречим Библии. Однако это не так. Дело в том, что человечество в настоящее вре­мя совсем уже потеряло стыд, а значит, действие съеден­но­го запретного плода закончилось и нам мож­но вполне возвращаться к райской жизни.

 

 

Отмена общепринятого понятия времени

 

За месяц до смерти Альберт Эйнштейн писал в пись­ме, где он выражал соболезнования родным сво­е­го усопшего друга Бессо, что «различие между прош­лым, настоящим и будущим есть всего лишь иллюзия, хо­тя и очень трудно преодолимая, и смерть не более ре­аль­на, чем та жизнь, которую она завершает».

Время – это упрямая иллюзия, в рамках которой про­те­ка­ет всё наше существование и вне которой мы не можем представить себе ничего. И всё же время – не более чем очередной обман наших чувств. Многое, как мы увидим, доказывает тот факт, что наши пе­ре­жи­ва­ния, связанные со временем, наивны; от этого, од­на­ко, они не становятся менее мучительными. У Лью­и­са Кэрролла Алиса плачет, когда ей говорят, что она нереальна, а только снится, и на ее возражение, что если она плачет, значит, она реальна, отвечают: «Не думаешь ли ты, что эти слезы реальны?» Так и мы, как бы себя ни убеждали, какие бы научные и фи­ло­соф­ские доказательства реальности и нереаль­ности вре­ме­ни ни приводили, останемся всего лишь людьми, со всем ворохом своих иллюзий и заблуж­дений. Ко­пер­ник не сдвинул человека из центра Все­ленной, Дар­вин не сделал человека потомком обезья­ны, и Фрейд не развенчал его разум, погрузив в хаос бес­со­зна­тель­но­го. Человек всегда остается человеком, не­смот­ря ни на какие философские воззрения и науч­ные от­кры­тия, но, возможно, обратив внимание на тот факт, что время, приносящее ему самое огромное стра­да­ние, время, обрекающее его на небытие, само яв­ля­ет­ся хоть и очень упрямой, но всего лишь иллюзией, он посмотрит на этот мир с улыбкой и облегчением, ощу­тит свою вечную сопричастность мирозданию, и в этом чувстве будет заключено его обретение вечности. А дальше пусть человек окунается во вселенную своих соб­ст­вен­ных иллюзий, нелепых страданий и глупых це­лей, которыми наполнены наши дни. Пусть так, но од­наж­ды ухваченная мысль, что и время – не что иное, как лишь упрямая иллюзия, оставит в нем лучик на­деж­ды, что приговор его в этой жизни не столь «окон­ча­те­лен и обсуждению не подлежит».

Фрейд писал: «Подлинный источник ре­ли­ги­оз­нос­ти заключается в особом, никогда не покидающем чув­стве, подтверждение которого находят и у других лю­дей и которое, вероятно, свойственно миллионам. Это чувство можно назвать «ощущением вечности», как бы ощущением чего-то безграничного, бес­пре­дель­ного, чего-то океанического. Это чувство – чисто субъек­тив­ное явление, а не догмат веры. С ним не свя­за­на никакая гарантия личного бессмертия, однако имен­но в нем источник религиозной энергии, которая под­хва­ты­ва­ет­ся различными церквами и ре­ли­ги­оз­ны­ми системами, вводится ими в определенное русло и в них, конечно, и истощается. Только на основании та­ко­го океанического чувства человек может назвать се­бя религиозным, даже если он отвергает любую веру и лю­бую иллюзию… У себя лично я не могу обна­ружить на­ли­чие этого океанического чувства».

Возможно, Фрейд и обходился без этого «океа­ни­чес­ко­го чувства», но многие из нас обойтись без не­го не могут. Без него мы ничтожные песчинки, а время – наш безжалостный палач.

Представленные здесь идеи призваны до­казать, что вре­ме­ни не существует, во всяком случае того, что мы обыч­но называем временем. С первого взгляда это утверж­де­ние звучит парадоксально до ба­нальности и по­па­да­ет в категорию заявлений типа: «Бога нет» от Ницше, «Бог есть» от Соловьева, «дви­жения не существует» от Зенона и так далее. Увы, но только ка­те­го­рич­нос­тью заявлений можно привлечь внимание, надеясь, что эти строки будут прочитаны не только автором, но и кем-нибудь еще.

Философская литература настолько за­ре­ко­мен­до­ва­ла себя как «заумное чтение» – и по стилю, и по со­дер­жа­нию,– что практически невозможно ожидать ка­ко­го бы то ни было интереса к новому фи­ло­соф­ско­му труду, даже если он касается самых что ни на есть жи­во­тре­пе­щу­щих для каждого мыслящего живого су­щест­ва вопросов: жизни и смерти, бренности су­щест­во­ва­ния и его смысла. Философы давно забыли, что фи­ло­со­фия нужна человеку и сама по себе не пред­став­ля­ет никакой ценности, если человек не мо­жет с ее помощью хоть чем-то облегчить свою жизнь. По­это­му, отойдя от привычного для философских ра­бот «язы­ка занудства», бесконечных туманных цитат и ни­че­го не значащих слов, отказавшись от успеха в сре­де фи­ло­соф­ству­ю­щих (ибо их признание недостижимо и ма­ло­цен­но), я обращаюсь к обычному че­ло­ве­ку, человеку, ищущему и не находящему ответа на ве­ко­веч­ные вопросы, человеку, разочаровавшемуся ко­гда-либо найти на них хоть сколько-нибудь при­ем­ле­мый ответ.

Если разобраться во всех душевных пе­ре­жи­ва­ни­ях человека, нетрудно заметить, что винов­ником стра­да­ний является время – так, как мы его понимаем. Вре­мя, уносящее безвозвратно нашу жизнь, по­гло­ща­ю­щее нашу плоть, ведущее нас к неминуемой смерти, ли­ша­ю­щее нашу жизнь какого-либо приемлемого на ин­ди­ви­ду­аль­ном уровне смысла. Многочисленные и столь же необоснованные философские и религиозные кон­цеп­ции, сулящие нам «вечную жизнь» и «бес­смер­тие души», не удовлетворяют нас. Как, впрочем, и ма­те­ри­а­лис­ти­чес­кие воззрения, успокаивающие фак­том по­лез­нос­ти нашего биологического существо­вания в рам­ках вида, участия в процессе смены поко­лений и про­из­ве­де­нии на свет потомства. Не слишком по­мо­га­ют в страхе смерти и уверения в стиле Эпикура, под­хва­чен­ные Сенекой и наконец присвоенные Шо­пен­га­у­э­ром, что мы не имеем никакого отношения к смерти, по­сколь­ку пока мы живем, то смерть не имеет к нам ни­ка­ко­го отношения, а если не живем, то, опять же, смерть не имеет к нам никакого отношения. Много ска­за­но мудрецами человечества, но мало помогают их постулаты человеку в его вечных и одиноких во­про­сах, вопросах, виной которым всегда является вре­мя. Время, без которого все эти вопросы теряют смысл и актуальность.

Я берусь доказать несостоятельность по­ня­тия времени, выявить все дурные последствия за­блуж­де­ния человеческого разума, связанные с этим оши­боч­ным понятием, и пересмотреть основные ас­пек­ты мироздания и мироощущения в рамках отмены по­ня­тия времени.

Что может дать прочтение этого эссе? Воз­мож­ность полностью пересмотреть взгляды человека на ми­ро­зда­ние и свою роль в нем. Эта концепция, оста­вив верующего верующим, атеиста атеистом, смо­жет осво­бо­дить от страха смерти, чувства бренности и бес­смыс­лен­нос­ти существования, боли потерь и не­удач, по­зи­тив­но изменит взгляд на понятия спра­ведливости, счас­тья, самореализации на основе до­казательств и рас­суж­де­ний в рамках современных достижений в фи­зи­ке, астрономии, биологии и психо­логии, из­ло­жен­ных более или менее доступным языком.

Что даст непрочтение этого эссе? Возможно, крат­ко­вре­мен­ное удовлетворение чувства пре­вос­ход­ст­ва над очередным «мессией», коим пытается изобра­зить себя автор. Но вопрос несчастья, смерти, брен­нос­ти существования, безвозвратно ушедшей жизни и по­те­рян­но­го навсегда времени так и останется без ка­ко­го бы то ни было сносного решения, будь по­тен­ци­аль­ный читатель атеист или верующий, всё равно. Ибо ни одна из ныне существующих вер и концепций не со­от­вет­ст­ву­ет вполне удовлетворению запросов со­вре­мен­но­го человека, хотя бы потому, что все основные ве­ро­ва­ния создавались давно и мало приспособлены к окру­жа­ю­щей реальности. Итак, речь не пойдет о но­вой религии или антирелигии. Мы постараемся найти, из­учить и устранить первопричину наших проблем – не­вер­ное понятие человеческого разума о времени.

Время, или то, что мы так называем, есть не что иное, как то, как мы его воспринимаем. Прежде чем опе­реть­ся на научные факты, следует оговориться, что че­ло­ве­чес­кий язык, как и его создатель – человеческий разум, не приспособлен обсуждать понятия, которые не являются актуальными для наших органов чувств. (Да­лее мы отдельно рассмотрим вопрос не­сос­то­я­тель­нос­ти средств человеческого разума для осмысления ми­ро­зда­ния.) Поэтому нам придется говорить о вре­ме­ни в понятиях пространства или в других необычных фор­мах, что на первый взгляд может зву­чать как нон­сенс. Но, как мы докажем позже, наше восприятие не­од­но­крат­но ошибается, представляя действительность со­всем не такой, какова она есть, и от нас зависит, бу­дут ли эти заблуждения причинять нам страдание или нет.

Наше сознание устроено так, что мы можем вос­при­ни­мать мир только во временной по­сле­до­ва­тель­нос­ти. Это неудивительно. Мы не можем думать не­сколь­ко мыслей одновременно, не можем про­изводить не­сколь­ко математических действий в одно и то же вре­мя, несмотря на то, что давно созданы ком­пью­те­ры, способные выполнять несколько действий в один и тот же момент. Эволюция дала нам спо­собность осу­щест­влять мыслительный процесс только по одной мыс­ли в отдельно взятый момент (те, кто считаются спо­соб­ны­ми делать несколько дел одно­временно, прос­то быстро переключаются с одной мыс­ли на дру­гую и возвращаются к предыдущей, не теряя по­сле­ду­ю­щую). Поскольку мысли возникают не одно­временно и зависимы от предыдущих, образуется их ряд, по­сле­до­ва­тель­ность, а следовательно, и ощуще­ние времени как смены текущих мыслей, связанных с приемом впе­чат­ле­ний от окружающего мира и их осознанием. От­ку­да возникла такая система работы мозга? Почему имен­но такая несовершенная, по срав­нению даже с «ис­кусственным интеллектом», создан­ным нашими же ру­ка­ми и способным мыслить одно­временно? (Хотя если группу людей воспринимать как единый ин­тел­лек­ту­аль­ный аппарат, можно добиться того же эф­фек­та параллельного мышления, которое встречается в ком­пью­те­ре, но мы ведем речь об уров­не ин­ди­ви­ду­у­ма.) Причина неодновременности мыш­ления кроется в не­од­но­вре­мен­нос­ти развития событий в окружающем ми­ре, где стакан, падая со стола, раз­бивается, и ни­ко­гда, наоборот, самостоятельно не склеивается из ос­кол­ков и не взлетает обратно на стол, или находится в со­сто­я­нии и стакана, и осколков одно­временно. Эту по­сле­до­ва­тель­ность событий, которую отображает прин­цип нашего мышления, можно со­направить с тер­мо­ди­на­ми­чес­кой стрелой, вдоль кото­рой нарастает эн­тро­пия – рассеяние энергии. Что пер­вично? Огра­ни­чен­ность нашего сознания, способного фиксировать по­сле­до­ва­тель­ность событий только в одном на­прав­ле­нии и только сонаправленно с термо­динамической пря­мой? Или же несовершенство миро­здания, которое глу­по и расточительно движется к на­растанию рас­се­я­ния энергии в пространстве, то есть, по сути, к своему унич­то­же­нию? Прежде чем подозре­вать мироздание в не­со­вер­шен­стве и расточитель­ности, давайте от­не­сем­ся скромно к нашим способ­ностям (способностям по­том­ков приматов), заявив, что наша неспособность вос­при­ни­мать события одно­временно вовсе не должна озна­чать отсутствие одно­временного существования этих событий.

Как бы мы ни вглядывались за горизонт, объек­ты, находящиеся за ним, остаются невидимыми. Для на­ших органов чувств они не существуют, хотя опыт не позволяет нам заявить, что они не существуют во­об­ще.

Так, читая книгу, мы не считаем, что про­чи­тан­ные страницы безвозвратно исчезли, поскольку мы их пе­ре­лист­ну­ли и непосредственно не наблюдаем, а по­сле­ду­ю­щие страницы еще не написаны, поскольку мы их еще не просмотрели.

Мы не можем читать все страницы книги од­но­вре­мен­но, однако книга существует целиком и од­но­вре­мен­но, независимо от того, хотим мы этого или нет. Опыт нам это подсказывает, и главное, мы всегда мо­жем это проверить, забежав вперед или вер­нувшись на­зад. Хуже обстоит дело, например, со слай­дами, по­ка­зы­ва­е­мы­ми нам последовательно. Изобра­жение на эк­ра­не исчезает, и мы не можем ни вер­нуться, ни за­бе­жать вперед, потому что слайды, ска­жем, де­мон­ст­ри­ру­ют­ся нам другим человеком. Но и здесь опыт под­ска­зы­ва­ет, что все слайды существуют одновременно, а мы лишь просматриваем их последовательно.

Перейдем к восприятию нами явлений, которые мы не можем рассмотреть непосредственно и пол­нос­тью и которые возникают вне нашего влияния. Од­но из таких явлений: восход Солнца. Большую часть сво­е­го существования человечество верило, что Солн­це «то­нет в море», далее решило, что оно вращается во­круг Земли. Ну и относительно совсем недавно ока­за­лось, что Земля вращается вокруг Солнца. Однако мы упрямо продолжаем говорить, а значит, и мыслить: «Солн­це встало», «Солнце село», мало ли что еще при­ду­ма­ют ученые, а так вернее, потому что этими сло­ва­ми мы точно отражаем свои ощущения по от­но­ше­нию к наблюдаемому объекту – огненому шару, ко­то­рый постепенно опускается, скрываясь, или по­яв­ля­ет­ся, поднимаясь, относительно линии раздела между зем­лей и небом. В той же мере, как восход и заход Солн­ца не существует на самом деле, а лишь является на­шим ощущением, основанным на астрономическом со­бы­тии совсем другого характера (вращении Земли во­круг Солнца), наше ощущение по поводу других гло­баль­ных вещей может быть столь же ошибочным.

Безусловно, существовали верования, по­стро­ен­ные на страхе человека, что, раз зашедши, Солнце бо­лее не взойдет. Молитвы и традиционные обряды древ­них народов нередко базировались на этом страхе. Те­перь, пользуясь фактами, которые дает нам наука, раз­ве что совсем умалишенный может опасаться за вос­ход Солнца и терзаться всю ночь от страха: а взой­дет ли оно на этот раз?

В «Критике практического разума», в за­клю­че­нии, Кант пишет:

«Две вещи наполняют душу всегда новым и всё бо­лее сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звезд­ное небо надо мной и моральный закон во мне. И то, и другое мне нет надобности искать и только пред­полагать, как нечто окутанное мраком или ле­жа­щее за пределами моего кругозора. Я вижу их пе­ред собой и непосредственно связываю их с сознанием сво­е­го су­ществования. Первое начинается с того мес­та, которое я занимаю во внешнем чувственно вос­при­ни­ма­е­мом мире, и в необозримую даль расширяет связь, в кото­рой я нахожусь, с мирами над мирами и сис­те­ма­ми систем, в безграничном времени их пе­ри­о­ди­чес­ко­го движения, их начала и про­дол­жи­тель­нос­ти. Второй начинается с моего невидимого Я, с моей лич­нос­ти, и представляет меня в мире, который по­ис­ти­не бес­конечен, но который ощущается только рас­суд­ком и с которым (а через него и со всеми ви­ди­мы­ми мирами) я познаю себя не только в случайной свя­зи, как там, а во всеобщей и необходимой связи. Пер­вый взгляд на бес­численное множество миров как бы уничтожает мое значение как животворной тва­ри, которая снова долж­на отдать планете (только точ­ке во вселенной) ту ма­терию, из которой она воз­ник­ла, после того, как эта материя короткое время не­из­вест­но каким образом была наделена жизненной си­лой. Второй, напротив, бесконечно возвышает мою цен­ность как мыслящего существа через мою лич­ность, в которой моральный закон открывает мне жизнь, не зависимую от живот­ной природы и даже все­го чувственно воспринимае­мого мира, по крайней ме­ре поскольку это можно ви­деть из целесообразного на­зна­че­ния моего существо­вания через этот закон, ко­то­рое не ограничено усло­виями и границами этой жиз­ни».

Звездное небо над головой. То, что не пе­ре­ста­ва­ло быть символом вечности, неизменности, точ­ности. Ну, что касается морального закона, увы, его от­но­си­тель­ность доказывать необязательно, а вот по поводу звезд­ного неба можно сказать, что оно вовсе не су­щест­ву­ет на самом деле. То, что мы видим над со­бой в тем­ную ясную ночь, является таким же, если не еще бо­лее чудовищным обманом наших органов чувств, как восход Солнца. Дело в том, что все звезды на­хо­дят­ся от нас на совершенно разных расстояниях, и две звез­ды, видящиеся нам одновременно, могут на­хо­дить­ся одна в двадцати тысячах световых лет от нас, а дру­гая в миллионе световых лет от нас. Их свет до­сти­га­ет сетчатки нашего глаза одновременно, тогда как эти звезды давно могли перестать существовать, взо­рвать­ся как сверхновые, изменить объем, светимость, тем­пе­ра­ту­ру, а главное, свое взаимное расположение в про­стран­стве, которое ни в коей мере не соответствует то­му, в котором мы их наблюдаем. Ну, и какая же кар­ти­на разворачивается у нас над головой? Что-то вроде рас­пи­са­ния поездов за последние сто лет, где все строч­ки перепутаны между собой. Много ли толку от та­ко­го документа? В том, что мы видим в ночном не­бе, нет ничего соответствующего действительности в мо­мент наблюдения.

Ну и уж совсем простой, банальный пример. Пер­рон, который медленно начинает отъезжать, когда по­езд начинает движение. Именно перрон, а не мы. До то­го, как мы начинаем ощущать толчки от движения ва­го­на, нам кажется, что перрон начинает движение, а мы остаемся на месте.

Что, если предположить, что и по отношению ко вре­ме­ни у нас сложилось столь же ложное пред­став­ле­ние? Что, если нам только кажется, что оно «идет», а на самом деле это такой же обман наших чувств, как в слу­чае с восходом Солнца, звездным небом и пер­ро­ном?

Давайте рассмотрим предыдущий опыт че­ло­ве­чест­ва в попытке осознания сути понятия времени. Ощу­ще­ние обусловленности и ограниченности по­ня­тия времени рамками нашего разума отмечалось дав­но. Кант в «Критике чистого разума» делает выводы, не противоречащие этим утверждениям: «Время есть не что иное, как форма внутреннего чувства, то есть про­цес­са наглядного представления нас самих и на­ше­го внутреннего состояния. Время не может быть опре­де­ле­ни­ем внешних явлений… <…> …оно (время) опре­де­ля­ет отношение представлений в нашем внут­рен­нем со­сто­я­нии. Именно потому, что это внут­рен­нее на­гляд­ное представление не имеет никакого внеш­не­го об­ра­за, мы стараемся устранить этот не­до­ста­ток с по­мо­щью аналогий и представляем временную по­сле­до­ва­тель­ность с помощью бесконечно про­дол­жа­ю­щейся ли­нии, в которой многообразие со­став­ля­ет ряд, име­ю­щий лишь одно измерение, и умо­за­клю­ча­ем от свойств этой линии ко всем свойствам вре­ме­ни, за ис­клю­че­ни­ем лишь того, что части линии су­щест­ву­ют все вместе, то­гда как части времени су­щест­ву­ют друг после друга. <…> Время не есть эм­пи­ри­чес­кое поня­тие, из­вле­ка­е­мое из какого-либо опыта. В самом деле, су­щест­во­ва­ние или последовательность да­же не входили бы в со­став восприятия, если бы в ос­но­ве не лежало априори пред­став­ле­ние времени. Толь­ко при этом условии мож­но представить себе, что события существуют в од­но и то же время (или в различное время) по­сле­до­ва­тель­но. Время есть не­об­хо­ди­мое представление, ле­жа­щее в основе всех на­гляд­ных представлений. Из яв­ле­ний вообще мы не мо­жем уда­лить время, тогда как яв­ле­ния могут быть уда­ле­ны из времени. Сле­до­ва­тель­но, время дано апри­ори. Только в нем возможна вся действительность яв­ле­ний. Все явления могут исчезнуть, между тем как са­мо время (как общее условие их возможности) не мо­жет быть уничтожено. Бесконечность времени озна­ча­ет не что иное, как то, что всякая опре­де­лен­ная величина вре­мени возможна только путем огра­ни­че­ний одного-единственного, лежащего в основе вре­ме­ни. Поэтому первоначальное представление вре­ме­ни должно быть дано, как неограниченное. Но если час­ти предмета и всякое количество его могут быть пред­став­ле­ны опре­деленными лишь путем огра­ни­че­ния, то целое представление предмета не может быть дано через по­нятие (так как понятие со­дер­жит в себе только частич­ные представления), и в ос­но­ве представления частей должно лежать не­по­сред­ст­вен­ное наглядное представ­ление».

 

 

Поединок человека со временем

 

Как бы ни были разнообразны горести и печали че­ло­ве­чес­кие, все они сводятся к уходящему, без­жа­лост­но­му, всепожирающему времени. «Часы не бьют. Ча­сы убивают», «Время лучший учитель, жаль, что оно убивает своих учеников», «Все минуты ранят, по­след­няя убивает», – вот лишь малая толика того, что ска­за­но человеком о его страшном, смертельном, не­при­ми­ри­мом враге – времени. Время всегда ас­со­ци­и­ру­ет­ся со смертью, а, как верно подметил Ральф Эмер­сон: «Самое неоспоримое свидетельство бессмер­тия – это то, что нас категорически не устраивает любой дру­гой вариант». Но если со своей собственной смер­тью человек встречается, наверное, всё-таки один раз, то со временем он сталкивается ежесекундно.

Очень мало в человеческом сознании вне­вре­мен­ных понятий. Даже на этой странице невозможно обойтись без временных понятий, ибо всё, что являет со­бой последовательность, тесно обручено со вре­ме­нем, ибо без времени нет последовательности, без по­сле­до­ва­тель­нос­ти – логики, без логики – мышления, без мышления – жизни. Я мыслю – значит существую. Без времени нет существования в человеческом по­ни­ма­нии, и потому его отсутствие представляется еще бо­лее тягостным, чем его наличие. Время для человека – как ранящее, занозящее бревно, за которое хватается уто­па­ю­щий и которое в конце концов пе­ре­во­ра­чи­ва­ет­ся, погребая несчастного под собой в океане, имя ко­то­ро­му – небытие.

Казалось бы, это острое ранящее чувство вре­ме­ни диктуется нам зрелым сознанием, и именно пу­тем осо­зна­ния значения времени. Можно предпо­ложить, что тот, кто не задумывается над временем, живет без сче­та дней, – счастлив и неуязвим. Как вы­разил эту мысль Уильям Эрнест Хокинг: «Человек – един­ст­вен­ное животное, знающее, что его ожидает смерть, и един­ст­вен­ное, которое сомневается в ее окон­ча­тель­нос­ти». Вряд ли это так, но, не побывав жи­вотным, нам трудно судить о том, что чувствует оно по от­но­ше­нию к своей жизни и ко времени. Несмотря на то, что, наблюдая уютно развалившуюся на сол­нышке ко­шеч­ку с поднятыми лапками и зажмурен­ными гла­за­ми, невольно начинаешь завидовать бес­печности и счас­тью такого существования, услышав бес­при­чин­ный пронизывающий собачий вой на Луну, так же не­воль­но начинаешь подозревать философи­ческую при­ро­ду этого отчаяния

Уже дети, плохо различающие понятия «завтра» и «вчера», не умеющие определять, который час, на­хо­дясь в самом беззаботном возрасте, подсознательно ощу­ща­ют острую тоску, связанную с уходящим вре­ме­нем. Отдать игрушку жалко прежде всего потому, что больше никогда ее не увидишь. Страх, связанный с выходом матери в другую комнату, также связан с бо­яз­нью, что она окончательно исчезнет. То, что ре­бе­нок не видит и не осязает, в первые годы для него ка­жет­ся несуществующим. Наиболее яркое проявле­ние об­суж­да­е­мо­го нами чувства – всеобщее нежелание прак­ти­чес­ки всех детей, начиная с первых проблесков со­зна­ния, отправляться спать. В этом нежелании есть не­что большее, чем боязнь пропустить что-нибудь ин­те­рес­ное, скорее – ощущение безвозвратной потери че­го-то, что, может, произойдет, когда ребенок будет спать. Скорее зрелое сознание защищает нас от дет­ских страхов перед безвозвратным. Нежелание вы­бра­сы­вать бумажки и сломанные игрушки опять же имеет сво­ей основой ностальгию по безвозвратно упус­ка­е­мо­му, страх потери, безвозвратность которой диктуется под­со­зна­тель­но ощущаемой необрати­мостью времени. Не­ред­ко нам кажется, что маленьким детям известно что-то такое, что нами давно забыто, что-то при­не­сен­ное ими оттуда, из небытия, как бы из жизни до рож­де­ния. Сенека сравнивал акты рождения и смерти, опре­де­ляя оба как вход в новый мир.

Человек всегда старается найти доказательства сво­ей небренности. В этом и заключается основа и цель вечной борьбы, которую ведет человек со вре­ме­нем. Наскальные рисунки в примитивной форме как бы помогали приостановить время, служа на­по­ми­на­ни­ем о конкретных охотах и событиях. Сохранение аму­ле­тов из костей убитых животных тоже служило на­по­ми­на­ни­ем о происходивших событиях. Не имея под­сче­та времени, человек и вовсе оставался без­за­щи­тен, как бы погруженный в безразмерный океан бытия с завязанными глазами. Зимы, засухи, старость на­сту­па­ли абсолютно неожиданно, и, дабы обрести хоть ка­кой-то контроль над происходящим, с самого своего за­рож­де­ния человек изобретает наипростейший ка­лен­дарь и пользуется самыми примитивными ча­сами – Солн­цем, Луной и звездами.

Возможность рисовать и записывать как бы по­мо­га­ет памяти возвращаться в прошлое, а сле­до­ва­тель­но, превозмогает необратимость течения времени. Кни­га становится важнейшим рукотворным средст­вом, консервирующим время. Это первая модель ис­тин­но­го времени, где начало, середина и конец су­щест­ву­ют одновременно. Но эта одновременность до­ступ­на лишь только творцу. И, став впервые творцом, че­ло­век расписывает амфоры и делает барельефы, в ко­то­рых последовательно, как в комиксах, пе­ре­чис­ля­ет события, конец и начало которых существуют од­но­вре­мен­но (хотя если бы эти герои были снабжены со­зна­ни­ем, время имело бы для них тот же необра­тимый ход). Чем больше развиваются технические воз­мож­нос­ти человека, тем ближе в своих творениях под­хо­дит он к истинной модели времени. Фотография оста­нав­ли­ва­ет время настолько, что теперь мы можем на­блю­дать с высочайшей степенью реальности наших пред­ков, умерших сотню лет назад. И наконец фо­то­гра­фия начинает двигаться – кино создает живое от­ра­же­ние времени, где для его создателя герои не смерт­ны, начало и конец существуют одновременно. И хотя со­зда­тель и зритель не могут увидеть весь фильм од­но­вре­мен­но, реальность существования начала и кон­ца кинопленки никем не оспаривается. Герои ки­но­филь­ма по-прежнему страдают от необратимости вре­ме­ни, хотя его обратимость и повторимость в ки­но­филь­ме для стороннего наблюдателя абсолютно оче­вид­на.

 

 

 

Особенности и ограничения

в восприятии времени

 

«Не считая краешка текущего мгновения, весь мир состоит из того, что не существует», – сказал Ка­роль Ижиковский, выражая общепринятый че­ло­ве­чес­кий взгляд на восприятие реального мира. Скорее мож­но говорить о феномене способности че­ло­ве­чес­ко­го сознания последовательно ощущать состояние «ре­аль­но­го существования», длящееся секунды, ско­рее ощу­ще­ние реальности есть условный способ ра­боты сознания, а не отрицание существования всего пред­шест­ву­ю­ще­го и последующего есть приближение к ис­тин­но­му положению дел. Мы уже неоднократно го­во­ри­ли о наклонности сознания искажать реальный мир в угоду нашим ощущениям. Почему не пред­положить, что и в ощущении времени мы сталки­ваемся с тем же яв­ле­ни­ем?

Говоря о восприятии времени, позволим себе вос­поль­зо­вать­ся позицией Декарта, гласящей: «Мы мо­жем допустить, что нет ни Бога, ни неба, ни Зем­ли и что даже у нас самих нет тела, но мы всё-таки не мо­жем предположить, что мы не существуем… <…> …нелепо полагать несуществующим то, что мыс­лит». Для большей четкости возьмем эту позицию на­обо­рот: понятие существования есть результат ощу­ще­ния в са­мом себе мыслительной деятельности, то есть приня­тие данных от всех органов чувств и внут­рен­нее их осознание и переработка. Если бы мы не ощу­ща­ли в себе мыслительного процесса, то мы бы и сам факт от­сутствия подобного ощущения установить не могли. Если принять понятие существования как пря­мой ре­зультат мышления, то только сам субъект мо­жет с дос­товерностью сообщить, существует он или нет. Как, например, после глубокого об­мо­ро­ка, при­дя в себя и не сохранив воспоминаний о ка­ких-либо процессах мышления, субъект не может утверж­дать, что он продолжал существовать в тот мо­мент, когда он находился в обморочном состоянии.

С другой стороны, окружающие субъекты, на­блю­дав­шие со стороны обморок, с полной до­сто­вер­нос­тью могут утверждать, что во время обморока субъект продолжал существовать по крайней мере фи­зи­чес­ки. То есть существование, упоминаемое Де­кар­том, не есть существование физическое, в обыден­ном по­ни­ма­нии, а есть именно результат наличия у субъек­та (а точнее, у его разума) самоощущения. При­нимая по­доб­ную позицию, сказав, что только сам ра­зум спо­со­бен установить факт своего существования, мы лег­ко соглашаемся с Кантом: «Если удалить мыс­лящий субъект, то весь мир телесный должен пасть, ибо он есть лишь явление в чувственности субъекта и один из ви­дов его представления».

Поскольку время, как прочие проявления фи­зи­чес­ко­го мира, имеет значение только при условии вос­при­я­тия его мыслящим разумом, то нельзя утверж­дать, что время может быть идентично, проявляя себя как феномен (то есть как воспринимаемое субъектом) и как ноумен (вещь в себе), проявление которого не­до­ступ­но разуму. Так или иначе, мы не можем принять об­ще­при­ня­тое мнение об объективности времени, го­во­ря о времени как о феномене, воспринимаемом субъек­том. Более того, мы не можем принять и мнение о равномерности течения времени, оставаясь на по­зи­ци­ях рассмотрения времени как феномена, вос­при­ни­ма­е­мо­го мыслящим субъектом. Пользуясь воз­мож­нос­тью провести опрос между субъектами разных воз­рас­тов, нам удалось установить ускорение течения вре­ме­ни в восприятии времени; были даже произве­дены по­пыт­ки биофизиологического обоснования этого яв­ле­ния (KMR, Oct-Nov 1999). Опрошенные ин­дивидуумы от­ме­ча­ли, что с возрастом их ощущение течения вре­ме­ни ускоряется, причем количественно отмечали, что этот процесс может выражаться соотно­шением 1:2 или да­же 1:3. Действительно, принятый с зарождения че­ло­ве­чест­ва образ отсчета времени на основе смены пе­ри­о­дов дня и ночи и сезонных из­менений климата не име­ет ничего общего с тем, как человеческий разум вос­при­ни­мает время. Из этого вытекает серьезное не­со­от­вет­ствие между астрономи­ческими промежутками вре­ме­ни, равными между со­бой, и промежутками вре­ме­ни, как они восприни­маются мыслящим субъектом. Мно­го­крат­ное упоми­нание этого несоответствия встре­ча­ет­ся повсеместно, от произведений литературы и искуства до банальных разговоров людей разных воз­рас­тов, отмечающих чув­ство обкраденности по от­но­ше­нию к ушедшему вре­мени. Чаще всего это чув­ст­во обкраденности отно­сится как раз не к физическим цен­нос­тям и достиже­ниям, а именно к области де­я­тель­нос­ти разума в мета­физическом понимании са­мо­осо­зна­ния и зрелости. «Прожил жизнь, а так ничего в этом мире не понял», – вот та фраза, в которой можно скон­цент­ри­ро­вать ос­новную направленность чувства об­кра­ден­нос­ти. При­чем ощущение «прожитости» жиз­ни и стремительного ускорения течения времени на­сту­па­ет впервые отнюдь не в пожилые и зрелые годы, а весьма и весьма рано. Ознакомление человека с по­доб­но­го рода явлением, как некогда открытие Фрей­дом подсознания, могло бы облегчить страдание мно­гих индивидуумов от острого ощущения убегающего вре­ме­ни. Во-первых, узаконив этот феномен вос­при­я­тия времени, опровергнув посту­лат равномерности и объек­тив­нос­ти его восприятия, можно облегчить стра­да­ние индивидуумов, полагаю­щих, что эти ощущения яв­ля­ют­ся их личной трагедией и присущи только им и что, более того, чувство обкра­денности вытекает из их не­вер­но­го и неразумного ис­пользования времени в ду­шев­ном плане. Во-вторых, дав субъекту знание об этом метафизическом свойстве времени ускорять свой ход, мы сможем дать ему и воз­можность рассчитывать свое время более достовер­ным образом. Например, ес­ли принять средний коэф­фициент ускорения времени за 1,5 и отмерять по-новому биологический возраст в его психологическом эквиваленте, то в возрасте 20 лет ощу­ще­ние индиви­дуума может соответствовать пси­хо­ло­ги­чес­ко­му воз­расту 30-ти, а в 30-45 – 40-60-ти (воз­мож­но, фантас­тические возрасты библейских про­ро­ков именно име­ли в себе основу их пси­хо­ло­ги­чес­ко­го возраста). От­считывая не столько годы прожитые, сколь­ко предпо­лагаемый остаток лет жизни, и беря сред­нюю продол­жительность жизни в 75-80 лет, не­труд­но вычислить, что остаток в возрасте 20-ти будет не 55 лет, как это следует из биологического возраста, а 40 лет, а в 30 лет остаток 33 года – то есть середина жиз­ни. Шкала может оказаться в некоторых случаях и го­раз­до менее оптимистичной. Именно несоответствие меж­ду само­ощущением возраста субъекта и об­ще­при­ня­тым мнением о человеке 30 лет как человеке мо­ло­дом, про­жившем не большую часть жизни, приводит к пси­хо­ло­ги­чес­ким страданиям индивидуума и к ост­ро­му чув­ству обкраденности временем, ложащемуся в ос­но­ву характерных возрастных кризисов.

Обсудив ограничение в восприятии времени в воз­раст­ном контексте, к которому мы еще вернемся в про­дол­же­нии  этого эссе , хотелось бы оста­но­вить­ся на вопросе способности нашего вос­при­я­тия отличать реальность от нереальности. Речь идет не о простом обмане восприятия, таком, как смена кадров в кино­пленке, рождающая эффект движения. Здесь, по край­ней мере среди цивилизованных людей, не воз­ни­ка­ет спора насчет объективной реальности и не­ре­аль­нос­ти происходящего на экране. Речь идет о том более слож­ном обмане восприятия, когда достаточно от­да­лен­ные малозначительные события нашей жизни, сме­ши­ва­ясь с воспоминаниями о виденных нами снах, прак­ти­чес­ки становятся неотличимыми от таковых. Имен­но не зна­чимые события нашей жизни, имевшие ре­аль­ные по­следствия и повлиявшие на течение нашей жиз­ни; нет, речь идет о малозначительных событиях, впе­чат­ле­ни­ях, виденных или не виденных нами пред­ме­тах. Если покопаться в своих воспоминаниях, мы не­ред­ко не сможем провести четкую грань между ре­аль­но про­исходившим и приснившимся нам, если речь ка­са­ет­ся малозначительных переживаний, событий, об­ра­зов. Осуществлять поиск доказательства ре­аль­нос­ти или нереальности этих событий мы будем пы­тать­ся имен­но в поиске связи их с другими со­бы­ти­я­ми, которые достоверно известны нашей памяти как ре­аль­ные. Если нам не удается найти такое под­тверж­де­ние ре­альности мелких событий, то они так и оста­ют­ся в ста­тусе полуреальных, полуприснившихся, что, впро­чем, нам абсолютно не мешает. Именно на этом при­ме­ре мы видим, что в нашем сознании нет се­рьез­но­го раз­личия между реальным и воображаемым. И ес­ли бы наши сны следовали непрерывной чередой и под­чи­ня­лись в целом логике эволюции событий, как в ре­аль­ной жизни, мы никаким образом не могли бы от­ли­чить нашу реальную жизнь от снов.

Еще один вывод можно сделать из слияния в вос­по­ми­на­ни­ях снов и реальности – сны являются столь же значимым содержанием нашей жизни, как и ре­аль­ность, и если бы они имели прямое явное про­дол­же­ние в нашей реальной жизни, они бы могли полу­чить ста­тус, равный статусу реальности.

Во всяком случае, на примере сна мы можем го­во­рить о механизмах нашего восприятия в чистом ви­де, когда восприятие направлено внутрь себя, в нед­ра собственного сознания. Действительно, как вос­при­ни­ма­ет­ся время во сне? Его роль во сне гораздо менее зна­чи­ма, чем в реальной жизни. Нередко нам снится це­лая жизнь в виде уже существующего предзнания. Мы как бы находимся в реальности, логические связи, при­вед­шие к которой, полностью сходятся и су­щест­ву­ют как бы готовым блоком. Вспоминая во сне ис­то­ки ситуации, в которой мы там оказываемся, мы не­из­мен­но находим в своей памяти (псевдопамяти данного сна) логические подтверждения реальности нашего су­щест­во­ва­ния в данный момент сна. То есть, находясь в гу­ще событий сна, мы часто не подозре­ваем о не­ре­аль­нос­ти происходящего. Пробуждение часто наступает имен­но тогда, когда наши попытки припомнить пред­шест­ву­ю­щие события натыкаются на явные про­ти­во­ре­чия с нашей «реальной» памятью и когда мы силой сво­ей воли пытаемся вмешаться в те­чение сна и тем са­мым нарушаем «реальную» логику течения событий во сне, подчиняя его своей воле, тем самым делая его не­ре­аль­ным и его дальнейшее вос­приятие всерьез не­воз­мож­ным.

Время во сне легко сжимается и растягивается как относительно себя самого, так и относительно ре­аль­ного времени. Феномен псевдопамяти, су­щест­ву­ю­щей во сне, очень интересен. Наше сознание, задав се­бе вопрос, как оно оказалось в той или иной ситуа­ции сна, услужливо само себе предоставляет объясне­ние за объяс­не­ни­ем, выдавая их из псевдопамяти, где за­пе­чат­ле­ны события и ощущения, которые связывают нас с нашей реальной жизнью. Но такое осознание про­ис­хо­дит не постоянно, а скорее заменяется общим со­сто­я­ни­ем уверенности в реальности своего нынеш­него по­ло­же­ния, занимаемого во сне. Как в реальной жизни мы не предаемся постоянным воспоминаниям, как мы ока­за­лись в настоящем моменте нашей жизни, а до­воль­ст­ву­ем­ся общим ощущением заведомой про­ве­рен­нос­ти логических связей предшествующих собы­тий, так во сне нас не смущают явные, алогичные с точки зре­ния реальной памяти смещения в обстоятель­ствах дейст­вий – гибриды домов и квартир, разных го­родов, где мы проживали, смешение стран и времен, где мы на­хо­ди­лись или которые мы воспринимали в виде изо­бра­же­ний или текстов. Не смущает нас и при­сутствие лю­дей, которых по известным обстоя­тельствам не­воз­мож­но было бы совместить во времени и пространстве (ино­гда нам снятся вместе люди, встреченные нами в раз­ные периоды жизни, хо­тя они вполне могли из­ме­нить­ся и вовсе прекратить свое существование, и не име­ли возможности в реаль­ной жизни совместиться в про­стран­стве). Во сне мы не задумываемся об этом, увле­чен­ные событиями сна. И в первый момент, когда мы начинаем задумываться, сознание пытается под­твер­дить и оправдать разно­гласия сна «псев­до­па­мя­тью» сна, и лишь уличенное в своей не­со­сто­я­тель­нос­ти, уступает и позволяет нам проснуться. Пе­ре­жи­ва­ния во сне нередко могут быть сильнее, чем в ре­аль­ной жизни, и в момент, в который мы их испытываем, могут вос­при­ни­мать­ся более реальными, чем те, которые мы на самом деле испытываем. Ввиду однолинейности хо­да мысли мы, увлекаясь развитием событий во сне, не способны постоянно критически анализировать про­ис­хо­дя­щее и падаем легкой жертвой обмана соб­ст­вен­ного сознания. Время во сне не течет наоборот, не оста­нав­ли­ва­ет­ся и не замедляется, ибо этого мы и пред­ста­вить себе не можем. Но оно позво­ляет нам пе­ре­жи­вать события как бы вне рамок реаль­ного вре­ме­ни, не столько даже возвращаться в прош­лое или на­хо­дить­ся в будущем, сколько испытывать существование в некоем мире, вообще лишенном вре­мени. Хотя пе­ре­жи­ва­ния в этом мире сна напоминают реальные и там не происходит вещей, не сонаправ­ленных с тер­мо­ди­на­ми­чес­кой стрелой времени, но ограничения более гиб­ки, и, вглядываясь в нашу жизнь во снах как в еди­ное глобальное переживание, прерванное пе­рио­ди­чес­ким бодорствованием, мы мо­жем твердо заявить, что на­ше существование нераз­рывно сочетает в себе как ре­аль­ную жизнь, так и во­ображаемую, пе­ре­ли­ва­ю­щи­е­ся одна в другую, грань между которыми весьма слабо обо­зна­че­на.

Каков объем человеческих снов? Если по­пы­тать­ся измерить информацию, проходящую через со­зна­ние, и в реаль­ности ко­то­рой мы не сомневаемся, как мы делаем это в компьютерах, измеряя ее в бай­тах, ки­ло­бай­тах, мегабайтах, можно с уверенностью сказать, что по информативной нагруженности сны не только не уступают реальной жизни, но, возможно, и пре­вос­хо­дят ее. Факт, что мы помним лишь малую до­лю сво­их снов, да и то весьма смутно и только в рам­ках пе­ре­оцен­ки своим бодрствующим сознанием, го­ворит о том, что мир наших снов может быть не менее, а, воз­мож­но, даже более обширным, чем мир нашей ре­аль­ной жизни. То, что мы помним лишь малую толику снов, уравновешивается тем, что во сне мы помним лишь малую толику своей реальной жизни. Более того, мож­но заявить, что чаще всего мы помним именно те сны, которые предшествуют пробуждению, и они сю­жет­но и логически всегда остаются незакон­ченными. Имен­но когда проводятся связи между реальным и во­об­ра­жа­е­мым во сне миром, происходит осознание сна бодр­ст­ву­ю­щим сознанием и сон запо­минается. За­по­ми­на­ет­ся не столько сам сон, сколько его оценка, плюс несколько визуально-чувственных образов. Осталь­ные сны как бы полностью стираются из нашей «ре­аль­ной» памяти и вызволяются из под­сознания лишь в состоянии гипноза, при психо­анализе.

Что же мы можем сказать о прерывности нашей жиз­ни во снах? Возможно, если бы мы могли помнить все наши сны и постичь логику безвременного раз­ви­тия событий в сновидениях, мы столкнулись бы с тем, что, сами того не ведая, живем параллельной жиз­нью во сне. Ибо, пребывая во сне, мы воспринимаем нашу ре­аль­ную жизнь такой же обрывочной и нело­гичной, ка­кой нам кажется жизнь во сне при оценке бодр­ст­ву­ю­щим сознанием. Действительно, относясь к своей жиз­ни не как к цепи последовательных событий, а как к единому целому, некоему вместилищу чувств и вос­при­я­тий, мы не увидим практической разницы между сном и реальностью. Более того, отношение к ре­аль­ной жизни, подобное отношению ко снам, может дать нам неограниченную свободу наслаждения бес­ко­неч­ным множеством вариантов развития событий, чувств, вос­при­я­тий, дает нам свободу от физических рамок вре­ме­ни и узаконивает ощущение вечности, при­над­леж­ность к которой многие из нас подспудно ощу­ща­ют. «Ты проживаешь сумрачно во мне, как тайное пред­чув­ст­вие бессмертия», – говоря словами Визбора, мы нащупываем то самое ощущение боль­шей глубины на­ше­го существования, чем оно нам представляется на обы­ден­ный взгляд.

Итак, мы не находим доказательства рав­но­мер­нос­ти течения времени в нашем восприятии, не можем до­сто­вер­но ощутить и его непрерывность, пре­рванную сна­ми, мало отличимыми от реальности; в таком слу­чае, что же остается достоверного в чело­веческом ощу­ще­нии времени? Чем можно назвать об­ще­при­ня­тое мнение о восприятии времени, как не грубейшим до­пу­ще­ни­ем, необходимым для упорядо­чивания не­ко­то­рых малозначительных событий нашей жизни? Сле­до­ва­тель­но, время, чье течение так нас угнетает, – воз­мож­но, не более чем плод нашей при­вычки относиться к смене определенных событий в одном из «реальных» ва­ри­ан­тов развития нашей жиз­ни, который не в мень­шей степени «реален», чем дру­гие варианты, которые су­щест­ву­ют и проистекают параллельно?

Человеческая память фиксирует отдельные эпи­зо­ды и стирает малозначительные промежутки между ни­ми. Восприятие жизни у нас всегда идет эпизодами, а не последовательной непрерывной прямой событий. Ма­ло­зна­чи­тель­ные события быстро забываются, фор­ми­руя память о ряде эпизодов. Не случайно искусство, пы­та­ясь отражать жизнь через призму челове­ческого вос­при­я­тия, так же фиксирует отдельные эпи­зоды, упус­кая связующую рутину малозначительных со­бы­тий. Картина фиксирует эпизод. Повесть состоит из по­сле­до­ва­тель­но и параллельно происходящих эпи­зо­дов. Фильм демонстрирует нам отдельные эпизоды по прин­ци­пу «те же через два часа, на следующий день, через двадцать лет» или по принципу «а в это время в дру­гом месте». Этот подход не случаен. Он полностью от­ра­жа­ет механизм человеческой памяти, вы­де­ля­ю­щей цепь эпизодов для осознания и запоми­нания и ог­ром­ное количество других связующих ма­ло­зна­чи­тель­ных эпизодов, которые временно или как бы навсегда за­бы­ва­ют­ся.

Сны воспринимаются нами такими же эпи­зо­да­ми, с утратой связующих звеньев, или звеньев, ко­то­рые мы не в состоянии припомнить, и потому считаем их отсутствующими при анализе бодрствующего со­зна­ния. Однако в процессе сна мы ничуть не по­до­зре­ва­ем об отрывочности переживаемого эпизода и по­это­му не теряем чувства реальности во сне, без ко­то­ро­го длительное продолжение сновидения не­воз­мож­но. Значит, воспоминание о реальных событиях, как вос­по­ми­на­ние о некоторых отрывочных ви­зу­аль­но-чув­ст­вен­ных эпизодах, практически ничем не от­ли­ча­ет­ся от воспоминания о снах, характеризую­щихся столь же отрывочными эпизодами. Если пред­по­ло­жить, что мы помним лишь малую толику снов, можно  заявить,   что за один период сна мы мо­жем пе­ре­жить практически бесконечное количество эпи­зо­дов с подразумеваемыми забытыми и опущен­ными в рам­ках спящего сознания звеньями, которые так же, воз­мож­но, существуют, как в реальной жизни, но просто за­бы­ты и опущены еще на уровне сна. Не­редко, про­сы­па­ясь посреди ночи и вновь засыпая, мы стал­ки­ва­ем­ся с продолжением сюжета того же сна или стал­ки­ва­ем­ся с совершенно новым сном иного содер­жания. Не­льзя сказать, что в одно и то же время нам может снить­ся несколько разных снов, но опять же, говоря о вре­ме­ни, мы понимаем его в обычном смыс­ле, ко­то­рый, как мы не раз убедились, является лож­ным. Не есть ли множественность сновидений некоей моделью мно­жест­вен­нос­ти одновременно развиваю­щихся ло­гич­ных и последовательных жизней, отголос­ки ко­то­рых мы выхватываем пробуждением, и лишь из-за рез­ко­го перехода к новому течению событий сон кажется нам непоследовательным, а следовательно, и не­ре­аль­ным? Иногда мы сталкиваемся с много­слойностью сна, когда нам снится, что мы спим, и снится, что про­буж­да­ем­ся. И лишь затем мы пробуж­даемся в дейст­ви­тель­нос­ти, осознав, что то пробужде­ние было лож­ным. Что снится нам во снах, когда мы спим во сне, как раз в те самые промежутки между эпизодами сна, ко­то­рые выпадают? Не является ли ощущаемая нами ре­аль­ной жизнь одним из вариантов параллельно для­щих­ся снов? Не являются ли наши сны параллельно для­щи­ми­ся реальными жизнями, в одной из которых вы читаете эти строки в настоящий момент? Не имеют ли сны столь же полного права на серьезное от­но­ше­ние, как и реальная жизнь, или на­оборот, мы вправе не­сколь­ко ослабить свое психоло­гическое на­пря­же­ние, привнеся немного отношения к реальности, как ко сну, где события, с точки зрения пробудившегося со­зна­ния, обратимы и не столь решающи? Ведь со­бы­тия нашей реальной жизни ка­жутся нашему видящему сно­ви­де­ния сознанию не столь решающими и об­ра­ти­мы­ми? Так или иначе, представленная модель воз­мож­но­го равенства между реальностью сна и бодр­ст­во­ва­ния, или, если хотите, реальности сна в той же мере, как и нереальности бодрствования, позволяет из­ме­нить отношение к тече­нию времени с его во­об­ра­жа­е­мы­ми ограничениями и признать его течение ил­лю­зор­ным.

 

 

 

Ограниченность человеческого языка и сознания в постижении и описании мироздания и понятия времени

 

«Мир не существует, а поминутно творится за­но­во, его непрерывность – плод нехватки воображе­ния», – в этом блестящем афоризме Станислав Ежи Лец вы­ра­зил мысль о фундаментальной ограничен­ности че­ло­ве­чес­ко­го разума в попытках постижения и описания основ мироздания. Однако, «Человек – мера всех ве­щей», по словам Протагора, и иного мыслящего субъек­та для отражения и осознания мироздания нам по­ка, увы, не дано. И несмотря на то, что «Из такого кри­во­го полена, как человек, ничего прямого не вы­стру­га­ешь» (Иммануил Кант), ни другого объекта, ни дру­го­го наблюдателя, кроме человеческого сознания, у нас в распоряжении нет.

Осознание мироздания вряд ли достижимо в оди­ноч­ку. Нет, это не противоречит образу одинокого фи­ло­со­фа, отстраненного от сует мира. Имеется в виду, что человек, не находясь в прямом и длительном вза­имо­дейст­вии с себе подобными, не обучаясь языку и ло­ги­ке мышления, не способен развить свое сознание в той мере, чтобы задаться вопросами мироздания. Мно­го­чис­лен­ные примеры выпадения человека в мла­ден­чес­ком возрасте из человеческого общества по­ка­зы­ва­ли, что без взаимодействия с этим обществом че­ло­век остается на животной стадии развития. Но даже для человека, обладающего человеческим развитым со­зна­ни­ем, недостаточно принятие субъективного без­до­ка­за­тель­но­го воззрения, которое не могло бы быть по­ня­то и принято другим субъектом. И хотя любая объек­тив­ность есть лишь сумма субъективностей, по­зна­ние вне объективного анализа нецелесообразно.

Основным средством осуществления этого по­зна­ния, безусловно, является человеческий язык.

Язык являет собой неотъемлемую основу те­че­ния мыслей. Даже если нам кажется, что мысли не ус­пе­ва­ют облекаться в слова, всё равно невозможно себе пред­ста­вить полноценный процесс мышления без сло­вес­ного языка. Действительно, прежде всего в нашем со­зна­нии возникает некое понятие или ощущение, ко­то­рое более или менее описывается и выражается тем или иным словом. Для удобства, при обработке слож­ных мыслей мы облекаем мысленно эти понятия в сло­ва, причем владеющему в равной степени не­сколь­ки­ми языками, в сущности, всё равно, словами какого язы­ка будут выражаться его мысли. Итак, можно го­во­рить о языке на двух уровнях. Язык сознания не­обя­за­тель­но состоит из грамматически сформированных слов и предложений какого-либо человеческого языка, од­на­ко он состоит из вполне определенных, хорошо от­де­лен­ных друг от друга понятий и мысленных об­ра­зов, которые могут иметь или не иметь аналог в сло­вес­ной форме того или иного языка.

Богатство словесной сокровищницы языка, а так­же запас слов и умение с ним обращаться того или ино­го субъекта в значительной мере влияет на точ­ность выражения мыслительных образов. Если, ко­неч­но, имеет место желание точно передать словами мыс­ли­тель­ный образ. «Чем хуже владеешь языком, тем мень­ше можешь на нем соврать» (Кристиан Фрид­рих Геб­бель) – действительно, довольно часто богатст­во форм языка используется не для более точного вы­ра­же­ния мысли, а для ускользания от окончательной фор­му­ли­ров­ки, что искажает мыслительный образ или под­ме­ня­ет его чем-то другим. По заявлению Та­лей­рана, «Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли», и действительно, далеко не всегда че­ло­век искренне пытается отразить свой мыслительный об­раз. Нередко целью субъекта является скрыть свое не­по­ни­ма­ние явления, отсутствие четкого пред­став­ле­ния об обсуждаемом предмете или какая-либо дру­гая ко­рыст­ная цель, мало имеющая общего с попыткой чис­то­го выражения мыслительного образа. Подобная си­ту­а­ция, часто встречающаяся в обсуждении фи­ло­соф­ских и абстрактных предметов, является се­рьез­ным дополнительным ограничением языка как средст­ва познания и описания мироздания.

Кроме вышеуказанного препятствия, не­об­хо­ди­мо отметить и частое несоответствие в значении одних и тех же слов, которое придают им различные субъек­ты. «Можно объясняться с теми, кто говорит на дру­гом языке, но не с теми, кто в те же слова вкладывает со­всем другой смысл», весьма точно отмечал Жан Рос­тан. Уже не говоря о невозможности дать ис­чер­пы­ва­ю­щее определение какому-либо предмету (в до­ка­за­тель­стве чего весьма искусно практиковались все по­сле­до­ва­те­ли Сократа – прося собеседника дать опре­де­ле­ние чего-либо и находя что-нибудь, что не входило в данное определение, разрушать его, дока­зывая не­воз­мож­ность дать какое-либо определение какому бы то ни было понятию). Даже ограниченные опре­де­ле­ния разные люди соотносят с разными по­нятиями, и по­это­му конструктивным образом достичь точной пе­ре­да­чи мыслительного образа представ­ляется не­воз­мож­ным. То есть страдает не только ис­точник мысли вви­ду своего несовершенства, но и слушатель, для ко­то­ро­го данная мысль пред­назначалась, в силу огра­ни­чен­ной, а подчас ошибоч­ной расшифровки пе­ре­да­ва­е­мой мысли.

Но прежде чем обсуждать несовершенство сло­вес­но­го грамматического языка, необходимо уста­но­вить, а так ли уж совершенен сам язык сознания, осно­вы­ва­ю­щий­ся на мысленных понятиях и образах. Не­сом­нен­но, этот язык образов и понятий имеет своей пер­во­ос­но­вой язык понятий и образов высших жи­вот­ных, в силу ряда причин находящий у них вы­ра­же­ние в языке жестов, телодвижений и звуков, ко­то­рый мы не можем пока приравнивать к человеческому чле­но­раз­дель­но­му языку. Предназначен ли этот язык со­зна­ния для глубинного постижения мироздания? Ведь у вся­ко­го феномена, развивающегося в процессе эво­лю­ции, есть определенная цель. Есть ли у че­ло­ве­чес­ко­го со­зна­ния цель постижения мироздания? Ход эво­лю­ции известен. Если бы в течение сотен тысяч лет вы­жи­ва­ли особи, лучше постигающие мироздание как та­ко­вое и приближающиеся в своем понимании мира к ис­ти­не более других, пожалуй, у человека сфор­ми­ро­ва­лось бы более приспособленное для постижения ми­ро­зда­ния сознание. Однако естественный отбор не про­хо­дил в таком русле. Наоборот, особи, обладавшие бо­лее конкретным и ограниченным мышлением, луч­ше выживали, достигали лучших возможностей для остав­ле­ния потомства, и если и был отбор по этому при­зна­ку, то уж никак не в направлении его усиления. По­жа­луй, человечество пришло к настоящему мо­мен­ту своего существования с аппаратом постижения ми­ро­зда­ния, мало чем отличающимся от подобного ап­па­ра­та у первобытного человека или даже жи­вотного. Не спас и созидательный процесс, или, как его определял Эн­гельс, «труд». Дело в том, что про­цесс созидания и про­цесс осознания созидаемого совсем не одно и то же. Недаром Анатоль Франс утверж­дал, что создать мир легче, чем понять его.

Является ли человек совершенным орудием по­зна­ния? Этот вопрос можно поставить иначе: является ли человек конечной ступенью эволюции? И еще: яв­ля­лось ли познание мироздания одной из целей раз­ви­тия биологического мира? Если принять, что дейст­ви­тель­но у эволюции есть такая цель, то, скорее всего, че­ло­век не является ее конечным продуктом. Это пе­ре­кли­ка­ет­ся с Фридрихом Ницше: «Человек – это ка­нат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – ка­нат над пропастью. В человеке ценно то, что он мост, а не цель». В таком случае, нечего переживать, что наше сознание несовершенно. Каким-то образом эво­лю­ция либо сама, либо руками самого человека ра­но или поздно дойдет до более совершенной формы разума (может быть, компьютеры – это продолжение эво­лю­ции?). И если верить Лоренсу Питеру, ска­зав­ше­му, что «Дьявол еще может измениться. Когда-то он был ангелом и, может быть, продолжает эво­лю­цио­ни­ро­вать», нам следует уповать, чтобы дальней­шая эво­лю­ция человека не приблизила его к тому са­мому Дья­во­лу.

Принимая во внимание ограничения базисного мыс­лен­но­го языка сознания, основанного на мыс­лен­ных понятиях и образах, казалось бы, нетрудно себе пред­ста­вить, что вторая сигнальная система, каковой яв­ля­ет­ся обычный членораздельный человеческий язык, является еще менее эффективным орудием для опи­са­ния понятий неконкретного свойства, с ко­то­ры­ми человек не сталкивается в своей обыденной ре­аль­ной жизни. Но это не совсем так. Язык, состоящий из слов, с одной стороны, ограничивает выражение мыс­ли­тель­ных образов, с другой стороны, создает но­вые мыс­ли­тель­ные образы, где слово выступает не вы­ра­же­ни­ем, а объектом выражения в мыслительном по­ня­тии. Например, слово «галактика» вызывает в со­зна­нии объемный образ колоссального скопления звезд, ви­зу­аль­но закрепленный виденными ранее фо­то­гра­фи­я­ми, снятыми через телескопы, то есть в данном слу­чае слово совместно с ранее виденным изо­бражением вы­сту­па­ет активатором образа, а не на­оборот. Именно на этом эффекте основывается взаи­моразвитие со­зна­ния и языка. Сознание порождает новые образы, для ко­то­рых создаются новые слова, на основе которых стро­ят­ся новые образы. Вот в чем, по­жалуй, пре­иму­щест­во сознания современного челове­ка перед че­ло­ве­ком первобытным или крайне не­образованным. Од­на­ко наряду с положительным свой­ством слов чле­но­раз­дель­но­го языка есть и вредо­носный эффект. Нередко за сложными словами пря­чутся непонимание и от­сут­ствие четкого мыслитель­ного образа.

Нужно сказать, что язык, основанный на иеро­гли­фах, более близок к базисному языку сознания, осно­ван­но­му на отдельных мыслительных образах и по­ня­ти­ях. Еще ярче выражается мысль путем из­ло­же­ния притч, то есть поиска аналога сложнообъяснимых по­ня­тий в обыденных ситуациях. Именно таким язы­ком говорит Новый Завет, если только то, что в нем за­пи­са­но, действительно отражает то, что говорилось Сы­ном Божьим, а не является искажением.

«Самое непостижимое в мире то, что он по­сти­жим», по мнению Альберта Эйнштейна. Да, по­сти­жим, если говорить о процессе, но не о результате. Так же, как земной шар, например, измерим ученической ли­ней­кой, и это означает, что в общем, потенциально ли­ней­ку можно было бы применить для измерения зем­но­го шара и даже начать этот процесс, но вряд ли ко­гда-либо его закончить. Особенную проблему со­ста­ви­ли бы даже не гигантские его размеры, а то, что в боль­шин­стве его мест из-за гор и океанов банальное из­ме­ре­ние линейкой просто невозможно. Так же и в слу­чае попытки осознания основ мироздания мы пы­та­ем­ся измерить земной шар линейкой. Или даже не зем­ной шар, а тысячелетие измерить линейкой. Да, имен­но, мы пытаемся подойти к измерению времени с по­мо­щью прибора, предназначенного для измерения дли­ны.

«Вселенная – это мысль Бога», – сказал Фридрих Шил­лер. И в этом есть некоторое подтверждение на­ших слов – мысль Бога непостижима, ибо умеющий мыс­лить как Бог и есть Бог.

Неудивительно, что, как бы мы ни старались, средствами человеческого языка невозможно выразить по­ня­тия, с которыми человек не может сталкиваться в кон­крет­ной форме, и чем дальше те или иные понятия от конкретных явлений, тем меньше вероятности, что вы­ра­же­ние словом подобного понятия будет точным.

Нередко слова приобретают такую важность для со­зна­ния, что большинство философских работ за­ни­ма­ет­ся подменой слов для обозначения одних и тех же по­ня­тий, и наоборот, подменой понятий, выражаемых од­ни­ми и теми же словами. Такая работа сознания не­ред­ко встречается, например, на страницах Канта, где ав­то­ру кажется, что он создает новое понятие или ка­те­го­рию, подыскивая новое слово или оборот для его обо­зна­че­ния.

Ясно, что указанная выше ограниченность со­зна­ния и языка не дает нам в более или менее точной ме­ре определить наше понятие времени. Более того, язык ско­вы­ва­ет наше сознание, заставляя выражать ощу­ща­е­мые нами образы одновременности времени, веч­нос­ти, бескрайности жизни через неточные, пред­на­зна­чен­ные для выражения других понятий слова и вы­ра­же­ния. Поэтому они еще более неточно вос­при­ни­ма­ют­ся читателем или слушателем, часто принимая фор­му абсурда, упрощения, банальности.

 

 

Пространство и время в рамках

новой модели мироздания

 

«Мир не просто удивительнее, чем мы себе пред­став­ля­ем, он удивительнее, чем мы можем себе пред­ста­вить», – сказал Джон Холдейн и был абсолютно прав. Последнее столетие развенчало понятия про­стран­ства и времени и низвело их из ряда ясных, ося­за­е­мых, привычных и постоянных понятий в область не­яс­но­го и неопределенного. Искривление про­стран­ства, замедление течения времени с приближением к ско­рос­ти света стали банальными, хотя и мало кому по­нят­ны­ми истинами. В таком случае нет не­об­хо­ди­мос­ти тратить много сил для доказательства того, что вос­при­я­тие времени человеческим разумом, во-пер­вых, может далеко не соответствовать дейст­ви­тель­но­му положению дел, а во-вторых, безусловно рас­хо­дить­ся с общепринятым понятием времени, ис­поль­зу­е­мым в повседневном практическом смысле. В работе астро­фи­зи­ка Стивена Хокинга, признанного вторым ге­ни­ем двадцатого века после Альберта Эйнштейна, утверж­да­ет­ся, что время имеет свойства пространства, в каждой точке которого физические константы и за­ко­ны постоянны. На основе его выводов можно пред­ста­вить модель Вселенной как сферы во времени, в то вре­мя как пространственную сущность Вселенной мож­но представить как бесконечное множество по­пе­реч­ных срезов этой сферы времени, пер­пен­ди­ку­ляр­ных термодинамической прямой. Вектор тер­мо­ди­на­ми­чес­кой прямой имеет направление от полюса дан­ной сферы (Большого Взрыва, начала Вселенной) к цент­ру Вселенной, и далее, видимо, происходит пе­ре­лом­ный момент и термодинамическая прямая про­дол­жа­ет­ся ко второму полюсу сферы (концу Вселенной). По­доб­ная модель решает вопрос сингулярности Боль­шо­го Взрыва, а вместе с тем и невероятности со­хра­не­ния физических констант в точке отсчета, которая пред­став­ля­лась Большим Взрывом, в условиях кото­ро­го не могли бы сохраняться известные нам физичес­кие кон­стан­ты. Таким образом находится и объясне­ние рас­ши­ре­нию Вселенной, разбеганию галактик. Мы яв­ля­ем­ся как бы наблюдателями, способными наблю­дать вре­мя только сонаправленно с термодинамичес­кой пря­мой, как бы находимся в падении от полюса сферы вре­ме­ни к ее центру, наблюдая эффект раз­летания га­лак­тик. Как если бы мы двигались в рас­ширяющемся тун­не­ле с фонарями вдоль его стенок, у нас сложилось бы впечатление, что один и тот же фо­нарь отлетает от нас со скоростью, прямо пропорцио­нальной нашей ско­рос­ти продвижения по туннелю. Не вдаваясь в под­роб­нос­ти астрофизики, можно от­метить, что феномен раз­бе­га­ния галактик, основанный на допплеровском эф­фек­те смещения спектра света у удаляющихся объек­тов, мог бы быть объяснен ныне неизвестными свойст­ва­ми больших промежутков кос­мического про­стран­ства и наличием масс невидимого вещества, спо­соб­но­го искажать спектр проходящего через них све­та. И, возможно, никакого разбегания га­лактик не су­щест­во­ва­ло бы, если основываться исклю­чительно на сме­ще­нии допплеровского эффекта. Не будем утверж­дать, что другие доказательства взаим­ного разбегания га­лак­тик будут так же признаны не­состоятельными, но мож­но предположить, что теория «Большого Взрыва», по­стро­ен­ная отчасти на фено­мене допплеровского сме­ще­ния в спектре раз­летающихся галактик, может лоп­нуть под напором других фактов, таких, как, на­при­мер, поразительная равномерность реликтового из­лу­че­ния (фонового из­лучения) во всех направлениях, то­гда как если бы действительно начало Вселенной бы­ло в Большом Взрыве, следовало бы ожидать не­рав­но­мер­нос­ти рас­пределения этого фонового излучения. Воз­мож­но, тео­рия «Большого Взрыва» рухнет так же, как птолеме­евская геоцентрическая модель Все­лен­ной, хотя до сих пор, наблюдая встающее Солнце, мы го­во­рим: «Солнце встало», а не «Мы вращаемся», от­ме­чая дви­жение Солнца относительно нас, а не на­обо­рот.

Есть определенная несуразность в модели «Боль­шо­го Взрыва», когда всё мироздание являет собою край­не нестабильную сущность, разлетающуюся в раз­ные стороны как следствие гигантского взрыва, когда всё сущее в мире было изначально сосредоточено в од­ной точке. Интуитивно ощущаемая несуразность эта ни­чуть не меньше, чем у модели мира, в которой весь мир вращался вокруг нас. Так или иначе, не будем ста­вить своей целью разрушение этой модели, а примем точ­ку зрения Стивена Хокинга, который представляет Все­лен­ную как сферу времени, по которой, в силу устрой­ства нашего разума, мы путешествуем со­на­прав­лен­но с термодинамической «стрелой». Какой эф­фект на метафизическом уровне восприятия вре­мени мо­жет произвести эта модель? Время существует как дан­ность, от начала до конца, как бы одно­временно, как одновременно существуют начальная и конечная стан­ция на участке железной дороги. Разум, вся сис­те­ма которого построена на последовательном вос­при­я­тии, не может существовать, а следовательно, и осо­зна­вать себя в каком-либо другом направлении, кроме как сонаправленно с термодинамической стре­лой.

Для того, чтобы проиллюстрировать это огра­ни­че­ние возможности восприятия времени, мы можем ис­кус­ст­вен­но создать разумное существо, которое бу­дет еще более ограничено, а именно – создав условия, в которых это существо будет испытывать те же огра­ни­че­ния по отношению к пространству, которые мы ис­пы­ты­ва­ем по отношению ко времени.

Что бы ощущал субъект, от рождения до смерти по­ме­щен­ный в движущийся поезд, не имеющий воз­мож­нос­ти ни сообщаться с сошедшими с поезда, ни на­блю­дать встречные поезда? Безусловно, у такого субъек­та развилось бы отношение к пространству за ок­ном поезда, похожее на наше психологическое вос­при­я­тие времени. Во-первых, всё промелькнувшее за ок­ном исчезало бы для него безвозвратно и пе­ре­ста­ва­ло бы существовать. Всякий сходящий с поезда вос­при­ни­мал­ся бы нашим пассажиром как утрачи­ваемый на­все­гда и так же перестающий существовать. Во-вто­рых, по аналогии, свой сход с поезда инди­видуум вос­при­ни­мал бы не иначе как смерть, со всеми вы­те­ка­ю­щи­ми из этого психологическими пережи­ваниями. Да­же имея обычный разум, но находясь в столь огра­ни­чен­ных условиях по отношению к пространству, субъект, находящийся в поезде, и пред­ставить бы себе не мог, что проезжаемые им места продолжают бла­го­ден­ство­вать и схождение его попут­чиков с поезда не яв­ля­ет­ся для них столь роковым со­бытием. Пред­ста­вим себе, что так же и мы, обманутые в который раз сво­и­ми чувствами, продвигаемся во вре­мени только в од­ном направлении, каждый ушедший момент вос­при­ни­мая как безвозвратно потерянный и каждый бу­ду­щий – как никогда не существовавший. В то время как дейст­ви­тель­ная картина может представ­ляться иначе. Учас­ток нашей жизни может представ­лять собой ни­чтож­ный срез хокинговской сферы вре­мени, срез тол­щи­ной в нашу жизнь, в котором всё су­ществует од­но­вре­мен­но.

 

 

Литература как средство оправдания бренности существования

 

Как и многое другое, литература может быть оце­не­на как и в наилучшем качестве человеческой де­я­тель­нос­ти, так и в никчемном качестве, лишней, как конфетная обертка.

Письменные источники – это превосходный путь по­ни­ма­ния других людей, особенно тех, кто в силу то­го, что они уже умерли, никаким другим путем с нами бо­лее связываться не могут (во всяком случае, сие мне­ние общепринято и весьма распространено).

Конечно, и вещи, кувшины всякие, часы, трубки то­же могут быть свидетелями эпохи проживания че­ло­ве­ка. Однако они немые свидетели, а то, что человек на­пи­сал и оставил нам, – свидетель разговорчивый и го­раз­до более содержательный. Иной раз смотришь в му­зее какого-нибудь знаменитого писателя на какой-ни­будь его личный предмет – ну и так себе, ничего осо­бен­но­го, потертый, явно побывавший в упо­треб­ле­нии. Ничего содержательного. Иногда даже не ве­рит­ся, что из такой потрепанной чернильницы писал. Ма­кал туда таким заурядным пером. Короче, вещи нам ни­че­го не говорят, да и доказательства никакого нет, что эти вещи – те самые. Пусть мы видим такие же на фо­то­гра­фии писателя при жизни, но выглядят они там как-то по-другому. Живее, что ли.

Итак, лучшим средством продления бренного су­щест­во­ва­ния является писание.

Запись мыслей позволяет законсервировать вре­мя, позволить автору еще раз и еще раз беседовать с ва­ми. Чем объемнее и содержательнее литературные про­из­ве­де­ния, тем дольше и больше раз хочется про­дол­жать беседу с автором.

Неважно, что беседе мешает позерство автора, дань сюжету повествования, побочные рассуждения. Важ­но, что бренность написавшего через читаемые на­ми строки отступает. С введением электронных средств передачи и хранения текстов – произведения дейст­ви­тель­но стали почти бессмертны. В один мо­мент литературное произведение можно опубликовать в интернете и тем самым сделать доступным по всему ми­ру. Электронные средства публикации также по­зво­ля­ют легко и постоянно менять текст, дополняя или со­кра­щая его.

Литература – это не только средство сообщения с другими людьми. Литература – это прежде всего глу­бо­кий взгляд в самого себя, изыскание, которое впол­не может вестись при полном отсутствии читателя. Сколь­ко интересных произведений остались не­из­вест­ны­ми? Сколько мыслей и невостребованных воскли­ца­ний было выброшено при переездах или в холодную по­го­ду использовано под растопку печей? Увы, ру­ко­пи­си горят, чрезвычайно быстро пожираются струй­ка­ми алого, иногда текучего огонька. Может быть, для выс­ших сфер рукописи и не горят, поскольку для выс­ших сфер они и пишутся. Там, в этой оболочке Все­лен­ной, которую мы величаем «небесами», всё и так яс­но, включая всякое начало и конец.

Рукописи горят для нас, бренных людей. Наши ру­ко­пи­си. Где эти горы моих ненаписанных страниц, ко­то­рые должны были появиться и не появились? Где они, замененные пошлыми часами обыденности? И так происходит со многими из нас. Самое важное, са­мое ценное в нас как в существах этого мира – спо­соб­ность мыслить и чувствовать, и выражать эти чувства зна­ка­ми письменного языка, – эта способность от­но­сит­ся на край приоритетов нашего существова­ния. По­рой необходимо непреклонно биться за лиш­ний час, за лиш­нюю страницу. И пусть никто не видит в этой еще од­ной испещренной знаками ложечке со­знания ничего ни нового, ни примечательного. Ну и что? Ни в ком из нас как в индивидуальных существах материального ми­ра нет ничего примечательного, принципиально от­лич­но­го от других. Это же не озна­чает, что у нас нет пра­ва на существование! У каждого есть маленькое пра­во на бессмертие, на легкую нить, которую мы мо­жем оставить если не после себя, то па­раллельно с со­бой, нить той мысли-строки, которая, хоть и является гру­бой, несовершенной попыткой от­разить хоть что-ни­будь, что составляет нас, но всё же эта попытка дает нам право бороться с бренностью и тех­но­био­ло­гич­нос­тью нашего существования.

Литература настоящая, литература в моем по­ни­ма­нии создается не для того, чтобы ее читали. Она воз­ни­ка­ет слепком души человека, самым точным, на­сколь­ко сам человек только способен обозреть свою ду­шу. Настоящие книги не могут развлечь, они не мо­гут включать забавные фантазии и анекдотичные страш­ные трагедии, что тоже есть часть победившего на­ко­нец диаволического наслаждения масс омер­зи­тель­ным и похабным. Нет, литература, если и со­дер­жит сюжет, то только как канву, как легкий фон для не­мо­го, но слышного повествования автора о своей не­пов­то­ри­мо невысказанной душе.

Не случайно так трудно пересказать сюжет «Ан­ны Карениной», «Войны и мира», «Братьев Ка­ра­ма­зо­вых». Сюжет выходит убогий, скучный и не­при­ме­ча­тель­ный. Это всё равно как пересказывать сюжет ве­ли­ких картин на словах, на пальцах. Например, «Джо­кон­да» будет выглядеть так: сидит тетка средних лет. Кра­си­вая? Да нет. Ничего особенного. И загадоч­но улы­ба­ет­ся, скрывая зубы. Закрытым ртом. Ну, и там еще всякая мелюзга по фону. Всё. Вот вам сюжет. Лю­бой плакат киношоу куда более содержателен и при­вле­ка­те­лен, особенно если еще на нем чего-то на­пи­са­но. А дело в том, что совершенно не важно, что на­ри­со­ва­но на этой или любой другой гениальной, но так ни­ко­гда и не увиденной мирскими глазами кар­тине. Не важно, какая именно простая с побрякива­нием там и сям мелодия положена в основу «Лунной сонаты» Бет­хо­ве­на… Важно, что всё это – точные слепки души ав­то­ра, его тонкое и потому непревзойденное от­ра­же­ние самого себя в чем-то, что может быть прочитано дру­гим, увидено другим или услы­шано другим.

Тема литературы, конечно, не позволяет оста­вать­ся только в рамках писательства. Она, безусловно, со­при­ка­са­ет­ся с темой искусства вообще. Но всё же есть в этой письменной форме особые рамки и черты, де­ла­ю­щие литературу столь привлекательной и кон­крет­ной в борьбе индивидуума со своей нарастаю­щей брен­нос­тью.

Занятие писательством в его первобытной, оди­но­кой, не рассчитывающей на читателя форме есть и удо­воль­ст­вие, и возможность креативного уединения, и шанс концентрации внимания на предмете, который ка­жет­ся абсолютно незначительным в повседневной жиз­ни, но неопровержимо краеугольным в жизни на­шей души. Я бы сказал: литература – это то, что меж­ду автором и Богом, которое, если не стыдно сказать Бо­гу, можно и позволить услышать другим. Но это упро­щен­ное понятие Бога, эдакая замена образа стро­го­го отца-учителя. Я бы сказал так: литература – это то, что между автором и самим автором в присутствии Бо­га и даже некоторых людей, у которых достанет тер­пе­ния вникнуть в чей-то еще мир.

Комфорт человека, мир души, глубокое не­то­роп­ли­вое созерцание себя и окружающего – это то, что впол­не достижимо, хоть и не имеет легитимации в за­пад­ной цивилизации. Оно не всегда зависит от до­стат­ка или от его отсутствия. Литературные занятия тре­бу­ют отрешенности, но не вырванной отрешенности, ко­гда все там бегают и тебя ищут, а ты тут притаился и что-то быстро-быстро пишешь, пока тебя не нашли. Нет, сия отрешенность должна быть гарантированной и хорошо подготовленной.

Никакие заборы не уберегут от мстительного втор­же­ния в твою жизнь других чужих существ. Сле­ду­ет строить жизнь так, чтобы и без заборов ты бы ни­ко­го не интересовал (хотя, конечно, забор этому ско­рее мешает, чем содействует).

Я вижу что-то очень пошлое в горделивой уеди­нен­нос­ти, монашеской отрешенности. «Между мной и Бо­гом» одновременно и слишком дерзко и гордо, но и по-детски смешно и глупо.

Литература – это между собой и собой, и больше ни­кем другим. А на это мало кто решится, ибо каждый из нас боится, заглянув в себя, не увидеть ничего, кро­ме пустоты. Пустоты вперемешку со всяким разным да­же не хламом, а так, подхламишком… Ибо хлам есть на­след­ник своего достойного прошлого, а под­хла­миш­ко никакого прошлого под собой не предполагает. Лю­ди не берутся за литературу, настоящую литера­туру имен­но из-за этого страха не увидеть в себе ни­чего, кро­ме ничего.

А я увидел это ничто в себе и вполне этим ничем удовлетворился. Мы не должны быть больше, чем мы долж­ны быть. Каким бы успешным кто бы то ни было ни был, кончится всё всё равно провалом, ожогом смер­тью, небытием и растащенными по чужим ком­на­там вещичками. Не надо мерить себя и свою жизнь по этой шкале бренности. Важно не то, что мы сде­лали, а то, что мы делаем, пусть никогда не достигнув ни­ка­ко­го результата. Важно не то, что мы есть сами по себе, а ва­жен тот терпкий путь, которым мы вихляем в ме­ша­ни­не прочего мира. И литература, самосозерца­тельная и не пошлая, – вот путь, который необходим душе.

Некоторые чрезвычайно талантливые – Пруст, На­бо­ков – почему-то считают, что если они будут пре­дель­но документально искренни или точны в том, что они чувствовали, пусть это будет низменно – но их, та­ким образом поборют свою бренность. Не всякое ше­ве­ле­ние плоти (особенно представленное на пуб­ли­ку) есть та искренность, которая ожидается в насто­я­щей само-литературе.

Почему же всё-таки борьба с бренностью за­клю­ча­ет­ся вовсе, по моему мнению, не в запечатлении от­го­лос­ков своего телесно-вкусового мира: «Ах, какой ог­ром­ный карандаш подарила мне мама…»? Жалко, ко­неч­но, этого себялюбивого одинокого Набокова-маль­чи­ка, который в свои за пятьдесят сидит без мамы и без карандаша… Отрицай бренность – и она отойдет.

Я вот, например, давно делал нападки на время – мол, сначала говорил, оно злое, потом говорил, есть мес­то, где его нет, а потом вообще сказал (как ока­за­лось, совсем не я один), что времени вообще нет. Вре­мя на меня обиделось, и все мои часы всегда либо ло­ма­ют­ся сразу, либо идут неверно. Последние швей­цар­ские вообще стали прыгать по пять секунд в секунду. Да­ле­ко ушли, надо сказать. Приходится окружать себя на­стен­ны­ми часами, даже снаружи дома, чтобы хоть как-то знать время, но многие из этих часов тоже, по­зна­ко­мив­шись с моими взглядами, замедляются, оста­нав­ли­ва­ют­ся, во всяком случае, редко соглашаются меж­ду собой, который теперь час. Это делает и меня ме­нее вникающим в их часовую игру. Стучат себе, да и ладно.

Почему же всё-таки литература может быть от­лич­ным средством борьбы со временем, а сле­до­ва­тель­но, и оправданием бренности нашего су­щест­во­ва­ния? Почему не другие искусства: живопись, музыка, ис­кус­ст­во кулачного боя, наконец? Потому что го­во­рим мы языком и пишем словами. Может быть, чувст­ва лучше передать и музыкой, и кистью, и поэзией, ко­то­рая скорее ближе к музыке, чем к литературе. Мыс­ли, особенно мысли самосозерцательные, лучше всего пе­ре­да­ют­ся словами, даже самому себе, поскольку оформ­лен­ные мысли к нам так или иначе приходят оформ­лен­ны­ми в слова.

Дело в том, что нам дано читать только авторов, ко­то­рых публиковали. В большинстве случаев они ли­бо специально писали для публикации, либо просто пред­по­ла­га­ли, что это может быть рано или поздно опуб­ли­ко­ва­но. Я всё же не сторонник литературы ни для кого. Такое писание чрезвычайно полезно автору и мо­жет быть весьма поучительным для внимательного чи­та­те­ля.

Сюжетная литература есть игра в маленького Бо­га, двигающего фигурки персонажей. Порой противно на­блю­дать, как автор упивается своей безграничной влас­тью над его несчастным выводком героев. Если при­знать материальность идей, то подобное действие ма­ло отличается от непосредственного распоряжения че­ло­ве­чес­ки­ми судьбами. Не вправе мы, не вправе. Та­кое своеволие реально, хотя бы стороны автора, ибо ес­ли представить фантастическую ситуацию, что все по­зы­вы воли автора действительно бы исполнялись на ре­аль­ных людях, – то это гораздо хуже Бога. Автор не остав­ля­ет свободы воли. Не хочет Анна Каренина под по­езд, а Толстой ну ее под поезд. Не желает не­счаст­ный молодой человек в «Чайке» застрелиться, а Чехов ну его стреляться. Хотят Ленский с Онегиным по­ми­рить­ся – ан нет, извольте дуэль-с. Есть что-то глубоко амо­раль­ное в художественной литературе, это чувст­ву­ет­ся, но никем не высказывается, ибо лучше так, чем никак. Пускай великие наши несовершенны, пус­кай нередко на публику ищут потрагичнее сцены, но, яко­бы, хоть как-то воспитывают народ. Увы, сколько жен­щин, последовав примеру Карениной, рас­сталось или пыталось расстаться с жизнью? А сам Пушкин, разве он не стал жертвой собственной фан­тазии, по­сле­до­вав примеру Ленского? Подобные про­изведения со­зда­ют стандарты морали общества, и лю­ди, как стад­но-групповые животные, следуют этим примерам. Мож­но до бесконечности отрицать сей факт, но от это­го факт не перестает быть фактом. Ли­тература, по­стро­ен­ная на сюжетах, глубоко аморальна, ибо автор за­ни­ма­ет позицию более тоталитарную по отношению к своим героям, даже чем сам Бог по отно­шению к нам. Автор не оставляет свободы воли своим героям, ко­то­рые, будь они живыми людьми, без­условно, по­сту­па­ли бы совсем по-другому, даже если признать за ав­то­ром роль абсолютного знатока челове­ческих душ, – всё же вы не будете отрицать, что и в реальной жиз­ни многие поступки оказываются совер­шенно не­пред­ска­зу­е­мы­ми.

Конечно, не следует относиться к моим вы­ска­зы­ва­ни­ям как к очередной форме мракобесия и ма­раз­ма­ти­чес­ко­го морализирования. Конечно, я не призываю со­брать все художественные книжки и фильмы, вклю­чая «Винни-Пуха», и предать аутодафе, отдав огню все эти чудные мысли, слова и сюжеты.

Нет, я лишь говорю, что авторам, прежде чем они отправляют своего героя на смерть, следует со­вер­шен­но трезво и явственно понимать, что такому при­ме­ру могут последовать несчетное количество живых лю­дей, которые, сами того не осознавая, воспримут ли­те­ра­тур­ный образ как стержень собственной иден­ти­фи­ка­ции с ним.

Я не без чувства удовлетворения нашел под­тверж­дение своим мыслям в словах весьма зна­ме­ни­то­го современного французского писателя Michel Houellebecq. Он пишет: “Tout écrivain, c’est vrai, peut à l’occasion être amené à manipuler des forces dangereuses. L’infernale puissance de la littérature à créer un univers ne va pas sans contrepartie. Il y a toujours un prix à payer”. Прошу прощения за мой воль­ный перевод: «Всякий сочинитель, действительно, ино­гда может манипулировать опасными силами. Ад­ская мощь словесности создает вселенную, не об­хо­дя­щу­ю­ся без своего двойника в реальности… Всему есть це­на, которую приходится платить».

Автор несет ответственность за эти смерти и по­ло­ман­ные судьбы, поскольку, признайтесь, кто из нас не сверял свои действия с литературными героями и ге­ро­я­ми фильмов? Нам же всем, благодарным чи­та­те­лям художественных произведений, следует за­пом­нить, если это, конечно, возможно, что действия ли­те­ра­тур­ных героев не есть и не могут быть отраже­нием ре­аль­ной жизни, а посему не следует слепо впус­кать в свои души примеры и образы чужих героев. Они дейст­ву­ют и говорят вне свободы своей воли и подчас ру­ко­вод­ст­ву­ют­ся стремлением автора про­извести де­ше­вый театральный эффект, что в реальной жизни об­ра­ща­ет­ся в неизбежную и горькую трагедию уже ре­аль­ных, настоящих, живых людей.

Соизмерима ли литература с жизнью? Является ли эта тема действительно важной, как хлеб или вода? На­вер­ное, нет. С жизнью в ее биологическом смысле ма­ло что соизмеримо. Жизнь есть весьма конкретная и очень неромантическая субстанция. Если облака могут се­бе позволить быть красивыми просто так или радуга мо­жет себе позволить быть восхитительно объемной, ви­ся­чей, устойчивой и блекло-красочной, то жизнь ча­ще всего красива, чтобы привлечь самку или самца, а кра­соч­на – чтобы заманить кого-нибудь и слопать.

Соизмерима ли литература с мирозданием? Все­лен­ной и нашим Творцом? О, безусловно, да. Я абсо­лют­но убежден, что именно в этой самоизучающей функ­ции и есть соль нашего существования. Для этого ти­хо­го момента скольжения ручки по расчерченной бу­ма­ге под кленами и горели миллиарды лет звезды, взры­ва­лись сверхновые и вертелись галактики. Так как же не страшно эту Вселенную разочаровать, при­няв­шись описывать карандаш, который купила (или не ку­пи­ла) тебе мама?

Мы научились писать для того, чтобы за­пи­сы­вать мысли, и это и есть первый шаг, визуально де­ла­ю­щий мысль материальной.

Вам никогда не падал том Британской эн­цик­ло­пе­дии на ногу? Я не помню, падало ли мне на ногу это из­да­ние или какой-то другой том, не менее увесистый. Вот тогда меня осенила идея об очевидной ма­те­ри­аль­нос­ти мыслей… Если мысли могут набить синяк, кто же будет спорить с их материальностью?

Литература – это не талант подбирать свежие сло­ва и писать без ошибок. Это, пожалуй, един­ст­вен­ное, что бренность индивидуума оставляет ему в его оправ­да­ние, утешение и силу.

 

Писательство

 

Все-таки теория Дарвина о борьбе и выживании ви­дов неистребима и применима не только для куз­не­чи­ков, бабочек, тигров, свиней и вашего покорного слу­ги. Я вижу в писательстве те же тенденции – ро­дить­ся (проклюнуться, вылупиться, набрякнуться), а да­лее обязательно оставить жизнеспособное по­том­ство – пухленьких, краснощеких рассказиков, ко­то­рые, если их хорошо кормить и воспитывать, пе­ре­рас­та­ют в зрелые романы, оставляют свое потомство в ви­де волны благосклонной критики на них и под­ра­жа­тель­ства, а далее спокойно дожидаются тихой до­маш­ней кончины в форме семейных мемуаров.

Писательская братия так же многочисленна, как ик­рин­ки плодовитой рыбины в какой-нибудь заводи. Боль­шая часть из них гибнет, даже не опло­до­тво­рив­шись стараниями не слишком усердного, но не­об­хо­ди­мо­го для рыбьего прогресса творца. Некоторые ик­рин­ки получают свою дозу плодотворного влияния, кое-кто из них вылупляется, но лишь немногие дорастают до размеров, необходимых для того, чтобы оставить свое потомство. И нет, вы знаете, литературы объек­тив­но хорошей или объективно плохой, как нет объек­тив­но хороших или плохих людей.

Разнообразие в литературной икре про­кле­вы­ва­ет­ся ничем не меньше, чем в ее рыбьем аналоге. По­это­му следует оставить мучительные рассуждения о та­лан­те и бездарности, о судьбе и несудьбе, об удаче и не­за­слу­жен­ном забвении. Произведения, родившись в кон­це концов, живут самостоятельной жизнью. Пер­вое время под материнским присмотром отца-автора, ко­то­рый держит им головку, чтоб они не задохнулись в младенчестве, а до того хранит их от преж­де­вре­мен­но­го выкидыша, соблюдая все предписанные правила и не слишком злоупотребляя спиртным или другим дур­ма­ном.

Есть отцы-авторы заботливые и внимательные. Они лелеют свои произведения в младенчестве и от­ро­чест­ве, хорошо их кормят, образовывают, пристраивая в приличные журналы, а далее знакомят их с из­да­те­лем, который дарит им первый приличный костюм в ви­де твердой обложки и наряженных таким образом вы­пус­ка­ет в свет.

Эти юные книги довольны собой, что, в отличие от своих сверстников, они расхаживают в переплетах, а не угодили в корзину для бумаг еще в розовом мла­ден­чес­ком недозрении. Как и судьбы юных людей, раз­лич­ны судьбы юных книг. Кто-то из них попадает под влиятельную опеку, а кто-то бездарно растеривает свои годы и кончает дни свои в темных подвалах, на пыль­ных полках общественных библиотек для бедных или, опять-таки, в мусорном ведре. Кто-то из авторов-от­цов помогает своим чадам, предприимчиво про­пи­хи­вая их, кому-то везет на счастливых покровителей, кто-то пробивает себе дорогу сам, своим ис­клю­чи­тель­ным талантом и умом, но такое случается еще реже, чем среди людских чад, поскольку книги – есть вещи пас­сив­ные, и если их даже не открыть, они тебе ни­че­го не скажут и приставать не станут. И нету здесь ни­ка­ко­го правила, никакого вездесущего закона, что та­лант­ли­вое произведение всегда пробьет себе дорогу, что рукописи не горят и в воде не тонут, и не под­да­ют­ся девальвации, как их бумажные братья и сестры с портретами королев и вождей, именуемые в не­прос­то­на­ро­дье денежными знаками.

Конечно, время расставляет кое-что по своим мес­там. Слишком блистательных функционеров оно от­но­сит на свалку истории, все же остальные под­чи­ня­ют­ся дарвиновскому естественному отбору, живут и уми­ра­ют в полном соответствии со стихийной пляской со­бы­тий и вкусов, политических и неполитических со­об­ра­же­ний, волей случая и сменой эпох, когда книги ни­ко­му не нужны или когда их вдруг все начинают пе­ре­пи­сы­вать от руки пуще средневековых монахов, пе­ре­да­ют их по знакомым, а те презрительно кривятся в усмеш­ке на просьбу никому их не показывать и го­во­рят: «Тогда лучше не давай мне. Под пыткой все равно не выдержу». А потом снова этих книг завались и ни­ко­му они не нужны, а потом снова: «…под пыткой не вы­дер­жу…».

Так что же делать? Скажу я вам очень свежей, а глав­ное, оригинальной библейской фразой, звучащей на древнееврейском языке весьма  уморительно  для рос­сий­ско­го уха: «Пру у-рву» – Плодитесь и размножайтесь, то­ва­ри­щи писатели! И Дарвин нам в помощь!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Размышления на букву «А»

 

 

 

 

 

J’avais trop expérimenté l’impossibi­lité d’atteindre dans la réalité ce qui était au fond de moi-même.

Marcel Proust

 

Я никогда не достигал в ре­аль­нос­ти того, что было в глубине меня.^*

Марсель Пруст

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Зачем нужно размышлять на букву «А»

 

Не могу сказать, почему именно на букву «А», но размышлять и делиться своими размышлениями, бес­сомненно, надо, а так ли важно, с чего начать?

Я взял словарь и выбрал для себя слова на букву «А», которые имеют для меня особое значение, вы­зы­ва­ют в сознании моем определенные мысли и ас­со­ци­а­ции, коими я бы хотел поделиться, во-первых, с самим со­бой, ну и, конечно, с вами, дорогой мой читатель. Ес­ли небеса будут благосклонны к моей затее, когда-ни­будь я напишу и размышления на букву «Б», и на дру­гие буквы. Как знать… Ясно одно – что всякое мыс­ля­щее существо должно постигать мир и самого се­бя в нем, а следовательно, для каждого индивида су­щест­вует определенный неповторимый оттенок зна­че­ний и отголосков знакомых всем слов и понятий, эда­кий, в некотором роде, индивидуальный толковый сло­варь, но не сухой и непредвзятый, каковым по­до­ба­ет быть обыкновенному словарю, а наоборот, эмо­цио­наль­но насыщенный и индивидуальный, каковым сле­ду­ет писать словарь своей души. А посему позвольте мне неотлагательно приступить к моей, надеюсь, не­вин­ной затее, ибо как верно заметил Сенека: “Dum differtur vita transcurrit”^*, что в моем вольном переводе с латыни означает: «Пока будешь откладывать, вся жизнь и пройдет».

 

Абажур

 

Вся жизнь моя прошла среди абажуров. Голая лам­поч­ка всегда угрожающе оставляла багряные бли­ки под прикрытыми веками, хотя и была признаком ком­фор­та, оплаченного электричества, но веяла го­лос­тью, незащищенностью и разрухой. Абажуры же были пред­ме­том моих детских разглядываний, да и теперь иг­ра­ют не последнюю роль в моем редком со­зер­ца­тель­стве. Пыльными и старыми, порванными аба­жу­ра­ми я всегда брезговал. Нечистая пыльность, особенно про­ис­хо­дя­щая от чужих, бывших в чьем-то еще поль­зо­ва­нии вещей, всегда докучала мне своей на­вязчивой не­при­ят­нос­тью. Однако я их терпел, как можно мно­гое стерпеть, если заставить себя не об­ращать вни­ма­ние на неприятное. Всегда, когда я пы­тался пред­ста­вить прежние лица, освещаемые моими, взятыми где-то со второй или десятой руки аба­журами, мне пред­став­лял­ся уголок чего-то неприят­ного, и я не вдавался в подробности своего воображе­ния, веря, что если не ду­ма­ешь о чем-то, значит, оно и не существует, хотя бы отчасти.

Другое дело новые, особенно стеклянные и зе­ле­ные абажуры. Как на лампе моего папы, которую ему по­да­ри­ла мама, чтобы он делал кандидатскую. Лам­па как-то перекочевала на мой стол. И теперь, пусть со­всем от другой лампы, спокойно мне от зеле­ного стек­ла. Смотришь на зеленый плафон, и кажется – не­при­ят­нос­ти где-то позади или в далеком парал­лельном ле­то­счис­ле­нии. Зеленые абажуры – моя сла­бость. Мно­гие другие детали уюта отступают в моем во­об­ра­же­нии, когда мне попадается на глаза зеленая лампа, на­столь­ная ли, или в баре, или у дивана. Хо­чется бро­сить всё, сесть под нее и читать толстые, подробные и глу­бо­кие книги. Да, зеленые абажуры тя­готеют к не­спеш­ной подробности, которую я так под­спудно ценю.

Бывают и белые абажуры. Строгие, гос­ти­нич­но­го типа. Приходится покоряться их водворению в свою жизнь. Увы, предметы заметны лишь только пер­вое время после знакомства с ними. Далее они не­за­мет­ны, если не ударяют нас или не привлекают к себе ка­кое-то особое внимание по какой-нибудь иной, не свя­зан­ной или связанной с самим предметом ассо­ци­а­ции. Абажуров я боюсь вблизи. Всё время боишься уда­рить­ся током, или что начнется пожар, или что обожжешься о лампочку.

Иногда я воображаю белые плафоны звездой. Зна­е­те, такие белые, молочные, круглые сияющие пла­фо­ны. Вот так и выглядят белые звезды вблизи. Так уж у меня повелось – что ни попадется на глаза, обя­за­тель­но хочется найти космическое преломление пред­ме­та. Пылинки, лавирующие в луче света, чудятся мне ру­ка­ва­ми галактики, полными звезд, шаровыми не­бес­ны­ми скоплениями, я представляю планеты вокруг каж­дой из этих пылинок. Клубы табачного дыма – га­зо­вые облака длиной в парсеки… Дым – удивительно по­дат­ли­вое, замечательно изгибающееся зрелище. Воз­мож­но, курение бы не доставляло столько удо­воль­ствия, если бы мы не могли наслаждаться игрой ру­чей­ков, волн и волосков дыма, исходящего от труб­ки, сигары или просто пошленькой сигаретки. Я курил в темноте – совсем не то впечатление. Дым, как и еду, нуж­но видеть, чтобы вполне насладиться. А как кра­сив дым, кружащийся вокруг абажура или зеленого пла­фо­на, огибающий его своим вязким нитевидным ту­ма­ном! Абажур становится тогда явным предметом со своим пространственным измерением.

Абажур – это не просто колпак, это символ эс­те­ти­ки света, что не так уж и мало.

Аббатство

 

Конечно, я не могу говорить ни о чем, кроме сво­их иллюзий и воображений. Аббатство является для ме­ня светлым чудным замком с полукруглыми баш­ня­ми, поросшими бархатными мхами. За высокими сте­на­ми тенистые сады. Кругом покой, умиро­тво­рение, вдум­чи­вые мысли. Пожалуй, слово «аббатство» свет­лее, чем «монастырь», не вдаваясь в смысловые раз­ли­чия, которых, строго говоря, и нет. Монастырь ас­со­ци­и­ру­ет­ся с отказом от жизни, заточением, огра­ни­че­ни­ем, сожалением и фиаско. Когда слышишь «аб­бат­ство» – это мощнее, теплее, благородней. Пожалуй, при­хо­дят на ум и строгие иерусалимские строе­ния за ста­рой городской стеной, так и остав­шиеся не­до­ступ­ной декорацией, фантастической уже тогда, когда я был там, а теперь и вовсе выцветшей и кар­тинно-книж­ной, как бы прикрытой полупрозрач­ной па­пи­рос­ной бумажкой, как бывало в старых кни­гах с гра­вю­рами. Вспоминается и гордое Вестмин­стер­ское аб­бат­ство, холодное, кладбищенско-уплитован­ное, разными по­кой­ни­ка­ми нашпигованное. Я не буду го­ворить о фи­зи­чес­ких аббатствах. Это неинтересно, да и на­хо­ди­мо в любом путеводителе или энцикло­педии. Я буду го­во­рить об аббатстве своей души.

Укромное, но просторное убежище от суеты мир­ской, зависти и страсти, обособленное, но от­кры­тое высоким мыслям и степенным рассуждениям – вот аб­бат­ство внутри меня. Всё человеческое – а зна­чит, и ре­аль­ное, ранит и ведет к постоянному неудоб­ству. Мы, люди, вообще нравственно и мыслительно не­удоб­ные создания. А аббатство во мне – это осве­щен­ный утренним светом тайник, тайник, где можно жить в пространстве собственных мыслей, чистой люб­ви и спо­кой­ст­вия.

Аббатство, уютное пристанище – вот что ищется и не находится всю жизнь. Внешние ничтожные раз­дра­жи­тели всё время отвлекают, парализуют мысль, остав­ляя ее поверхностной и сиюминутной. Я хочу по­стро­ить эту обитель, пушкинскую обитель чистых увле­чен­ных трудов… Но сколько ни класть камней, ни раз­би­вать садов на мерзлой земле – ничего не выйдет. За­кол­до­ван­ная суетностью реальность пробьется через лю­бые стены. А в душе строительство такого убежища не­прос­то. Не привык я строить ничего в душе. Что там мо­жет быть стойкого? Подул колкий ветер наружного бы­тия и сдул все мои воздушные аббатства. Но нужно стро­ить свое аббатство в душе. Именно оно и есть са­мое надежное и прочное, ибо нет ничего прочнее того, что нельзя разрушить.

 

 

 

Аббревиатура

 

Нет ничего более удобного, стойкого и вы­ве­рен­но­го, чем знакомая аббревиатура. Я любил осо­бенно ла­тин­ские буквы. Они серьезнее и солиднее ки­рил­ли­цы. Аббревиатура – это наш шаг к символу, воз­можно, к иероглифической краткости и былому могу­ществу зна­ка. Я люблю знакомые аббревиатуры, как любишь не­что, известное тебе, но вовсе не обяза­тельно до­ступ­ное всем. От аббревиатур, как от фор­мул, веет такой точ­нос­тью, вдохновением, серьез­нос­тью, от которой у ме­ня всегда разыгрывался аппетит, всегда хотелось ту­да, в ворох бумаг и цифр, работать, как упоительно воз­мож­но работать только в слезливых снах о нашем бы­тии, в тех снах, в которых я постоян­но пребываю и всё никак не могу вполне обжиться. Аббревиатуры по­зво­ля­ют среди лиц, владеющих од­ним языком, всё же со­здать дополнительный псевдо­язык, который будет не­по­ня­тен большинству не­по­свя­щенных.

Незнакомые аббревиатуры колкие, нелегально по­свер­ки­ва­ю­щие своими чуждыми буквосочетаниями. То­гда хорошо унизить аббревиатуру. Как унизить? Да прос­то найти, что она не уникальная, что то же соче­та­ние букв значит уйму унизительных для самой аббре­виа­туры значений. Интернет услужливо предоставляет та­кую возможность развенчания гегемонии аббре­виа­ту­ры. От аббревиатур кириллицей веет чем-то не­на­деж­ным, доморощенным и немодным.

Особое наслаждение доставляется, когда верно до­га­ды­ва­ешь­ся вдруг о значении той или иной аб­бре­виа­ту­ры. Тогда наступает маленький моментик про­яс­не­ния, просветления или даже осенения. Тогда ка­жет­ся, что вот же удается что-то постичь, значит, не всё так уж непостижимо, хотя, конечно, невелика по­беда рас­тол­ко­вать себе сочетание нескольких букв. Люблю я подбирать смешные расшифровки разным аб­бре­виа­ту­рам. Однажды подобрал штук сорок на од­ну аб­бре­виа­тур­ку, чем весьма себя позабавил, не знаю уж, по­за­ба­вил ли других.

Аббревиатуры бывают страшными и жалящими, бы­ва­ют спокойными и безразличными. Из-за своей крат­кости они иногда походят друг на друга и оттого при­во­дят к смешению чувств. Иногда аббревиатуры воз­вы­ша­ют – например, возьмите предмет ничтожный и внимания недостойный и образуйте из него аб­бре­виа­ту­ру – и он засветится всеми гранями важности, ста­биль­нос­ти и даже научности. А вот возьмите что-ни­будь такое великое, как Великобритания, и назовите ее UK, вот и не останется от нее ни величия, ни смыс­ла. На всю Великобританию – и всего две буквы. Unit­ed Kingdom. Чье королевство? Почему объединен­ное? Та­кое название скорее впору каким-нибудь Бананово-Пус­тын­ным эмиратам. Стесняются бритты, да и англы с саксами, назвать себя гордо “Great Britain” или и то­го лучше – “Kingdom of Great Britain”, видимо, потому что так получится KGB, а это букво­сочетание теперь хоть и модно-шуточное, но совсем другого свойства. А вот не зря англичане называют се­бя двумя скром­нень­ки­ми буквочками теперь, ибо от­ражает это их со­вре­мен­ный упаднический настрой. Язва ин­тел­ли­гент­но­го разложения, самоуязвления и недо­понимания сво­ей ценности на фоне растянув­шейся безвестности.

Хороши и аббревиатуры, значение которых дав­но уже никто не помнит и не знает. БМВ всякие. Это смеш­но, но не жалко.

 

 

Абиссинский

 

Мои африканские приключения завершились, не на­чавшись. Больше мне не мерещатся абиссинские львы. Для меня это не страна и не область земли, а коп­на мыслей, навеваемых монотонным оп­ти­мис­тич­ным Жюль Верном со всеми его слонами и но­со­ро­га­ми. Я брожу глазами по заповедным излучинам рек, пус­тын­ным холмам, безжизненным равнинам, джунг­лям и полосатым зебро-антилоповым саваннам. Абис­син­ски­ми мне кажутся гравюры из старых книг – рас­ки­ну­тые ветви баобабов, ружья, проводники, не­воль­ни­ки. Африка вообще приключенческий кон­тинент, ко­то­рый европейцы доконали СПИДом, впрыснув в пя­ти­де­ся­тые годы прививки от полио­миелита, ко­то­рые, скорее всего, содержали этот вирус, поскольку бы­ли изготовлены из обезьяньей сыво­ротки. Я верю этой непопулярной и весьма позабытой теории рас­про­стра­не­ния СПИДа. Оголодалая и вы­мершая от СПИДа Африка изредка всколыхивает нас наивными ни­ге­рий­ски­ми интернетными мошенничест­вами. Где мои абиссинские львы? Где мой Гумилев со своим порт­ре­том своего государя? Абиссинии больше нет. Остал­ся только один стыд, СПИД и голод, и не­скон­ча­е­мая боль недоразвитого континента, куда пус­кать­ся в пу­те­шест­вия мне более не хочется. Африка не сказала еще своего слова. Она молчит, борясь сама с собой, ку­шая пыль, дыша пылью и рассыпаясь в пыль. Но она еще подымет свой дикий глас средь при­тихших на­ро­дов. Ждите ее, оголтелую и обугленную, у наших по­ро­гов. Если этот мир не поймет, что мы мо­жем быть сы­ты и живы, только если накормим остальных оби­та­те­лей планеты и дадим им жить, ди­кие племена от вар­ва­ров римских времен до «Аль-Каи­ды» будут вечно нас пускать по кругу сквозь тем­ные века.

На гравюрах рычат львы, охотники неуклюже дер­жат ружья. Не надо давать диким народам кон­цент­ри­ро­вать­ся на своей дикости, и самое страшное – это остав­лять их вариться в собственном соку. Они сва­рят­ся в такое месиво, что нам мало не покажется. Сей­час у нас на дворе партию тореадора исполняют ис­ла­мис­ты. Но рано или поздно из Африки, мол­чаливой и дох­ну­щей на задворках земного шара, придут новые ис­пол­ни­те­ли человеческой ненависти. Кор­мите их, кор­ми­те напрямую. Игнорируйте и сни­майте их царь­ко­вые кровопьяные режимы, и уж точно не давайте им ору­жие. Ведите их в интернетный об­щий мир, дайте им стать нами, а не нам ими, и всё будет хорошо и спо­кой­но в конце концов. Люди – это очень мягкая, по­дат­ли­вая масса, из которой можно про­извести не толь­ко смердящую смертонесущую блажь, но и пре­крас­ные созвездия творений. Все за­висит от того, в ка­кую среду вы окунаете младенца, всту­пающего в этот мир.

 

 

Абитуриент

 

Так ли необходимо превращать вхождение в жизнь в столь болезненное и неприятное занятие? На несчастного птенца, выброшенного из тепла и уюта детства, набрасывается система высшего образования всех стран и народов с её непроницаемыми честными глазками профессионального специалиста   по отъему средств граждан честным путем… Я не знаю, каким образование было раньше, не знаю, каким оно станет в будущем… Но в наше с вами текущее время оно всё больше и больше превращается в фарс, особое дорогостоящее времяпрепровождение для еще не окрепшей рабочей силы, где ее можно удержать   от конкуренции за рабочие места   официантов и уборщиков мусора  еще на три-четыре года . У меня нет под рукой статистики, насколько неуспешно складываются карьеры выпускников современных ВУЗов по всему миру, да и формат моего повествования не предусматривает доказательной аргументации… однако, увы, действительность подсказывает, что “Something is rotten in the state of Denmark”^*.

Увы, никто не знает что ждет в конце пути современного абитуриента, поджавшего свои молодые губки и преодолевающего препятствия, учиненные ему администрацией высшего учебного заведения на пути к любимой alma mater, которая грозит стать злой мачехой, выбрасывающей своих птенцов на съедение злым хищникам реальности… А реальность заключается в следующем: за редким исключением, университеты не готовят к конкретным специальностям, их выпускники имеют мало шансов на современных рынках труда, и, главное, сама ценность высшего образования как источника знаний ставится под сомнение в эру интернета, который позволяет получить наиточнейшую информацию по любому вопросу в считанные минуты.

Как объяснить, что большинство даже преуспевших в жизни людей обучались совсем не тому, в чем они преуспели? А как объяснить, что наиболее яркие, я бы сказал, мега-карьеры построены людьми, вообще выпавшими из системы высшего образования? Билл Гейтс, основатель компании «Майкрософт», пользуясь продукцией которой, я печатаю этот текст, или Стив Джобс, основатель знаменитой компании Apple, создавшей компьютеры системы «Макинтош», – вот два ярчайших примера людей, так и не закончивших колледж. Давайте послушаем, что говорит сам Стив Джобс в своей речи на церемонии вручения дипломов в знаменитом Стэнфордском университете, куда его непредусмотрительно пригласили произнести стандартное сладкое напутствие…

«Я бросил Reed College после первых шести месяцев обучения, но оставался там в качестве “гостя” еще около восемнадцати месяцев, пока наконец не ушел. Почему же я бросил учебу? Всё началось еще до моего рождения. Моя биологическая мать была молодой незамужней студенткой колледжа и решила отдать меня на усыновление. Она настаивала на том, чтобы меня усыновили люди с высшем образованием, поэтому мне было суждено быть усыновленным юристом и его женой. Правда, за минуту до того, как я вылез на свет, они решили, что хотят девочку. Поэтому другой паре, ставшей моими приемными родителями, позвонили ночью и спросили: “Неожиданно родился мальчик. Вы хотите его?”. Они сказали: “Конечно”. Потом моя биологическая мать узнала, что моя приемная мать – не выпускница колледжа, а мой отец никогда не был выпускником школы. Она отказалась подписать бумаги об усыновлении. И только несколько месяцев спустя всё же уступила, когда мои родители пообещали ей, что я обязательно пойду в колледж. И семнадцать лет спустя я пошел. Но я наивно выбрал колледж, который был почти таким же дорогим, как Стэнфорд, и все сбережения моих родителей были потрачены на подготовку к нему. Через шесть месяцев я не видел смысла в своем обучении. Я не знал, что я хочу делать в своей жизни, и не понимал, как колледж поможет мне это осознать. И вот, я просто тратил деньги родителей, которые они копили всю жизнь. Поэтому я решил бросить колледж и поверить, что всё будет хорошо. Я был поначалу напуган, но, оглядываясь сейчас назад, понимаю, что это было моим лучшим решением за всю жизнь. В ту минуту, когда я бросил колледж, я мог перестать говорить о том, что требуемые уроки мне неинтересны, и посещать те, которые казались интересными…»^*

Я слышу в этих словах горькую издевку над высшим образованием… Я думаю, нет надобности ее пространно интерпретировать. «Образованная» молодая мамка пытается сплавить новорожденного «образованной чете», которая в последний момент передумывает, потому что решает удочерить девочку. Цинизм на уровне героев Достоевского. И наконец, эта «образованная» мамаша с трудом соглашается подписать бумаги об усыновлении, только если «необразованные» приемные родители поклянутся «дать высшее образование» мальчику. Я в восторге. А вы?

Немало в этом обращении и горькой философии в стиле Сенеки: «Когда мне было семнадцать, я прочитал цитату – что-то вроде этого: “Если вы живете каждый день так, как будто он последний, когда-нибудь вы окажетесь правы”. Цитата произвела на меня впечатление, и с тех пор уже тридцать три года я смотрюсь в зеркало каждый день и спрашиваю себя: “Если бы сегодняшний день был последним в моей жизни, захотел ли бы я делать то, что собираюсь сделать сегодня?”. И как только ответом было “нет” на протяжении нескольких дней подряд, я понимал, что надо что-то менять. Память о том, что я скоро умру, – самый важный инструмент, который помогает мне принимать сложные решения в моей жизни. Потому что всё остальное – чужое мнение, вся эта гордость, вся эта боязнь смущения или провала – все эти вещи обрушиваются пред лицом смерти, оставляя лишь то, что действительно важно. Память о смерти – лучший способ избежать мыслей о том, что вам есть что терять. Перед ликом смерти вы уже нагие. У вас больше нет причин не идти на зов своего сердца».

Так и приходят на ум слова Сенеки: «In hoc enim fallimur, quod mortem prospicimus: magna pars eius iam praeteret; quidquid aetatis retro est mors tenet» – что означает: «В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди; а большая часть ее у нас за плечами, – ведь сколько лет жизни минуло, всё принадлежат смерти».

И далее Стив Джобс подводит итог: «Никто не хочет умирать. Даже люди, которые хотят попасть на небеса, не хотят умирать. И всё равно смерть – пункт назначения для всех нас. Никто никогда не смог избежать ее. Так и должно быть, потому что Смерть, наверное, самое лучше изобретение Жизни. Она – причина перемен. Она очищает старое, чтобы открыть дорогу новому. Сейчас новое – это вы, но когда-то (не очень-то и долго осталось) – вы станете старым, и вас очистят. Простите за такой драматизм, но это правда.

Ваше время ограничено, поэтому не тратьте его на жизнь чьей-то чужой жизнью. Не попадайте в ловушку догмы, которая   требует от вас жить мыслями других людей. Не позволяйте шуму чужих мнений перебить ваш внутренний голос. И самое важное, имейте храбрость следовать своему сердцу и интуиции. Они каким-то образом уже знают то, кем вы хотите стать на самом деле. Всё остальное вторично».

«“Stay Hungry. Stay Foolish” – “Оставайтесь голодными. Оставайтесь безрассудными”», – такими словами завершает свою речь этот философ, не закончивший колледжа, этот человек, ставший символом успеха в Америке и во всем мире.

Вот и вопрос: а надо ли в современном мире становиться абитуриентом?

Абонемент

 

Я помню, в детстве загадывали желания, когда попадались счастливые номерки автобусных абонементов. И помню это чувство участия в чем-то общем, когда передавали мне абонементик с просьбой: «Прокомпостируйте, пожалуйста». Было ощущение такое, какое, наверное, испытывали мои давние предки, строившие пирамиды. Чувство локтя, поддержки, делание чего-то совместным образом. Или как передавали мелочь водителю, чтобы купить пачку абонементов… Да, эти транспортные переживания остались далеко в России по пространственной шкале и где-то в двух десятках лет позади – по временной шкале. До сих пор представляешь себя едущим куда-то в советском автобусе или трамвае… То ли время тогда другое было, какое-то спокойное, то ли просто совсем молодой был тогда, но овеяно романтизмом мое автобусно-трамвайное прошлое. Пачка новеньких абонементов пахла типографской краской, а пробитый абонементик надо было не вертеть в руках, а то через пару остановок он превращался в туго свернутую трубочку, которую вряд ли можно было предъявить взыскательному контролеру, которые, впрочем, встречались нечасто.

 

 

 

Размышления  на букву «Б»

Балагуры

 

Народ не уважает балагуров. Им подавай насупленных молчунов, и отнекивания в духе: «В могиле намолчимся» не изменяют необъяснимого влечения любого народа к молчанию.

Народ безмолвствует не потому, что ему нечего сказать, а потому, что молчание всегда мудрее любой, даже самой что ни на есть феерической речи. Достоевский со своим примиряющим непримиримых, а потому эпохальным словом  о Пушкине да Анатоль Франс со своей знаменитой речью на погребении Золя – жалкие балагуры, ибо нет такого слова, которое воспринималось бы народом как истинное. Народ недоверчив, ибо был обманут многократно. Если народу суждено опять быть обманутым, то он желает, чтобы это делалось в тишине.

И не важно, о ком идет речь – о словоохотливых французах, или о как воды в рот набравших скандинавах, или о наших, так почему-то и не ставших нам родными, русских. Балагур везде презираем, будь он политик, делец или даже оратор, которому, казалось бы, веление его простуженного занятия диктует орать по площадям.

«Молчанье – золото!» – подписывает приговор народ балагурам, и они, понурившись, отправляются в молчание небытия с легкой руки молчаливых палачей.

В Латруне, местечке на полпути от Иерусалима к теплому, как мысли о супе, Средиземному морю, высится монастырь молчальников. Вот идеал любого народа – ведь быть молчальником так почетно! Видимо, потенциальная возможность выдавить из себя хриплое слово гораздо более ценна, чем поток бессмысленных для любого народа произнесенных слов. Монахи торгуют латрунским вином и помалкивают.

 

 

 

Представьте себе планету молчунов. По радио – сплошная тишина. Люди с экрана пялятся на телезрителей и повсеместно молчат. Это ли не райское подобие идеального мира?

Балагуры доводят до беды вне зависимости от их намерений или содержания их речей. Видимо, просто от одного звука человеческого голоса народам мира хочется задушить как говорящего, так и слушающих.

Вот наш гордый молчун сидит, не проронив ни слова, а мимо прошмыгивают столетия за столетиями, приходят новые формы правления вместе с новыми методами убийств, но ничего не побуждает нашего Великого Молчуна к речам. Уже и кинематограф, великий немой, заговорил, а наш молчун все молчит, пока  балагуры думают, что в их словах есть сила и что они увлекают за собой широкие массы…

Балагур Иисус зовет их в удивительный мир повсеместной любви, разлитой меж Раем и Преисподней. Далее два тысячелетия балагурят лжепророки. Народу – всё по барабану… Барабанная дробь –  единственный звук, который кажется народу достойным сотрясения воздуха. Тра-та-та-та-та… Барабанщики стараются на славу, и народ безмолвствует, присутствуя в полном составе на казни какого-нибудь очередного балагура.

Народ ценит и любит немых пророков, ибо только они никогда не ошибаются, никогда не лгут и вообще никак себя не проявляют. Народ знает, что  они ютятся где-то в его недрах, эти самые молчаливые пророки, ибо многие из балагуров в тщетных попытках привлечь народное внимание наболтали народу на ухо, что он велик и что он вовсе не стадо молчаливых идиотов, а соль земли…

Молчит наша соль земли, пуп планеты, лучшее, что принесла наша великая молчальница – мастерица заплечных дел эволюция – на алтарь молчаливого Бога…

Одна загвоздка… Говорят: «В начале было слово…», а посему, не будь Всевышний в некоторой степени тоже балагуром, не нужно было бы нам занимать себя этим нудным занятием под названием «существование», и вот тогда мы могли бы по праву наслаждаться окончательным и бесповоротным молчанием, без помех со стороны неуемных, назойливых балагуров…

 

Бардак

 

Нет разных эпох, а есть два разных состояния общества: бардак и порядок. И не важно, кто нынче у власти, фараон египетский или фараон ментовский.

Все эти революционные ситуации, классовая борьба, столкновение цивилизаций – чушь, да и только. Когда в обществе бардак, то можно и до апокалипсиса в коротеньких штанишках докатиться.

Другой вреднющий как по сути, так и по содержанию миф гласит, что порядок, дескать, достижим только тогда, когда треть населения братается по братским могилам, половина оставшегося генофонда сидит по лагерям, а свободные индивидуумы  поголовно на службе у тайной полиции.

Китайский мудрец утверждал, что общество процветает, когда у него сильная армия, много хлеба и нет брожения в умах, и добавлял, что  три этих столпа общественного благоденствия в руках наших властителей.

Однако прошедшие столетия подтвердили, что и слабую армию, и даже недостаток хлеба можно еще как-то пережить, а вот разлад в умах – это уже насовсем. Когда пекарь начинает рассуждать о политике, а кухарка приноравливается руководить государством – жди беды. Конечно, пекарю вскорости заткнут рот, а кухарку отправят обратно на кухню, но будет уже поздно, ибо великий соблазн бардака  надолго поселяется в человеческих душах. Иногда он неистребим, и даже с мучительной смертью его носителя бардак витает в воздухе, остается на зелени листьев, на бугристой поверхности пенистых облаков, как чернобыльская грязь, как ядовитый газ, расплесканный в пространстве над невинной природой.

Склонность к бардаку является главнейшей формулой самоуничтожения. Ну посмотрите трезво:  западный мир полнится иммигрантами из неблагополучных стран, но почему-то они не привозят с собой и малой толики того бардака, который царит у них на родине. Что это? Критическая масса бардачных мыслей в головах населения обардаченной страны? Или действительно сам воздух, сама атмосфера пронизаны бардаком, и никак ты его не истребишь…

Почему в одних регионах веками поддерживается порядок и края эти благоденствуют, и даже если случается у них война, то после замирения все быстро становится на свои места, а в иных пенатах – хоть кол на голове теши, ничего не поможет: бардак во время войны, бардак и в мирное время?

Конечно, можно долго говорить о сторонних вмешательствах, заговорах теневых мудрецов, серых кардиналах, грозных демонах миропорядка, но от этого не легче.

Бардак в обществе начинается с брошенного мимо урны окурка. Когда я жил в Норвегии, я перестал сорить на улице; приехав в Канаду и увидев горы окурков, вяло присоединился к общему обычаю; вернувшись в Норвегию, снова поймал себя на том, что несу окурок в урну…

Значит, дело в стадности, и не так уж взбалмошны были великие расселители неблагонадежных народов. Карл Великий практиковал германцев селить к франкам, а франков переселять на земли германцев. Отсюда и  название германского города Франкфурт – форт франков…

Вырванные из своей среды люди волей-неволей начинают впитывать в себя обычаи своего нового окружения.

Но прошли времена Карлов Великих, и даже сталинские переселения народов остались за кормой истории.

Нынче все более и более начинает властвовать над умами Интернет – символ абсолютного бардака в прямом и переносном смысле, и снова ни у кого не доходят руки сесть и подумать: а как сделать так, чтобы новая эпоха человечества не превратилась в очередную эпоху нескончаемого бардака, подпитываемого из бурного океана интернетных сообщений, призывающих всех без разбора, невзирая на пол, принимать виагру натощак и вместо еды?

 

 

Бегство

 

От себя не убежишь… Так люди говорят, а люди редко ошибаются, если им, конечно, не светит какой-нибудь особой выгоды за добровольную ошибочность их взглядов. Какой выгоды? Ну, побрякушки там или корочки батона… За побрякушку и останки гордого произведения хлебопекарни человек готов на всё. Впрочем, человек готов на всё и за просто так. Но постыдно пользоваться бренностью голодного сверхчеловека, которым пытается стать каждый подсевший на строгую диету небытия. Так что попытаемся жить своим умом, а не нагулянным.

Во всяком бегстве есть причины, ибо бегство без причин  – это уже не бегство, это просто размеренное движение по орбите, где убегающее тело пытается улететь по прямой в никуда, а тело, его удерживающее, ну например Солнце, говорит: «Да брось ты… Там, в никуда, холодно и темно, а тут давай-ка я тебя согрею», и мы остаемся, сначала до вечернего чая, потом до ужина, а там уж и навсегда…

Обживаемый нами уголок Вселенной сулит прекрасный вид на вечность, которая струится на наши головы вне зависимости, в шапках они или нет.

Я всю жизнь куда-то бежал, спотыкаясь и торопясь. Точнее, я бежал не куда-то, а от чего-то… А теперь мне больше не хочется.

Люди, ненавидящие меня, возлюбите, по крайней мере, свою ненависть. Я скрытый эгоист и явный безбожник. Иной раз я позволяю себе такую крамолу, что стены мироздания шарахаются от меня в испуге, но мне почему-то кажется, что Бог меня простит.

Все мы беглецы, просто многим из нас не хватает смелости даже на бегство, поэтому они бегут на месте или вовсе не бегут, а остаются прикованы к постели. И не важно, чья это постель – больничная или постель любовницы. Мы всё равно постоянно больны, и в этом процессе боления нам открываются логичные тайны и нелогичные очевидности, фальшивые прозрения и истинные псевдопророчества.

С котомкой по дворам – это не нищенство и не бегство, это планомерный путь честного человека в недра собственной души. Но бродяжничество запрещено, и нам приходится пускать корни и ожидать неминуемого прихода рассвета, внезапного, как и всё, что связано с законами природы. Размеренного и неторопливого, как и всё, что связано с процессом ожидания небытия.

 

Безнравственность

 

О времена, о нравы… Приятно быть безнравственным, когда нравы велят либо продать проштрафившегося должника в рабство, либо вообще разорвать его на части. Старое римское право еще задолго до законов XII таблиц создало такую сделку займа – nexum^[2]. Уже один вид таких должников, водимых в оковах по рынку и подлежащих продаже trans Tiberim (за реку Тибр, название которой легло в основу юридического понятия «стибрить»), возбуждал народные волнения.

Или вот обыск в древнем Риме был обставлен несколько странной с нашей нынешней точки зрения процедурой – так называемой quaestio lange et licio (обыск с чашей и перевязью). По свидетельству Гая (III, 192)^[3], законы XII таблиц постановляли, что тот, кто желал произвести обыск, должен был войти в дом голым (nudus), имея лишь повязку вокруг бедер (licio cinctus) и держа в руках сосуд (lancem habens). Позднейшие римские юристы пытались дать объяснение этим формальностям с точки зрения целесообразности: голым нужно быть для того, чтобы нельзя было пронести в одежде и подбросить якобы украденную вещь; быть licio cinctus – чтобы все же не оскорблять стыдливости находящихся в доме женщин; держать в руках lanx (сосуд) – либо опять-таки для того, чтобы руки обыскивающего были заняты, либо для того, чтобы положить туда вещь в случае ее нахождения (Gai. III, 193). Но понятно, что с этой точки зрения все эти формальности не выдерживают критики и что Гаю весь этот закон казался только смешным (ridicula est). Вероятно, однако, что происхождение всей этой процедуры другое, что мы имеем здесь некоторый пережиток отдаленной эпохи, тем более, что нечто аналогичное мы встречаем и в истории других народов.

Зачем в руках у обыскивающего должен был быть сосуд, так и осталось неизвестным. Эта тайна почила в веках…

А ведь римское право является основным столпом, поддерживающим наше понимание юридической справедливости! Представьте современного голого следователя с сосудом в руках на лестничной площадке.

– Откройте, это милиция! У нас ордер на обыск!

Жилец глядит в глазок бронированной двери и, увидев голого следователя с сосудом, послушно открывает и добровольно отдает даже то, чего милиция и не искала…

Итак, приятно быть безнравственным, когда царят такие нравы, что впору госпитализироваться в сумасшедший дом, чтобы оградить себя от созерцания голых следователей (правда, в набедренных повязках).

Как может не понравиться эта строгая простота римского права? А действительно, как увериться в том, что менты ничего при обыске не подбросят? Просто и сурово, а главное, со вкусом.

Но это еще что? Так, мелочи. Вот вам нравственность общегосударственного масштаба. Оказывается, что, владея техникой государственного переворота, можно захватить власть в любой стране. И не важно, демократическая она или нет. Впрочем, большая разница отсутствует, ибо, как утверждал Ленин, «где есть свобода, там не может быть государства»^[4], а, пошутив, цитату легко можно переиначить в антицитату: «Где есть государство, там не может быть свободы».

Многие считают государственные перевороты делом безнравственным, в то время как революции – делом благородным, а значит, и нравственным. Считается, что принципиальное отличие переворота от революции состоит в том, что революция совершается в интересах значительной группы людей, составляющей существенную часть населения страны, и приводит к радикальной смене политического режима, что не является обязательным условием для переворота.

Еще Аристотель в своей «Политике» на примере античного опыта классифицировал государственные перевороты. Он выдвигал идею некого срединного общественного строя – политии, лишенного крайностей и недостатков демократии и олигархии. Увы, до сих пор мысли Аристотеля так и остались утопией…

В Средние века анализом государственного переворота занимался Никколо Макиавелли, однако, в отличие от Аристотеля, он рассматривал его чисто утилитарно, как особую политическую технологию, о которой следует знать каждому правителю. Такой ракурс был развит Габриэлем Ноде, библиотекарем Ришелье, который в своем труде «Политические соображения о государственном перевороте» (1639) впервые ввел в научный оборот само понятие государственного переворота (coup d’Etat).

О времена, о нравы… Нынче для совершения государственных переворотов уже не требуются голые следователи, что может служить безусловным доказательством неслыханной и повсеместной победы нравственности!

А вы думали, что, говоря о безнравственности, я поведу речь о любовных похождениях? Простите, разочаровал-с!

 

Бессмертие

 

«Если бы оказалось, что я бессмертен, то я незамедлительно покончил бы с собой», – сказал один малоизвестный философ (которого я, наверное, выдумал, хотя, может, и был такой весельчак).

А действительно, в этой местами занимательной игре, именуемой жизнь, не хватало бы некоторой соли, одушевленной осмысленности, жара, терпкости, возвышенности, если бы ее не венчала смерть во всей ее нетленной наготе и беззаботности.

Бессмертный человек никогда никуда не спешил бы, он, не торопясь, жевал бы банан, да и вряд ли вообще стал бы человеком, ибо только страх смерти заставил нас спуститься с уютных пальм и в конце концов взойти на алтарь великой, а потому попахивающей нетленностью литературы.

Да кому мы нужны со своими жалкими бебихами,  спросите вы, и будете правы.  Мы живем в тесной клетке собственных представлений о жизни, от которых даже соседу стало бы дурно, проникни он случайно в наши подернутые бренным мраком мысли.

Три вещи интересуют человека – секс, деньги и смерть. Лиши его этих трех супостатных величин – и он зачахнет. Рухнет его неторопливое существование, как деревянный мост, изъеденный неутомимыми термитами, этими живучими пособниками всякого рода смертей.

Великих, презревших секс и деньги, всё же волнует смерть, и они до конца жизни прячутся от нее в своих бессмертных философствованиях, пожалуй, не стоящих и понюшки паршивого табаку.

Хотите стать бессмертными? Это просто. Вот вам рецепт. Возьмите и забудьте, что вы смертны… Живите так, словно бы и через сто эпох вы будете надоедать своим присутствием безмолвным постаревшим звездам.

А когда придет время умирать, удивленно приподнимите правую (именно правую) бровь и скажите:

– Ну что ж, это весьма забавно, ибо только умерев, можно по-настоящему стать бессмертным.

Все мы бегаем вокруг этой смерти, как первоклашки перед строгой училкой. А вы возьмите и положите ей на стул кнопку, вот так сразу, без долгих взаимных ухаживаний, первого же сентября.

Человек должен беспокоиться не о сексе, деньгах и смерти, а о любви, дарении и жизни. Так что поздравляю вас; поняв это, мы уже на полшага продвинулись по пути к безмолвным постаревшим звездам…

 

РАННИЕ  РАССКАЗЫ

 

 

 

 

[L’auteur B.K.] a substitue plus ou moins les sentiments qu il se donnait dans le moment ou il ecrivait, a ceux qu il avait reellement aux moments qu il raconte.

Charles–Augustin Sainte–Beuve

 

[Автор Б.К.] подменяет в какой-то степени чув­ст­ва, которые действительно ис­пы­ты­ва­ет в те моменты, о которых рас­ска­зы­ва­ет, чувствами, которые по­яв­ля­ют­ся у него в тот момент, когда он пишет.

Шарль Огюстен Сент-Бёв*

 

 

Фантазия о замке Синих духов

 

В то незабываемое лето мы, как водится, про­жи­ва­ли в добротном домике на улице Коллетто. Не вижу смыс­ла тебе напоминать те славные дни, когда дети ста­но­ви­лись уже не столь малы, чтобы требовать по­ча­со­во­го внимания, но и не столь велики, чтобы не­при­ят­но будить всеминутные опасения. Я уже не го­во­рю о тех временах, когда оные чада и вовсе становятся ис­точ­ни­ком сплошных неприятностей и ни в какую не бла­го­во­лят навещать нас, еще бодреньких, на смерт­ном одре, в сопровождении наивных вякающих вну­ков, замкнувших сей круговорот. Иными словами, то бы­ли дни, когда обязанности верных стражей наших ми­лых подопечных не успели прометаморфозировать в жалостные мольбы о внимании к озяблым ста­рич­кам.

Если ты помнишь, это был приличный дом. При­лич­ным я называю всякое строение, где лестница ко вто­ро­му этажу не скромно завивается спиралью, а гор­до, в два пролета ведет к спальням, и коврик, укры­ва­ю­щий коридор, несет мимо детской на маленький бал­кон­чик со славно заходящим солнцем.

В моей рабочей комнате стоял весьма по­тре­пан­ный стол, но завидных размеров. Я любил зарываться в бумагах, принимал в кабинете гостей, ну и потчевал их коньяками.

Кухню мне трудно описать, ибо пища всегда по­гло­ща­ла во мне столько трепетного внимания, что окру­жа­ю­щие декорации все отуманивались и вы­хо­ди­ли нечеткими.

Совру, если скажу, что жили мы замкнуто, хотя бы взять письма – мы их исправно получали, и я лично ак­ку­рат­но отвечал. Однажды мне написал некто Воль­тер, но, естественно, не тот, который с париками и не лю­бил евреев, а какой-то немец. И адрес на конверте был не совсем мой, но я его усердно прочитал и спря­тал в роскошную коробку для писем.

В войнах мы не участвовали по идейным со­об­ра­же­ни­ям. И помоложе я не числился в отъявленных во­я­ках, а как водится, если б мир состоял исключительно из людей умеренного возраста, то из всех воинств на Зем­ле числилось бы лишь воинство небесное.

Вы знаете, придет когда-нибудь эпоха, когда в раз­ви­тии своем человеки насытятся враждебными ин­стинк­та­ми еще в колыбельках, ну а начав ходить, сра­зу женятся, и тут ты их ни на какую войну дрыном не вы­толк­нешь.

Не следует винить меня в прыщавом идеализме – увы, не скрою, что и в этом доме были весьма дурные ве­ще­ст­ва. То были сумерки, исправно преследующие нас вот уже всю жизнь. О, эта нестерпимая тоска ве­че­ре­ю­ще­го мира! Я готов забиться в подземелья, только б ежедневно так не страдать. Вечереет, и всё пусто, ни­кчем­но и невостребованно. Хочется ровным счетом ни­чем не быть, ничто не желать, никак не любить.

Если и есть душевный ад, то он не в месте, а во вре­ме­ни суток, В такие часы единственным убежищем мне была библиотека, что на первом этаже. Как во­дит­ся, с камином, с дубовыми мощными полками, на­прочь уставленными книгами. Латинские историки и груз­ные эпикурейцы иногда на нашем, а чаще – на их лич­ных языках. Конечно, никогда всерьез я их не вос­при­ни­мал. Несмотря на то, что долгие занятия то гре­чес­ким, а то санскритом мне бы позволили всё это вос­при­нять; но что, в сущности, дало бы мне такое тще­душ­ное чтение? Ведь для того, чтобы постигнуть глу­бин­ное содержание сих книг, достаточно лишь ими об­ла­дать. Так, иногда поглаживая пальцами ста­рин­ные корешки, выхватывать какую-нибудь томину стра­ниц эдак в тысячу и первым взглядом, упавшим на лю­бую из них, вчитаться в пару строк и глубоко уте­шить­ся непреходящей прелестью наугад урезоненной мыс­ли. Отрывки всегда превосходят полнотой и до­ска­зан­нос­тью сами книги, ибо чтение не есть процесс пе­ре­ли­ва­ния несчетных знаков в мысленную силу, а лишь повод для расшевеливания собственного начала твор­ца. Хоть кулинарную книгу возьми да выхвати ку­со­чек слова иль полслова, и тут же музы вовсе не пи­ще­вых поэзий не преминут тебя навещать.

И так, пребывая иногда в таком посумеречном раз­мыш­ле­нии над книгой, я прерываюсь мыслить, и гла­за ищут твой мягкий изгиб шеи и складки са­ра­фа­на. А ты, ничего не подозревая, продолжаешь корпеть над своими извечными рукоделиями. Или изредка, от­бро­сив шитье, отпираешь крышку рояля, и негромкие зву­ки выпархивают из полумрака библиотеки наружу в гос­ти­ную, прихожую и вовсе на тихую, непременно за­те­нен­ную улицу, на которой стоит наш дом. Ча­ру­ю­щие звуки рояля, сочетающие в себе и строгую кор­рект­ность клавесина, и развязную неверность при­прав­лен­ных сурдиной струн… И вот и я, бросив рас­те­ряв­ший­ся невольно фолиант прямо на ковер, врас­хлест, не закрывая, касаюсь клавиш, и Шопен, а после кто-то вовсе несказанный терзает воздух раз­ра­зив­шим­ся каскадом нот. Вальс хочет вырваться из су­ме­рек наружу в святое и нетронутое утро, назад иль во вче­ра, иль в завтра, лишь только не остаться в этот час суже­нья дня и расширенья ночи.

Ну, после уже проще, наступает темень за окном, мы зажигаем свет и пьем какао, хоть это и не типично – пить какао по вечерам, но нам нравится быть при­хот­ли­вы­ми волюнтаристами, и в этом наш протест, ес­ли хотите, против морализма нынешней эпохи.

По вечерам я часто запираюсь в кабинете и воль­но­дум­ст­вую на славу то с машинкой, то с пером, по на­стро­е­нью. Я заменяю слова обыденные на не­сколь­ко от них отличные, не столь притертые, что просто очень, если разобраться. Ну, например, взять при­ев­ше­е­ся слово: «неопределенно» и изъясниться: «без­оп­ре­де­лен­но», – явно прибывает свежесть с неким даже на­ме­ком на неординарность. А если и вовсе иссякает вдох­но­ве­ние иль просто надобно хоть как-то излечить не­вер­ность слуха, вкуса и словозрения, мы от­прав­ля­ем­ся на исходе субботы в православную церковь при мис­сии, там в полумраке и в дрожи теней неспешный хор монашек повествует, молит, призывает, очищает, пре­воз­но­сит, благодарит, и всё наружное уж боле не ка­са­ет­ся вопроса о принадлежности к одной из вы­вод­ка религий. Нет, даже само слово «религия» звучит ко­щун­ст­вен­но и неблагогласно. Тем более когда сия церк­вуш­ка не помпезный храм величиною с астероид 1998 SF36^*, а прихожий дом поблизости от про­ис­шед­ше­го несчастья. Так выйти на улицу, пройти с три сот­ни шагов по переулкам, да и наткнешься на то са­мое мес­то, где пусть очень давно, но всё ж не­спра­вед­ли­во рас­пя­ли человека, чего бы там он и ни говорил. Да будь ты хоть мусульманин иль приверженец обряда древ­них инков – зайти, пособолезновать родным, остав­лен­ным без кормильца, втайне восхищаясь, как скорбь сия не придает покоя стольким душам груду лет. Именно здесь, поблизости к Голгофе, а не где-ни­будь, где название сие экзотично, как для нас, до­пус­тим, Статуя Свободы.

И так, набравшись свежести родного языка из слов, не пользуемых в обыденности только из-за их при­над­леж­нос­ти к Богу и потому сохранивших при­тя­га­тель­ную магию неискаженных корней, я прос­то пла­ги­ат­ст­вую и вдоволь наслаждаюсь творчеством, по су­ти означающим переливание из пустого в по­рож­нее.

Я неисправимый домосед, но мне не скучно. Все­выш­ний, не сумевший снабдить все творения рук Его при­ем­ле­мы­ми развлечениями на про­ме­жут­ке этой жиз­ни не в силу ограниченности Своих возможностей, а скорее из каких-то Своих сугубо личных со­об­ра­же­ний, всё же не столь жес­то­ко­сер­ден, чтобы лишать нас слав­ных способностей к фан­та­зи­ям и воображению, ко­им, вопреки обы­ден­но­му мнению, есть столь четкие гра­ни­цы. Но сих пре­де­лов вполне достаточно для пре­одо­ле­ния извечной ску­ки, качества, присущего всему жи­во­му, если оно сыто и если ему тепло. И я не стану на­по­ми­нать тебе, коим об­ра­зом мы этой сытости до­стиг­ли, ибо это-то и есть дейст­ви­тель­но весьма скуч­ный предмет. Когда граф де Мо­сар предлагал нам по­се­лить­ся в специально по­стро­ен­ном для нас дворце, мы верно поступили, что от­ка­за­лись, как бы ни было не­лов­ко его огорчать. Мания ши­ро­ких залов и двор­цо­вых переворотов, увы, не со­раз­мер­на нашему с тобой тем­пе­ра­мен­ту. Нам куда важ­нее этот самый скромный уют, отсутствие на­пря­жен­нос­ти и скованности, к ко­то­рым неминуемо ведет лю­бая роскошь.

В этой жизни мы больше всего ценим раз­ме­рен­ную спокойственность; Боже упаси, я не признаю себя от­ре­шен­ным от славолюбия, нет, но умеренность – вот в чем ключ к разгадке правильного жизнепроведения. Свой литературный дар вовсе не важно выказывать в не­умест­ных пропорциях, становясь не творцом пера, а рас­по­ря­ди­те­лем собственных творений. All rights reserved – о, как это наивно, и уж тем более смешно ста­рать­ся достигать телесного благополучия по­сред­ст­вом продажи испещренной бумаги, ибо в дейст­ви­тель­нос­ти материальная цена бумаги очищенной куда вы­ше, чем бумаги загрязненной. Нет, по твоим на­сто­я­тель­ным просьбам я, не в силах отказывать тебе, сно­сил исправно все рукописи к паре-тройке издателей, и они столь же исправно печатали меня малюсенькими ти­ра­жа­ми за мои же деньги, но тиражи сии я уж никак не пускал продавать, не из опасения, конечно, что их не раскупят и тем самым я получу еще одно до­ка­за­тель­ст­во презрительного отношения мира к моей пер­со­не, а скорее из нежелания более заниматься какой-ли­бо коммерцией, пусть даже столь «ходким» ба­рах­лом. Так и лежат повторенные в сотнях экземпляров мои творения у нас на чердаке и еще в двух коробках – из-под телевизора и стиральной машины – в подвале. Иван говорит, что в подвале большую часть глав по­ели мыши, а я не жалею – написал, напечатал, по­ста­вил галочку и доволен. Вот такой нестерпимый тран­жир. Но как мне важно, чтобы это нравилось тебе сей­час, сегодня, всегда, чтоб ты читала меня очень часто, как я хочу тайком застать тебя зачитывающейся мной, че­го не происходит, и то не страшно и ожидаемо, ибо не­зна­ко­мых текстов для тебя у меня нет, и больше, чем печатная страница, едва родившись, не успевает для тебя утаиваться, ибо не медля бегу я поделиться оче­ред­ным открытием с тобой, как наш маленький сын не ожидает и секунды, чтоб поделиться с тобой пе­ре­жи­ва­ни­я­ми обо всем окружающем.

А ты читаешь Чехова, а Чехов мечется, на­до­ев­ший своей возлюбленной, которая запоем читает меня.

Ведь, в общем, литературой занимаются без­дель­ни­ки и ханыги, немало гениев пера водят космические ко­раб­ли и тепловозы, им недостает ни времени, ни сил пи­сать, а уж тем более доводить до широкого читателя свои воистину бессмертные произведения. Шекспиры и Булгаковы бродят миллионами по этой Земле, у них в головах или в столах, но чаще в душах такие драмы и повествования – закачаешься, но это же не значит, что всем сломя голову следует всё это извлекать на пол­ки граждан и библиотек. Что же ты думаешь, мало в Афинах бродило Софоклов? Ты спросишь, отчего же имен­но он сейчас в старинном переплете брошен визг­ля­во у нас в библиотеке на ковре, а не какой-нибудь Па­ла­дий Аристофулик, славный поэт в душе, о ко­то­ром Мироздание забыло еще задолго до его же рож­де­ния? Всё очень просто: Софоклу – градоначальнику и не полностью дурному человеку – не хватало славы ад­ми­ни­ст­ра­тив­ной, вот и возник несчастный царь Эдип, неспешный детектив времен, не знающих при­лич­ной печатной машинки. Или Катулл…

 

Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requires?

Nescio, sed fieri sentio et excrucior.

 

Ненавидя – люблю. Как такое возможно,

наверно, ты  спросишь?

Я не знаю, но чувствую – это со мной и я этим

распят…^*

 

Да, Катулл пре­кра­сен, но не более, чем сотни пла­мен­ных юношей из рим­ских коридоров. И тем, что во­лею судьбы именно его полуистлевшие рукописи на­шлись в одном из мо­нас­ты­рей, он обязан разве что ка­ко­му-нибудь древ­не­му, но стойкому заклятию, что ты, дескать, дерзкий лю­бов­ник, похититель чужих жен, будешь наказан – нет, не плетью и не адом, а лишь тем, что подобные те­бе, сломя голову от счастья и волненья, вос­про­из­ве­дут твои слова, бесстыдные, но пле­ня­ю­щие слова, на гра­ни­це будущих тысячелетий, на языке чужом, в иных звучаньях, во времена, когда на­зва­ние твоего слав­но­го Рима давно забудут, с каким про­из­но­сить-то уда­ре­ни­ем.

Ты помнишь тот самый злополучный день, когда впер­вые в жизни я взобрался на гнедого лошака и, гром­ко ругаясь, наперевес с весьма подержанным ко­пьиш­ком помчал во весь опор освобождать тебя из зам­ка Синих духов? Уж не знаю, откуда иной раз бе­рут­ся силы и смелость, но я их в пух и прах, в пух и прах, понимаешь, тогда разнес. Ты мной гордилась бы, на­вер­ное, но жаль, что окна грозной башни выходили во двор, и кроме стога сиротливого сена ты не могла ни­че­го созерцать и только слышала тупые всхлипы бит­вы сначала в южном крыле, а после и у подножия бас­ти­о­на, в котором тебя смели содержать. Я их очень не любил, этих самых Синих духов. Духи отчаянья и се­рых ветров в сравненьи с ними ровное ничто. Я не знаю, может, так и было задумано свыше, но про­ви­де­ние не слишком испытало мое усердие, или противник мой был еще меньшим воякой, чем я сам. Короче го­во­ря, я тебя освободил, а ты неожиданно спросила, пре­ры­вая слезы, не голоден ли я, и, вдруг почувствовав вол­чи­ный голод, мы разорили кухню басурман. Я на­би­вал рот бужениной, недурно смастеренной с чес­но­ком, а ты немного пожевала шоколада и сказала, что хо­чешь домой. Мне, едва остывшему от битвы, еще не хо­те­лось покидать поле славных своих одержаний, но ты зевала, и мы пошли домой, отпустив коня пастися в по­ле, поскольку тогдашний наш дом содержать жи­вот­ных не позволял.

Я постоянно тебя откуда-нибудь вызволяю, это слав­ное содержание моих побед. Помнишь, как мы тра­ви­ли Дракона мухомором, а он только пух от удо­воль­ст­вия, а потом оказалось, что он ими, му­хо­мо­ра­ми, по жизни питается? Если б ты не выткала ему ри­со­ван­ный шелковый платок, он бы до сих пор никуда те­бя не отпустил. Ты солнышко, а ведь и у Драконов есть сердце. Ты сказала, что тебе нужно домой, что у те­бя я голодный-некормленый, он, змий, расплакался и отпер ворота.

В текущие времена всё становится прозрачно-чет­ким, без излишних штрихов и червоточин. Иногда про­плы­ва­ют перед глазами стайки подвижных круж­ков, но и то лишь только если день особенно солнечен. Разумный люд завершает свои размышленья в годы неж­ные, и в зрелости, исправно дожидаясь выходных, за­пря­га­ет пони или еще каких лошадок да вывозит всю семью на прогулки. Не облагоразумленные в юнос­ти страдают неимоверно, дылдятся до старческих ног­тей и оттеняют спокойное расслабление вовремя со­зрев­ших. Есть еще и третьи – не довольствуясь ни бла­гос­тью одних, ни смятением иных, запрягают они тех же лошадок, цокают копытцами, но страдают, ме­чут­ся ежечасно и безнадежно. Что ж неймется нашим тре­тьим, отчего не дает им растительного благодушия еще не остаревшая плоть, или зачем им не скитаться по весям повесами, упиваясь своей неприкаянностью? За­чем не лелеять свою никчемность?

Из всех тварей вселенной несчастней всего эти са­мые третьи. Не дает им Господь ни забвения сытого, ни броженья блаженного. Может быть, эта ноша из­веч­но­го искания должна быть возложена хоть на ка­кую-то часть мироздания, дабы не было столь одиноко Пер­во­при­чин­но­му в Своих ежедневных созерцаниях пло­дов творений рук Своих. Как не оставить ма­лую то­ли­ку оппонентов, спорщиков, в рез­вой свалке ста­тис­тов, явленных в сей свет лишь по­при­сут­ст­во­вать. О, несчастные третьи! Вы, редкие эрит­ро­ци­ты с про­зрев­шим сознанием, не принявшие и не постигшие не­об­хо­ди­мость сменять поколенья в сво­ем народе каж­дые три месяца во благо неведомого вам Целого, чья жизнь, вопреки всем разумным гра­ни­цам, бес­пре­дель­на, и в даже самых дряхлых анналах не значатся сви­де­тель­ст­ва о ее начале или о пред­ве­ще­ни­ях ее кон­ца. Вы, зритроцитики, воспрявшие и во­про­ша­ю­щие при­ро­ду Всевышнего, отпустившего вам уми­рать в каж­дый квартал. Вы не желаете понять эту не­об­хо­ди­мость. Вы требуете достойного к себе от­но­ше­ния, вы не ведаете, чем заслужили эдакое пре­не­бре­же­ние к собст­вен­ным эритроцитарным судьбам. Где-то в без­вест­ных каналах великого материка жизни дрях­лы­ми смор­щен­ны­ми комками кончать, не­пре­мен­но в муках, свои дни, а после и вовсе незаслуженно вас, невинных, рас­тлят угрюмые тартарары организма и, над­ру­гав­шись, останки спровадят в клоаку с по­ме­том. О, вам ли, носителям свежести славной земной ат­мо­сфе­ры, по­став­щи­кам верным пьянящих молекул жи­во­твор­но­го газа, уготован сей неминуемый и кем-то жес­то­ко при­ем­ле­мый ад!

Безответные недра каналов зияют и влекут вы­пол­нять предназначенный путь, рядом с вами про­но­сят­ся толпы подобных вам, вовсе счастливых и пух­лых, с игривыми ямками клеток, их пурпур заманчив, их польза ясна и неоспорима. Они выполняют свои по­ру­че­нья исправно, без тени сомненья и глупых во­про­сов. Тогда вы, прозревшие третьи, не получая ответа о смыс­ле, впадаете в крайность иную. Вы молите слезно и гневно, вы просите чудо-забвенья, простейшего пра­ва любого народа довольствоваться и не ведать, и прос­то вершить свою жизнь без лишних терзаний. Но нет и на это решения. Лишь малые из вас постигают, что ваше прозрение и неприкаянность – тоже заведомо дан­ное правило. Мнения ваши слышны, иногда от­ли­ча­ют­ся зрелостью, что неудивительно, когда тварь под­вер­га­ют пожизненным мукам. Это плебейство? И что же? Пусть будет плебейство, если оно хоть на йоту при­бли­зит вас к истине. Истина – ваше спасенье. Если б вы знали, что в мире сем нет ни царей, ни ублюдков. Нет и ничтожеств, и не существует ведущих ролей. Мы обладаем заведомой пробкой в ушах и сознаньи по­стиг­нуть никчемность нашей индивидуальности, ибо постигнув никчемность сию, мы вмиг стали бы од­но­лики и нас отличить стало бы невозможно от звезд и мокрицы. Может быть, всё ж за пределами плот­ской обители нас ожидает смиренье, приятье, по­кой, но отчего ж столь несправедливая жизнь на этой ее стороне должна измениться во всерайские кущи? Но, Боже, о, это ведь так?! О да, то, во что веришь, не мо­жет случаться иначе…

Упорядочить мир не дано, но мы строим таб­ли­цы и верим с натягом в их параллелепипедную пра­во­ту. Молчи, грозный проповедник! Как давно ты мне кем-то поселен между мозжечком и еще чем-то, давно по­за­бы­тым из пропахших формалином недобрых уро­ков. Ты первый, кого следует умолить замолчать, ведь с таким неуемным философом в мозгу недолго уго­дить в фарисеи, в еретики иль даже похуже. Что про­ку, ведь истины нет, и лишь в этом причина, что ее до сих пор не нашли. Нас так много – подробных, строп­ти­вых искателей правды. Видно, нам уготовано то, что мы сами себе присуждаем. Так что нечего слишком ря­дить­ся с Предвечным, особенно ночью, хотя в хо­лод­ных широтах она может выдаться светлой. Ах, свя­тое, но столь обнаженное утро, отчего твоя нега столь час­то купель расставанья? Отчего же так часто твой луч нарекают последним?

Если ты помнишь, вернувшись из замка Синих ду­хов, мы отдали мои латы в починку, взяли с нас до­ро­го, починили неважно, но торговаться не хотелось. Я был рад даже, что шлем мой так и остался слегка пе­ре­ко­шен­ным, что давало немалоприятный повод вспо­ми­нать мою победу на прочих турнирах, куда меня при­гла­ша­ли скорее для развлечения публики, чем для раз­ви­тия крупного боя. А когда настали поздние вре­ме­на, я его как есть, кривой, повесил в нашей гостиной у камина, ибо очень гордился своим пусть не очень во­ин­ст­вен­ным, но мужественным похождением. Ты час­то показывала на него гостям, и те думали, что это мой удач­ный трофей. И действительно, кто ж всерьез в на­ши дни выставит напоказ свидетельство удара, на­не­сен­но­го пусть золотым копытом. Люди склонны за­бы­вать временные поражения, особенно если впо­след­ст­вии им удается наверстать свой промах.

Ты пришла ко мне утром и сказала, что нашу пар­фю­мер­ную фабрику закрыли из-за отсутствия сы­рья. Значит, снова придется достать поистертый рюк­зак и отправиться в Пиренеи. Ты даже уже при­го­то­ви­ла кофе в термосе и несколько бутербродов. Тебе очень идет голубой комбинезон, свободным парусом ви­ся­щий в талии и на коленях. Как славно про­сле­жи­вать в надутости комбинезонных форм истинные упру­гие линии. Только стройным дано так бес­ша­баш­но одевать себя в мешки и выглядеть стройно. А я на­тя­ги­ваю штаны, подтяжки, и мы идем на первую элек­трич­ку, уходящую к Пиренеям.

Отчего я нашел этот славный пьянящий цветок в столь заброшенном месте? Ты тогда очень сердилась и убе­жа­ла от меня куда-то в горы. Я метался, взбирался по косогорам, рвал себе руки о скалы, но нигде тебя не смог отыскать. Потом в одном мрачном ущельи я пла­кал и сморкался в какой-то поморщенный лист по­до­рож­ни­ка или лаванды. Иногда я аукал тебя, только ты не отзывалась, и мне было очень не славно. И вдруг средь камней я заметил изумрудное свеченье, и сквозь опо­рож­нен­ный от соплей нос почувствовал не­изъяс­ни­мо влекущий аромат. Я понял, что этого цветка на зем­ле еще до меня не встречали, ибо повстречавший его ни­ко­гда не расстался бы с этим воспоминанием. Он бро­дил бы всю жизнь по тропам неведомых гор, по рас­свет­ным туманам и искал бы всё снова и снова вку­сить этот запах, влекущий, чуть пряный, цветок, от ко­то­ро­го нет сил оторваться. Возможно, в глухие сто­ле­тья ведьм и колдуний эти самые дамы варили из этого цвет­ка приворотное зелье, от которого нет заговора и, ис­пив его единожды, влюбишься, право, навечно. Так по­ду­мав, я спрятал цветочек за пазуху, благо был он, как водится, неприглядный такой, махонький. А когда ты наконец появилась на горной тропинке, брела ты и пла­ка­ла, наверное, тоже, я дал тебе его понюхать, и мы засмеялись, и счастие нас завлекло и закружило в ще­мя­щем своем круговороте. Ты назвала его це­леб­ным названием Педе Урси, медвежья лапка, ведь если есть растение медвежьи ушки, то должны быть обя­за­тель­но и медвежьи лапки, а то нецелостный медведь ка­кой-то выходит. Это был, не иначе, новый нар­ко­ти­чес­кий цветок, дающий любовное опьянение. А если ты его нанюхивался чересчур, можно было уснуть на го­да. Так наш рыжик нанюхался слишком пучков мед­ве­жьей лапки, лежавших у нас в коридоре, что про­снул­ся лишь в следующем тысячелетии, да и то только к обеду. Я открыл парфюмерную фирму и стал делать ду­хи для тебя и для мамы, остальное мы продавали сво­бод­но и на вырученное построили этот дом.

 

1994

 

 

Роскошь

 

Так случается, что не для всякой роскоши не­об­хо­ди­мы обильные финансовые ресурсы. Я часто кручу в руках маленький металлический кружочек, на­зы­ва­е­мый «денежка», и люблю подробно рассматривать, ка­кая там картинка, как ребриста поверхность краешка; люб­лю раскрутить ее на столе, и тогда образуется при­зрач­ный шар, которого можно коснуться, проникнув в его феерическую сферу, и громко пришлепнуть мо­нет­ку к столу. Люди уже отходят от монет, заменяют их на пластиковые карточки, а иные и вовсе начинают об­хо­дить­ся без денег – там покушал у знакомых, тут по­спал у знакомой, воздух бесплатен – так и деньги, в об­щем-то, не нужны.

Я тоже как-то жил эдаким аскетом. И все по­тра­ты мои сводились к пачке риса, которую я варил в каст­рю­ле, забытой одним соседом по общежитию, ко­то­ро­го этой кастрюлей снабдила его жена, вместе с ка­ким-то супом, который потом еще долго, как ха­ме­ле­он, менял цвета в холодильнике, а мы не смели его тро­гать, хоть и хронически были голодны; потому что на чужой каравай нас в детстве научили рот разевать толь­ко в самом крайнем случае. Крайний случай на­стал, когда содержимое кастрюльки, несмотря на усерд­ную работу холодильника, стало распространять весь­ма подозрительные запахи и соседи стали по­ду­мы­вать, не вызвать ли полицию.

Так я стал обладателем очень сносной каст­рюль­ки, испытав истинное наслаждение, что такая полезная и во всех отношениях современная вещь досталась мне абсолютно бесплатно в виде неожиданного на­след­ства от того временного соседа по общежитию, ко­то­рый приезжал на какую-то учебу, был ис­клю­чи­тель­но любвеобилен и поражал формами своих блон­ди­нис­тых подруг со сбивающими с толку длинными го­лы­ми ногами.

Сосед, привезший кастрюльку с супом, как Хлес­та­ко­ву из Парижа, через несколько дней бесследно рас­тво­рил­ся. Кастрюлька досталась мне, длинные ноги тоже больше не появлялись, а еще запомнился не­про­пор­цио­наль­но большой и как-то неестественно черный пис­то­лет соседа. Он никогда с ним не расставался, а по­сколь­ку дело было в Иерусалиме во время первой ирак­ской войны, то однажды во время воздушной ата­ки с первой сиреной сосед в трусах, с девушкой в его ру­баш­ке на босо тело и огромным черным пистолетом по-соседски завалился в мою, единственную в квар­ти­ре комнату, предусмотрительно заклеенную моим бра­том от газовой атаки в полном соответствии с то­гдаш­ни­ми рекомендациями израильского руководства. Мы си­де­ли втроем в черных, германского пошива про­ти­во­га­зах, которые впоследствии оказались не­ис­прав­ны­ми, списанными германской армией и при­об­ре­тен­ны­ми израильским правительством для всего из­ра­иль­ско­го народа на случай газовой атаки, потому что газовую ата­ку ожидать было выгоднее, чем негазовую, по­сколь­ку негазовую атаку нужно пережидать в бом­бо­убе­жи­ще, а под бомбоубежище в Израиле пред­по­ла­га­лось использовать подвалы, звонко зовущиеся «мик­лат», вечно заваленные под завязку всяческим ба­рах­лом жителей домов, так что не то что пережидать в них атаку, а даже просто войти в них было бы нельзя. Ко­неч­но, потребовать от израильских сограждан при­вес­ти подвалы в порядок было бы можно, но не­до­воль­ст­во масс таким непопулярным решением могло бы свергнуть очередное неустойчивое, как уральская по­го­да, правительство, и правительство решило, что не следует провоцировать народ в такой напряженный для страны момент менять правительство, поскольку и это правительство вполне сойдет. Мы сидели в черных про­ти­во­га­зах, в полумраке заклеенной комнаты бе­ле­ли голые ноги, почему-то где-то на полу, и вы­зы­ва­ю­ще чернел беспомощный, но очень внушительный пис­то­лет.

Ракеты «Скады» проносились где-то мимо, а мы бы­ли молоды и веселы, и я предчувствовал, что из этой ситуации выгорит для меня нечто выгодное и не­ожи­дан­ное. Так оно и получилось – я стал об­ла­да­те­лем практически новой, с черными увесистыми руч­ка­ми и с плотно прилегающей крышечкой кастрюли, ко­то­рая стала в моей жизни единственным при­об­ре­те­ни­ем, пришедшим ко мне наудачу, и моим первым при­зна­ком роскоши, которую я так впоследствии по­лю­бил.

 

 

Лучше не знать

 

Подержанный «ситроен» с рулем с правой сто­ро­ны, пахнущий сухой пылью и еще чем-то не­при­лич­ным, но чем именно – невспоминаемо, нес нас по пус­тын­ным дорогам восточной Англии. Я сидел спереди на том месте, где в большей части остального мира обыч­но сидит водитель, и меня не оставляло странное ощу­ще­ние, что машина катит сама по себе, и от­сут­ст­вие руля превращало реальность в зыбкий призрачный след той реальности, которую я уже начинал забывать. За рулем помещался неожиданно крупный пожилой анг­ли­ча­нин с влажными глазами, лысой башкой, в тон­ком пуловере. Он часто клал свободную от руля ру­ку себе на грудь, и мне каждый раз казалось, что у не­го инфаркт. И когда мое сознание рисовало ко­мич­ные картины, как ему становится плохо и мы тас­ка­ем­ся с ним по больницам, что было бы изысканным раз­вле­че­ни­ем, принимая во внимание, что этот человек был дорого оплаченным нами гидом, – он резко от­ни­мал руку от груди и снова ничего не происходило, и я чув­ст­во­вал себя в дураках и снова смотрел на зеленые обо­чи­ны настоящей Англии, периодически задавая не­счаст­но­му гиду незначительные, назойливые вопросы, за­кон­но рассудив, что раз уплачено, чего он молчит.

Это было замечательное путешествие, потому что мы впервые в жизни, пожалуй, знать не знали, где на­хо­дим­ся, не заботились о ночлеге, не считали денег. Та­кую роскошь я позволил себе в компенсацию не­при­ят­ной встречи, ожидавшей меня в Лондоне. Но по­ка до нее было еще несколько дней, солнце ясно све­ти­ло, несмотря на зловредные сводки синоптиков, до­кла­ды­ва­ю­щих о неслыханных потопах, из-за которых мы даже хотели отменить поездку по Англии, хотя встре­ча в Лондоне этого нам не позволяла.

Мы носились по каким-то закоулкам, один день во­об­ще проведя исключительно в дороге. И когда под ве­чер я почувствовал, что гид направляет своего фран­цуз­ско­го механического коня на постоялый двор, я не­внят­но полюбопытствовал, а куда же мы, собственно, се­го­дня ездили. Старый англичанин обиженно кряк­нул, он вообще любил производить совершенно не­ожи­дан­ные звуки, напоминающие то ли кряканье, то ли хрюканье, и явно разочарованно провозгласил: «Я по­ка­зы­вал вам холмы Уэльса, сэр!» Так вот для чего мы мотались сегодня по дорогам!

«А!» – сказал я, и мы промолчали весь остаток пу­ти. Вообще молчание наш попутчик ценил, как осо­бую добродетель, многократно мне интеллигентно на­ме­кая, что лучше молчания может быть только ти­ши­на, прерываемая редкими похрюкиваниями, которые на­столь­ко неожиданно проистекали из этого человека, что их приходилось воспринимать, как проявление анг­лий­ской интеллигентности или еще не изученные мной междометия английского языка.

Однажды, проезжая по одной из улиц какого-то го­род­ка, он обратил мое внимание на невзрачную пив­ную типа паб с яркой вывеской: «Обезглавленная жен­щи­на». Я порадовался редкой находке удачного анг­лий­ского юмора, практически бесплатно висевшей для все­об­ще­го обозрения на тоскующей по штукатурке сте­не. Мне сразу представилась страшная история с при­ви­де­ни­я­ми, которые столь часто населяют жил­пло­щадь английских домов и являются полноправными под­дан­ны­ми Ее Величества, наверняка исправно пла­тят электрические счета, потому что без элек­три­чес­ких счетов в Англии даже привидение проживать не мо­жет. Во всяком случае, именно электрический счет по­тре­бо­ва­ла у меня негритянского вида, но совсем обри­та­нив­ша­я­ся служащая в английском банке, когда за несколько лет до моей встречи с обезглавленной жен­щи­ной я открывал в лондонском банке счет, никак не доверяя банкирам Израиля, в котором я в то время про­жи­вал. Я удивленно доказывал, что у меня нет элек­три­чес­ко­го счета. Негритянка с британской при­стой­нос­тью настаивала, что электрический счет есть у всех и его предъявлением вы доказываете свое место жи­тель­ст­ва.

– Но я не проживаю в Англии!

– Ну и что! Электрический счет все равно дол­жен у вас быть.

Я не помню, как разрешилась эта ситуация, но с тех пор я зарубил себе на носу, что в Англии у всякого дол­жен быть электрический счет, будь ты женщина с го­ло­вой или без.

Итак, я представил себе положительного вида без­го­ло­вое английское привидение с электрическим сче­том в руках, стучащее по ночам пустыми кружками и ворующее мелочь из кассы. Вообще английская ме­лочь настолько привлекательна, что ее трудно не украсть. Это вам не какой-нибудь рубль, не­рас­то­роп­ный цент, который не разбежится как следует звяк­нуть, когда бросаешь его на стол. Маленький, но пол­но­вес­ный фунт очень увлекательная монета – она тол­стень­кая, и у меня всегда текут слюнки, когда я ее ви­жу, а особенно когда пересчитываю ее ценность в лю­бую из мировых валют.

Поскольку у безголового привидения слюнки течь не могли, оно, наверное, просто тихо тырило фун­ты из кассы, чтобы достойно и в срок оплатить свой элек­три­чес­кий счет.

Внезапно мои фантазии улетучились, как только мой английский проводник с видимым удовольствием со­об­щил, что это название паб получил от английской по­сло­ви­цы «Женщина может молчать, только если она обез­глав­ле­на» (простите за вольный перевод) и что этот паб как бы завлекает завсегдатаев тем, что к ним не будут приставать с лишними разговорами.

Жаль, что эта английская привычка к молчанию не привилась у их дальних потомков, населяющих мою канадскую окрестность. Там в очередной раз, ко­гда какая-нибудь раздатчица на кассе задаст мне оше­ло­ми­тель­ный своей неожиданностью вопрос: «Готов ли я к Рождеству?» или «Хорошо ли я провожу время в отпуске?» (хотя я тут не в отпуске – я тут живу и встре­ча­юсь с ней почти каждый день уже четыре го­да), мне хочется, чтобы она была обезглавлена, при­чем добровольно и окончательно. А электрический счет я ей, так и быть, оплачу, поскольку как раз лю­бовь к предъявлению электрических счетов, как это ни уди­ви­тель­но, канадцы унаследовали у англичан без из­лиш­ней модификации.

Итак, в очередной поездке, часто прерываемой мо­и­ми всегда неуместными вопросами, мы прибыли в ясно освещаемый солнцем какой-то городок в Лин­кольн­ши­ре. То ли Стэнфорд, то ли еще какой – их на­зва­ния у меня давно смешались с липовыми ка­над­ски­ми названиями, звучащими так же, но имеющими под со­бой одну дыру хуже другой.

Проводник наш имел особенно торжественный вид, какой он всегда имел, когда собирался нам по­ка­зать что-нибудь значительное, с его утонченной точки зре­ния знатока, но чаще всего нам казавшееся не­при­ме­ча­тель­ной блеклой захолустностью, как весьма по­дер­жан­ный паб в лондонских доках, которому было то ли пятьсот, то ли шестьсот лет. Пить и есть там было не­че­го, однако дух истории заставлял воспрянуть на­ши потрепанные молью путешествия души, и мы си­де­ли и смотрели на воду в Темзе и говорили о чем-то веч­ном и успокоительном.

Перед нашим проводником вообще стояла слож­ная задача – развлекать нас чуть ли не в течение пяти дней, тогда как он специлизировался на че­ты­рех­ча­со­вых турах по Лондону для американцев. Сначала он ста­ра­тель­но читал путеводитель накануне посещения оче­ред­ной достопримечательности, чтобы нам с наи­выс­шей профессиональностью всё пояснить, но не тут-то было! Потому что я тоже дисциплинированно чи­тал накануне путеводитель, а все путеводители как две капли воды наперебой толкуют об одном и том же. Так, в один из первых дней мы посещали курортный го­род Бат и мистер Уорбойз – так, кажется, звали гида, – торжественно собирался сообщить о целебном ис­точ­ни­ке, в котором какой-то король… Я не дал ему за­кон­чить и, как заправский выскочка в четвертом клас­се, отчеканил: «Такой-то король купался в грязи со сви­нья­ми и излечился от золотухи». Я торжествовал, но мистер Уорбойз с подчеркнутой корректностью про­из­нес: «Да, я вижу, вы недурно осведомлены о мест­ных достопримечательностях». Сначала я по­ду­мал, что это комплимент, и даже загордился, но потом я понял, что нет ничего страшнее и неприличнее для джентль­мена, чем показать свои знания перед другим джентль­меном, тем более его перебивая. Я вспомнил ка­кую-то статью, с сарказмом описывающую не­сколь­ких англичан за столом, обсуждающих какие-то дела в од­ной африканской стране. Все участники разговора дол­го делали вид, что не помнят ее название. Один из них – немец – встрял: «Так это же Занзибар!» Все анг­ли­ча­не за столом торжествовали – вот нашелся невежа – сразу видно, никакого воспитания. «Да, пожалуй, Зан­зи­бар», – неуверенно согласился один из со­брав­ших­ся, хотя все за столом знали, что он проработал по­слом в Занзибаре десять лет. Так и я обзанзибарился в тот злополучный момент, когда показал свои не­умест­ные знания о короле, свиньях и золотухе. Боль­ше мистер Уорбойз ничего нам не рассказал до конца дня. Я понял свою ошибку и не стал больше читать на­ка­ну­не путеводитель, но следующий день показал, что наш проводник тоже решил не читать путеводитель, раз уж мы его и так читаем. Таким образом, и другой день прошел без особых объяснений, и я, чтобы как-то ком­пен­си­ро­вать потраченные деньги, докучал мистеру Уор­бой­зу вопросами и соображениями на темы от бит­вы при Гастингсе до Маргарет Тэтчер.

Итак, мы прибыли в очередной городок, где гид из­го­то­вил­ся показать нам какой-то собор. Мы были по­обе­дав­ши­ми и, казалось, ничто не препятствовало про­дол­же­нию путешествия. Но вдруг я заметил вы­вес­ку на пабе, что там подают пирог с линкольнширской кол­ба­сой, линкольнширский пирог, короче. Я ре­ши­тель­но потребовал остановить. Гид был удивлен, не­до­во­лен, но остановился. Он уже привык к странности на­шей парочки требовать непосредственно после обе­да в дорогом месте остановить на каком-нибудь по­лу­стан­ке на трассе, где я заказывал индийское карри, ко­то­рое с виду меня почему-то привлекло, хотя после его потребления весь остаток дня и часть ночи ор­га­низм искренне раскаивался и трепетно обещал больше ни­ко­гда не есть всякую гадость. Но на следующий день всё повторялось, потому что моя страсть вечно на­жи­рать­ся чем ни попадя сопутствует мне с детства и, боюсь, до добра не доведет. «А как же собор?» – спро­сил гид меня, уже выходящего из машины. «Со­бор подождет», – сказал я по-наполеоновски, ко­манд­ным шагом направляясь к пабу. Я вообще падок на рек­ла­му в лоб – написано пирог, давай сюда пирог. И в такие моменты мало что может меня остановить.

За скрипучей дверью паба было на удивление мно­го народа. В пабе обычно можно заказать, рас­пла­тив­шись у стойки, два-три блюда – видимо, то, что оста­ет­ся от семейного стола содержателей заведения. Мы потребовали, нас было двое, поскольку гид, ко­неч­но же, остался проветриваться в машине, две пор­ции пирога, но тут я неожиданно для себя потребовал еще и сосиску с бобами.

– Так вас трое? – удивилась владелица паба.

– Нет, двое, – настаивал я.

– Так значит, вы хотите пирог и сосиску?

– Нет, мы хотим два пирога и сосиску.

Владелица паба почему-то была на грани нерв­но­го истощения, повторив еще раз:

– Так значит, вас трое?

– Хорошо, трое, – соврал я.

И нам принесли три обеденных прибора, и я, поль­зу­ясь многолюдностью в пабе, скрытно съел сна­ча­ла свою сосиску, потом вполне законно поглотил свой линкольнширский пирог с колбасой, а потом съел и второй пирог, потому что аппетит, похоже, разыг­рал­ся только у меня. Далее, поскольку в баре было про­ку­ре­но, я затянулся гигантской новокупленной си­га­рой, что привело к такому клубу дыма, что ку­риль­щи­ки за соседним столом закашлялись. Так отметив свою индивидуальность и пребывая в прекрасном по­ку­шав­шем настроении, я водрузил себя назад в «сит­ро­ен».

Гид спросил:

– Ну, как вам понравился линкольнширский пи­рог?

Чувствовалось, что в старом британце за­иг­ри­ви­лось лукавство его древних предков, то ли англов, то ли саксов, а то ли, еще хуже, ютов.

– Очень замечательный пирог, – ответил я. – По­едем в гостиницу. На сегодня хватит – пора отдыхать.

Гид не мог скрыть своего разочарования и, со­брав в себе последние крохи разговорчивости, во­про­сил:

– А как же собор?

– Не надо собора. Хватит мне и пирога.

Мистер Уорбойз хрюкнул как-то особенно яз­ви­тель­но:

– А не желаете ли вы знать, из чего этот пирог де­ла­ют?

– Нет, спасибо, – ответил я. – Лучше не знать, луч­ше не знать…

 

Запах соли

 

У соли нет запаха. Я поднес несколько белых крис­тал­ли­ков к самому носу и втянул воздух – не пах­нет. Обыкновенная поваренная соль. Как та, что была на­сы­па­на вместо снега в нашем краеведческом музее, где проживали разнокалиберные тушки испуганных чу­чел каких-то оленеподобных и волкообразных, а так­же два медведя – один белый, стоящий на задних ла­пах, с яростным оскалом, всегда напоминавшим мне улыб­ку, другой – бурый, естественно, поменьше, вы­ра­же­ние лица которого не отпечатали в себе нейроны мо­ей блеклой памяти.

Я помню и другую соль на берегах не­явст­вен­но­го сероподобного моря, на котором лежишь, как на во­дя­ном матрасе, покачиваясь в обманчиво-влажных, но жест­ких, как терка, мертвоморских волнах.

Это место – как Марс, на который вернулась во­да, а я помню, как шелестели листья на тенистых ули­цах Содома, как вечерело, пахло хлебом и осве­жа­ю­щие грозы несли мутные воды по каменным ступеням, как по фарватерам холодных рек.

Дело было на Марсе, задолго до того, как он стал необитаем и попал на страничку журнала «Юный аст­ро­ном». У меня была зеленая кожа и третий, внут­рен­ний глаз на лбу. Я шел по улице своего городка, ничем не примечательного. Идти было легко, и шаги мои гул­ко раздавались в кружевах марсианских построек. Мар­си­ан­ские комары незлобиво жужжали над моими тре­уголь­ны­ми ушами и доверчиво заглядывали в мой про­тер­тый спросонья внутренний глаз. В этот день на Мар­се выдавали получку, и мои собратья-марсиане про­па­ли из города, потому что закапывали свои сбе­ре­же­ния в близлежащих холмах. Я не получал ничего, по­то­му что нигде не работал, был свободен, как за­ви­ток вихря песчаной бури, и поэтому никуда не спе­шил.

На тонкой простынке вечереющего неба блекло про­сту­па­ли пятнышки лун, а я возвращался домой, взбе­гая легко по проросшим ступенькам, и входил в тес­ную, родную прихожую. Войдя домой, я зашел в ван­ную комнату, чтобы умыть лицо, марсианская пыль першила в горле и хотелось прыснуть на себя во­дой, как радужным зонтиком влажного всплеска. Я гля­нул на себя в зеркало и увидел удивительную кар­ти­ну – на меня смотрело существо с загорелой кожей, чер­ной бородкой и всего двумя маслиноподобными, чуть мутными глазами.

«А я человек», подумал я. И мне показалось, что мне эта мысль когда-то приходила.

«Значит, это не Марс», рассудил я, не рас­стра­и­ва­ясь. Я вытер лицо полотенцем, и оно приятно бар­ха­ти­ло мою человеческую наружность. Я вышел из ван­ной и подобрал с пола брошенную вечернюю газету. «Ве­чер­ний Содомск», – прочел я и вздохнул, потому что никогда не был в восторге от названия моего род­но­го города. В дверь постучали. Я открыл. На пороге сто­я­ли несколько путников. Я предложил им выпить хо­лод­ной кока-колы и пригласил пройти в дом. Я до­стал лепешки, небольшой горшочек с темными олив­ка­ми и немного вина. Путники, выпив кока-колы, рас­по­ло­жи­лись у меня на кухне. Один из них, пожилой с плос­ким доверчивым лицом, спросил разрешения за­ку­рить, и все закурили. Я подсел к ним и начал ти­пич­ный в подобном случае расспрос – откуда да куда. Мы дол­го говорили о дури народа, жадности властей и, как всегда, закончили всё обменом анекдотами.

Путникам не нравился Содом. Хотя и соседняя Го­мор­ра, откуда они приехали на рейсовом автобусе, им тоже не нравилась. Пожилой путник сказал, что зря мы поощряем однополые браки и что добром это не кон­чит­ся. Я сказал, что не имею мнения по этому во­про­су, и действительно подумал, что у меня нет ни­ка­ко­го мнения, правильно ли это – разрешать мужчинам же­нить­ся на мужчинах, бухгалтерам жениться на бух­гал­те­рах, самосвалам жениться на самосвалах. Мо­ло­дой путник, его звали Ануфрий, занервничал и об­ку­сал край папироски:

– А я считаю, – сказал он, – что пусть люди де­ла­ют чего хотят, пока это другого не касается.

Пожилой путник, кажется, по имени Аборей, тя­же­ло вздохнул и похлопал молодого по плечу.

– В наши времена, – начал свой рассказ Аборей, – всё было по-другому. Люди знали, куда шли, верили, за­чем жили, понимали смысл начала и конца, не те­ря­ли время попусту, согласовывали всё со Всевышним, но где оно сейчас, это время? В складках моей седой бо­ро­ды? В пыли песочных завиточков, рисуемых го­ря­чеч­ным ветерком по топленым тротуарам?

Молодой нахмурился и сказал:

– Весь смысл существования – в том, чтобы не ис­кать его смысла.

Третий путник, средних лет, в серой выцветшей фут­бол­ке с надписью «Всё путем», внезапно встрял в раз­го­вор:

– А мне кажется, что времена всегда сменяются в бес­по­ряд­ке и нет никакой последовательности или ло­ги­ки в том, что водка сначала была дешевой, потом ста­ла дорогой, потом стала опять дешевой и теперь опять дорогой. Сколько ни томи себя вопросами по­че­му да откуда – всё одно выходит – наше дело швах.

А я сказал, что мне кажется, что в мире есть скры­тый смысл, что вот же пришла ночь и завтра при­дет день, что часы тикают не потому, что в них ме­ха­низм, а потому, что время есть налаженная нить по­ряд­ка, и что оно, время, выстраивает всё по своим ячей­кам.

– Ну и где же моя ячейка? – спросил пожилой пут­ник. – Я десять лет рыл катакомбы, потом десять лет их закапывал.

– Ну это уж вам виднее, – ответил почтительно я. – Может быть, время такое было – закапывать.

– А сейчас какое время? – спросил молодой.

– А сейчас время решающее, как и всегда, – вста­вил свое слово путник средних лет.

Мы стали уставать, и я постелил гостям в своей спаль­не, а сам прилег на диване, но долго не мог уснуть. Я смотрел на маленькие шахматные фигурки на шахматном столике. Обе армии были готовы идти друг на друга в бой, но не было игроков, потому что бы­ла ночь, и оба воинства мирно покоились каждое на сво­ем краю доски. Я пытался заснуть, представляя се­бя в маленькой комнатке каменного бастиона белой ла­дьи. Мне было уютно в углу доски; от врагов меня от­де­лял стройный ряд в полной выкладке пешек и мно­го пустых черно-белых полей. Может быть, эти шах­ма­ты так никогда и не ринутся в бой, так навсегда про­сто­ят друг против друга. Чтобы быть уверенным в этом, я положил между белыми и черными фигурами тол­стый том библии прямо на доску. Мне показалось, что так будет надежнее, пешки слишком одеревенели, что­бы брать такое препятствие. Только после этого я спо­кой­но заснул и мне снилась зеленая трехглазая мар­си­ан­ка, и я снова видел Деймос и Фобос в ве­че­ре­ю­щем небе.

На следующий день я проснулся поздно, пут­ни­ков и след простыл. На дворе шумел 21-й век, экзамен был выдержан на славу, я, житель Содома, проявил до­ста­точ­но гостеприимства, чтобы сохранить свой слав­ный город. Я сонно прошел на кухню. На столе бы­ла рассыпана соль. Я поднес несколько крис­тал­ли­ков к самому носу. Соль по-прежнему не пахла.

 

 

Развод

 

На пересечении тонкостенных трубочек судеб не­ред­ко возникают неожиданные капельки иллюзий па­рал­лель­ных развитий любого сюжета. Иной раз по­ра­жа­ешь­ся, как быстро витиеватый ум способен до­ду­мать какой-нибудь мимотечный мираж до самых окон­ча­ний деталей – до самых отдаленных развязок. Вот по­тем­не­ло в окне, и ограниченное строгой диетой мас­со­во­го телевидения сознание рисует шторм, цунами (хоть к ближайшему морю до нас километров с пол­то­ры тысячи), тайфун, землетрясение, катастрофическое раз­ви­тие неожиданных событий. Я уже не упоминаю, к чему может привести невинный звонок в дверь или не сразу опознанное письмо в просторном почтовом ящи­ке цвета назревающего пробуждения массового са­мо­со­зна­ния. Тупыми весомыми килограммами ложатся в астеничную память такие внезапные до­жи­ва­ния на тему: «А что будет, если?..» или даже: «А что было бы, если?..» Вот уж точно, безгранична че­ло­ве­чес­кая жизнь в этих изветвлениях псевдосудеб, псев­до­ва­ри­ан­тов, мгновенно рисуемых людским во­об­ра­же­ни­ем, засевшим где-то между несуразными ва­ре­ни­ка­ми ушей, картошкой носа и редкой поростью волос – таинственного леса с черными стволами трав и ред­ки­ми полянами нехоженной кожи.

Итак, в этом разветвлении сюжета всё было прос­то и хорошо. Дмитрий Максимович сидел за сво­им, купленным в старьевом месте столом и писал жа­ло­бу. Человек он был не питьевой, то есть ис­су­шен­ный, с морщинистым лицом, блеклыми подернутыми лег­кой мутью глазами, некрасивым кар­то­фе­ле­об­раз­ным носом, потресканными губами и страшными, ви­дав­ши­ми серьезные невзгоды зубами, селящимися в раз­но­об­раз­но посиневших, а местами и вовсе не­при­лич­ных деснах. Одет он был по-домашнему в майку и по­мя­тые, почему-то заляпанные доисторической крас­кой белого колера спортивные мешки, именуемые в на­шей культуре штанами. Лет ему было ровно столь­ко, что время доверительно оставило на нем след от по край­ней мере шести десятков вращений нашего мира во­круг жаркого небесного пятна.

Дмитрий Максимович писал жалобу на свою же­ну Анастасию Яковлевну за то, что она часто и из­лиш­не измывается над ним, изымает все их совместные сред­ст­ва и держит в полуголодном состоянии. Ана­ста­сия Яковлевна недвижно возвышалась над плечом Дмит­рия Максимовича и шевелила губами, читая каж­дую появляющуюся на клеточном листе бумаги кри­вую букву с довоенным хвостиком.

– Еще скажи, что я тебя бью, – решительно по­со­ве­то­ва­ла Анастасия Яковлевна.

– Может, не стоит? – поднял не­до­вер­чи­вый взгляд Дмит­рий Максимович.

– Стоит, стоит. Иначе их не проберет. То, что сред­ст­ва изымаю и кормлю плохо, – этого мало. А вот из­би­ваю – это в самый раз.

Дмитрий Максимович неуверенно дописал – «и из­би­ва­ет».

Анастасия Яковлевна одобрительно погладила су­пру­га по немолодой голове.

– Митечка, ты и подробности им напиши, а то не по­ве­рят.

– Ты же знаешь, Настенька, я писатель-аван­гар­дист, и конкретика жизни не является моей сильной жил­кой. Вот если бы какой-нибудь невероятный факт опи­сать – я бы тут проявил искусную интуицию, а жа­ло­бы писать не мой жанр. Может, лучше тебе на меня по­жа­ло­вать­ся?

– А я пожалуюсь, ты только сначала свою жа­ло­бу допиши, чтобы в моей всё с твоей сходилось.

Дело в том, что для отъезда в Занзибарию нужно бы­ло обязательно развестись. Туда не брали се­мей­ных. А жить, где Дмитрий Максимович и Анастасия Яков­лев­на прожили вместе вот уже сорок лет, они боль­ше не могли и не желали. Дмитрий Максимович был не согласен с окружающим по крайней мере по боль­шей части статей; политически, экономически и идей­но окружающая явь была чужда и эстетика жизни вы­яв­ля­ла себя бросово, одним внезапно приобретшим фи­зи­чес­кие очертания словом «пошлость». А в «пош­лос­ти» Дмитрий Максимович Венцебросов жить не мог. В бедности мог, в опасности мог, даже в не­оп­ре­де­лен­нос­ти мог. А вот в «пошлости» не желал, да и ес­ли б пожелал – не мог бы. Анастасия Яковлевна не име­ла своих индивидуальных причин покинуть ро­ди­ну, но разделяла мнение супруга, ибо они были редкой па­рой, в которой раздор если и случался, то лишь по ма­лень­ким житейским неурядицам.

Сядут супруги Венцебросовы ужинать чем Все­выш­ний, как говорится, осчастливил, и начнут сосиску из тарелки в тарелку перебрасывать.

– Нет уж, ты съешь, Настенька, – волнуется Дмит­рий Максимович и ловким движением конт­ра­бан­дис­та перебрасывает утомленную сосиску с уже по­рвав­шей­ся кожицей в тарелочку Анастасии Яков­лев­ны. А та пыхтит, не соглашается и, неизвестно от­ку­да взявшимся приемом отвлекши внимание Дмит­рия Максимовича, перебрасывает и вовсе рас­пус­тив­шуюся, как неопрятная доярка, сосиску обратно в та­рел­ку Дмитрия Максимовича.

Анастасия Яковлевна очень волновалась, чтобы Дмит­рий Максимович хорошо питался, думая, что все бе­ды со здоровьем образуются от дурного питания, не­пол­но­го прожевывания пищи. Многие зубы у обоих су­пру­гов были не свои, и посему прожевывание по­ти­хонь­ку выступало всё более и более на первый план по­верх­ност­ных переживаний.

Как они, два немолодых человека, устроятся в Зан­зи­ба­рии, они не думали. Нужно было вырваться из этой «пошлости» раз и навсегда, а там будь что будет. Зан­зи­ба­рия была единственной страной, принимавшей им­миг­ран­тов такого возраста, но только если они бы­ли одиноки. Дело в том, что занзибарийский премьер-ми­нистр сам овдовел, поскольку супруга его попала под статью уголовного кодекса жизни: рак яичников, и та­ким образом премьер из сочувствия к одиноким, раз­ве­ден­ным и необоснованно брошенным провел через зан­зи­ба­рий­ский однопалатный парламент поправку к за­ко­ну об иммиграции, в связи с которой супруги Вен­це­бро­со­вы и собирались покинуть родину, обо­сно­вав­шись в таинственной и, предположительно, менее пош­лой Занзибарии, разумеется, предварительно друг с другом разведясь. Занзибарийское посольство до­воль­но быстро распознало, что многие аппликанты ста­ли намеренно разводиться перед отъездом и только с целью того самого отъезда. Поэтому занзибарийское по­соль­ст­во перестало доверять местным документам о раз­во­де и стало требовать от свежеразведенных пред­став­лять дело о разводе перед занзибарийским пред­ста­ви­те­лем. Собственно, для этого рассмотрения су­пру­ги Венцебросовы и занимались составлением убе­ди­тель­ных жалоб друг на друга.

Анастасия Яковлевна не хотела никуда ехать и сво­ей женской интуицией ощущала всю бредовость за­теи, но она всю свою нехитренькую жизнь по­свя­ти­ла Дмитрию Максимовичу и не хотела теперь вставать на пути его счастья, даже если для этого было не­об­хо­ди­мо идти на подлог, обман, введение в заблуждение офи­ци­аль­но­го представителя занзибарийского по­соль­ст­ва.

Анастасия Яковлевна проработала большую часть своей жизни библиотекарем сначала в городской биб­лио­те­ке, а теперь, попав под сокращение бюжета, в му­зы­каль­ной библиотеке, доживавшей последние свои, быть может, месяцы.

Страна, где проживали супруги Венцебросовы, на­зы­ва­лась Супостания. Они проживали в ее столице Су­ма­сбро­дин­ске и любили этот город. Тополя, по­трес­кав­ши­е­ся тротуары, окна старых домов – всё это со­став­ля­ло для них понятие родных пенатов, и Дмитрий Мак­си­мо­вич, будучи писателем, неразрывно слился с этим городом, этим небом, наполняемым грозами, с эти­ми листьями осенних непогодий, пересечением крес­то­об­раз­ных рам, так напоминающих тон­ко­стен­ные трубочки судеб.

Однако Дмитрий Максимович не мог более ми­рить­ся с явной «пошлостью», которая повсеместно ста­ла зависать над его любимым Сумасбродинском. Труд­но было объяснить, что изменилось в этой стране, но она больше не была его старой знакомой Су­по­ста­ни­ей. Изменился сам воздух, которым дышал Дмитрий Мак­си­мо­вич, и он, как душевный астматик, нуждался в перемене местожительства буквально по ме­ди­цин­ским показаниям.

Анастасия Яковлевна таких чувств не ис­пы­ты­ва­ла, однако не перечила Дмитрию Максимовичу.

Закончив писать жалобу, Венцебросов отдал лис­ток Анастасии Яковлевне и вернулся к своему роману «Мы­тар­ст­ва Духа», который он писал вот уже сорок лет. Работая инженером на заводе зарядных устройств, Дмит­рий Максимович всегда имел достаточно досуга, что­бы писать. Он начал свой роман сценой явления Свя­то­го Духа в цех завода зарядных устройств и далее во многих главах описывал с редкими перерывами мы­тар­ст­ва этого Духа среди мятежных душ его со­слу­жив­цев. Вы скажете, что на такую тему не следует тра­тить сорок лет жизни? Ошибаетесь. Почему? Прос­то ошибаетесь, и не будем больше об этом, незачем лезть в душу чужую, как в свой холодильник. Каждый во­лен растрачивать свою жизнь по-своему. Нет на это за­пре­та. Не вышел еще такой, знаете ли, запрет.

На день, когда было назначено слушанье по делу Вен­це­бро­со­вых в посольстве, выпал понедельник, и су­пру­гам обоим пришлось отпроситься с работы. За­тею свою они, разумеется, держали в герметичной тай­нос­ти от окружающих.

Дмитрий Максимович, одетый в недурно сши­тый синий костюм с золотыми капитанскими пу­го­ви­ца­ми, и Анастасия Яковлевна в строгом сером платье и белой шерстяной накидке предстали пред пред­ста­ви­те­лем занзибарийского посольства равно в 11 часов, как и было указано в письме, содержавшем вежливое, но неуклонное приглашение. Представитель не­до­вер­чи­во просмотрел жалобы и свидетельство о разводе, вы­дан­ное всего два с половиной месяца назад.

– Так чем вы его били? – спросил представитель Ана­ста­сию Яковлевну, серую мышку в белой накидке.

Анастасия Яковлевна едва приоткрыла тон­ко­гу­бый ротик – но представитель резко ее оборвал:

– Отвечайте на листке бумаги, и вы, господин Вен­це­бро­сов, отвечайте на своем листке. Таким об­ра­зом мы установим правдивость ваших показаний.

Дмитрий Максимович потерял сердце, оно ушло ку­да-то в сторону, как на давнем экзамене по физике в ин­сти­ту­те, когда шпаргалка упала на пол и пре­по­да­ва­тель поднял глаза из-под роговых очков.

Дмитрий Максимович подумал и написал что-то на бумажке. Анастасия Яковлевна подняла глаза на му­жа, но представитель так недобро сдвинул брови, что несчастной Анастасии Яковлевне показалось, что на нее бросила суровый взор вся судебно-раз­да­ви­тель­ная система государства Занзибарии.

Анастасия Яковлевна тоже что-то написала на бу­маж­ке.

– Теперь передайте мне в сложенном виде, – се­рьез­но предписал занзибарийский представитель.

Супруги в разводе так и поступили не­за­мед­ли­тель­но и сконфуженно.

– Ну что ж, – промычал официальным тоном зан­зи­ба­рий­ский представитель, – именем зан­зи­ба­рий­ско­го закона считаю вас не мужем и не женой.

– Акара бу мабандра, – добавил он уже по-зан­зи­ба­рий­ски.

– Через два месяца получите решение по вашей им­миг­ра­ции.

Несупруги Венцебросовы вышли с облегчением из посольства и, когда уже точно никто не мог слы­шать, обменялись словами, которые они написали на лис­точ­ках.

– Конечно, сковородкой! – засмеялся Дмитрий Мак­си­мо­вич. – Чем еще! Глупые занзибарийцы ничего в русской душе не ведают, не смыслят.

Через пять месяцев пришел ответ из посольства. Ана­ста­сии Яковлевне утвердили просьбу о пре­до­став­ле­нии занзибарийской визы, а вот Дмитрию Мак­си­мо­ви­чу отказали, потому что битых мужей в Занзибарию не принимают.

 

 

Вечность кончается сегодня

 

Самое сложное – это плести незатейливую ткань по­все­днев­ной жизни. Не великие всплески свершений, не ясные, как свет прожектора, скачки – а именно бес­хит­рост­ная повседневность представляет собой ос­нов­ное испытание. Какое дело кому, как я убиваю собст­вен­ную жизнь? Какое дело до того, что за узелки впле­та­ют­ся в дешевенький текстиль моих будней? Мне хо­ро­шо, когда следует ужасаться, и плохо, когда нет яз­вы, которая бы оправдала мое страдание, и я тушуюсь, пре­бы­ваю в растерянности, исписанности, ужасе на­столь­ко хроническом, что уже перетекающим в скуку. Ды­мя­щий­ся отвар целебных горизонтов более не столь целителен, и я колешу по однообразно вос­хи­ти­тель­ной планете и не желаю признавать ее своим не­бес­ным телом. Самое естественное становится вы­ра­бо­тан­ным из пластика, и я глотаю одноразовый плас­ти­ко­вый воздух и щурюсь на одноразовые цел­ло­фа­но­вые облака. Великие мне кажутся пошлыми, а пошлые – тоже кажутся пошлыми. Яд моей внутренней химии хи­ми­чит свои незыблемые реакции, раз и навсегда пред­рек­шие мое слюноотделение с незапамятных вре­мен. Я ищу себе замену для самого себя, но не нахожу, и камни ворочаются тяжело, хотя камней вокруг меня ни мне, никому вооруженному самым точным кам­не­ско­пом – не видно. Нет их и в помине, камней, ко­то­рые я ворочаю, но что-то ведь я ворочаю? Отчего же, ес­ли не от камней, мне так тяжело?

В одной провинции никто не проживал. Просто на­ме­рен­но ее оставили пустой и освятили попами, что­бы на вполне научном обосновании оспорить ста­рый потрепанный принцип, что свято место – пусто не бы­ва­ет. А вот и нашлось такое место. Всех, кто там по ошиб­ке или из своеволия восселялся, выдворяли, жи­ли­ще сносили и травкой после уборки строительного му­со­ра засеивали, пускай, мол, колышется.

В моей стране давно стали бороться со старыми муд­рос­тя­ми. Моя страна вообще была государством но­во­го типа. Там все господа были либеральны, сами се­бе чистили помойки и даже сами себе чесали спины и пятки, чтобы никого этой неоценимой работой не утруж­дать. Справедливость в моей стране была до­ве­де­на до уровня самоидола и в нее верили, как в святую Бо­го­ро­ди­цу. Больше всего выигрывали в моей стране прос­тые тараканы, потому что их уничтожали, не на­зы­вая это уничтожением, а называя это «контроль на­се­ко­мых». «Дай-ка я тебя проконтролирую», – говорил уни­что­жи­тель уничтожаемому, и уничтожаемый в пер­вый момент думал, что это что-то другое, и даже как-то комфортнее себя чувствовал. Но потом, уже опрыс­кан­ный, видя угасающий лучик солнца этого ми­ра, догадывался – нет, всё по-старому – уни­что­жи­ли. Но всё остальное время уничтожающий говорил сло­во «контроль» и уничтожаемый себя успокаивал – «а ведь не убийство», «авось и пронесет», «а может, это что-то другое, может, контроль – это даже хо­ро­шо?» Не говорите, что люди не стали умнее за по­след­нюю завершающуюся на днях вечность.

Кстати, я легко докажу, что вечность кончается се­го­дня. Не верите? Правильно. Пытливый ум ничего на веру не принимает. А у вас ведь ум пытлив? Не так ли? Ну вот и хорошо, что пытлив. Итак, вечность кон­ча­ет­ся сегодня, потому что всё, что было, к се­го­дняш­не­му дню закончилось